Из этой записи следует, что он был в курсе заговора через Гинцбурга. А Гинцбург ничего не предпринимал без ведома Симановича. Получается, что и Симановичу, а следовательно, и еврейской общине, Распутин стоял уже поперек горла. Но получилось так, что Яков, урожденный Янкель, вместе с ними направлявший нож в грудь Распутина, получил его в себя. Хитрецы перехитрили самих себя. Гришке же уже в который раз помог уйти от верной смерти сам дьявол. Так что организаторы "Славянского дела" только руками развели. А царь после этого случая, говорят, стал испытывать тихий мистический ужас перед неуязвимым старцем. Он и в самом деле уверовал в его божественные силы. И, говорят, тайком перевел дух, когда все же Пуришкевичу и К° удалась акция против осточертевшего всем прохиндея Распутина.
РОССИИ СВЕТЛОЕ ЧЕЛО
Сказать, что Россия в годы последнего русского царя жила во мраке сплошного невежества и бескультурья, в непроглядном мистическом тумане, - значило бы сказать неправду.
В конце девятнадцатого - начале двадцатого веков в России, как никогда, процветали театр, живопись, литература, наука. Много умного и доблестного вершилось в России именно в эти оскверненные недобрыми людьми годы. Именно в эти годы в России процветал мощный культурный слой русской интеллигенции, оставивший на удивление всему миру яркий след в истории мировой культуры и науки. Об этом тьма исследований и книг. Известных и малоизвестных. Таких, как книга Веры Николаевны Муромцевой - Буниной "Жизнь Бунина" и "Беседы с памятью". Книга без претензий на художественную прозу, но крайне интересная своим живым свидетельством культурной жизни русского общества конца XIX - начала XX веков.
"Выпал снег, - пишет она, - у нас обедали Юлий Алексеевич (брат Ивана Алексеевича) и Федоров. После обеда мы сидели за самоваром. Разговор шел об Андрееве, который недавно приехал в Москву: в Художественном театре репетировали его "Жизнь человека"; его сын Даниил воспитывался в семье Добровых, у сестры его покойной жены.
Раздался телефонный звонок. Старший из моих братьев Сева кинулся в переднюю.
- Легок на помине! Звонил Голоушев, просил передать, что они с Леонидом Николаевичем (Андреевым. - В. Р.) едут к нам, - сказал он взволнованно.
Я с Андреевым не была знакома. Как писатель, он не трогал меня, - мне нравились только некоторые его рассказы. Все же ожидала его с большим интересом. Меня волновало, что я должна увидеть человека, перенесшего большое горе, - меньше года назад он потерял молодую жену. И я старалась представить себе, какой он. Я знала, что горе он переживал тяжело, что в Москве, где он был так счастлив, особенно остро чувствует свою потерю и что отчасти поэтому он переселился с матерью и старшим сыном Вадимом в Петербург. В голове у меня мелькали обрывки рассказов о нем. Я вспомнила, как наш друг студент - медик Шпицмахер, придя к нам (вскоре после нашу мевшей "Бездны"), сказал: "Знаете, кто такой писатель Андреев? Это тот самый красивый брюнет, который ходил по Царицыну в расшитой косоворотке и студенческом картузе, с хорошенькой барышней…" Вспомнила диспут по поводу "Записок врача" Вересаева в Художественном Кружке; зал набит битком; на эстраде яблоку некуда упасть; во втором ряду Андреев, а впереди него причесанная на пробор хорошенькая, худенькая, с мелкими чертами лица наша курсистка Велигорская, теперь Андреева, в легком черном платье, из‑под которого виднеется маленькая, изящно обутая нога.
Но вот раздался звонок, а затем я услышала смех в передней.
Поднявшись навстречу гостям, смотрела на Андреева. Он немного постарел и стал полнее с тех пор, как я видела его в Кружке. Показался даже немного ниже ростом, потому что стоял рядом с высоким Голоушевым (Андреев был коротконог). Поздоровался со мной с милой, ласковой улыбкой. Я предложила ему чаю. Налила очень крепкого, - знала, что он пьет "деготь".
Сразу завязался оживленный разговор, сначала о Горьком, о Капри… Я смотрела на черные, с синеватым отливом волосы Андреева, на его руки с короткими худыми пальцами, на красивое (до рта) лицо, увидела, что он смеется, не разжимая рта, - зубы у него плохие, - что черный бархат его куртки мягко оттеняет его живописную цыганскую голову. Говорил он охотно, немного глухим, однообразным голосом. Услышав меткое слово, остроумное замечание, заразительно смеялся. О Горьком говорил любовно, даже с некоторым восхищением, но Капри ему не понравился, - "слишком веселая природа". Он решил построить дачу в Финляндии: "Юга не люблю, север - другое дело! Там нет этого бессмысленно веселого солнца".
Затем начались разговоры о его работах. Он говорил о них с особенным удовольствием. Он только что закончил трагедию "Царь - Голод", а новая повесть его "Тьма" скоро должна была появиться в альманахе "Шиповник".
- "Знание", - говорил он, - не простит мне этой измены, но мне нужны деньги, а "Шиповник" гораздо щедрее на гонорары… - Затем он внезапно заявил: - Страшно хочется в "Большой Московский", еще ни разу не был после возвращения из‑за границы.
На отговаривания Голоушева он только лукаво усмехнулся:
- Не беспокойся, Сергеич, мы с тобой и в "Московском" будем пить только чай; а посидеть с друзьями мне очень хочется, ведь ни Ванюши, ни Юлия я еще путем не видел.
В передней, когда он накинул на себя дорогую шубу с серым смушковым воротником и заломил назад такую же шапку, Ян (так называла Вера Николаевна своего мужа Ивана Алексеевича. - В. Р.), напомнил ему про старую отцовскую шубу, которую он носил по бедности в студенческие годы и которая была похожа, по словам Яна, на собачий домик. Андреев очень хорошо засмеялся".
"Приехал в Москву Найденов и тоже остановился в "Лоскутной". Иногда он обедал у нас. И я чем чаще встречалась с ним, тем больше чувствовала, как он мало похож на своих "славных" собратьев. Ян за это его любил. И не раз говорил: "Тяжелый человек, но до чего прекрасный, редкого благородства!"
К своей славе он относился трезво, понимая, что зенит ее уже прошел, и никогда не пытался подогревать ее. Ян как‑то при мне передал мнение о нем Чехова, что он может написать несколько пьес неудачных, а затем напишет опять нечто замечательное, но Найденов только усмехнулся. Не стремился он и к популярности. С большой мукой соглашался участвовать на благотворительных вечерах и когда выходил на эстраду, то, пробормотав что‑то, как можно скорее уходил в артистическую.
По природе своей он был неразговорчив: в обществе, как я уже писала, чаще молчал, но в дружеском тесном кругу охотно рассказывал всякие истории из своей жизни. Любил разговоры о современной литературе, о писателях, о славах, которые вспыхивали в те годы, как римские свечи, а затем так же стремительно гасли; любил в шутку гадать: за кем очередь взлететь?
Актерской среды не жаловал. Однако вскоре женился на актрисе, очень милой, энергичной женщине".
"Через неделю я покончила с экзаменами. И мы с Яном поехали в Петербург. Остановились в "Северной гостинице", против Николаевского вокзала. Первым делом Ян позвонил по телефону Куприной М. К., она пригласила нас к обеду, сказав, что у нее будут адмирал Азбелев и Иорданский, оба сотрудники ее журнала.
С Азбелевым Ян встречался. Он был воспитателем Георгия Александровича, покойного наследника престола,
рано умершего от туберкулеза. Знал Азбелев всю царскую семью, рассказывал, что Николай Второй искренне верил, что он помазанник Божий. Блюменберг решил издать Киплинга, Иван Алексеевич рекомендовал Азбелева как переводчика и согласился редактировать эти переводы, а потому обрадовался, что увидит его и переговорит с ним. И с Иорданским он тоже был хорошо знаком. Тот заведовал в журнале внутренним обозрением.
Редакция и квартира М. К. Куприной находилась в то время у Пяти Углов. Нас встретила молодая дама, похожая на красивую цыганку, в ярком "шушуне" поверх черного платья. Приглашенные - адмирал в морской форме, небольшого роста, с приятным лицом, человек лет пятидесяти, и высокий, с темными глазами Иорданский, еще совсем молодой, - уже ждали нас. Иван Алексеевич удалился в угол с Азбелевым и быстро сговорился с ним относительно его перевода рассказов Киплинга.
За обедом разговоры шли все время на литературные темы, говорили о ((Шиповнике", который может убить "Знание", так как там печатается главным образом "серый" материал, а уход Андреева действительно может нанести удар этому издательству. Передавал, что Андреев сейчас в большой моде. Строит дачу в Финляндии, а пока живет широко в Петербурге, часто отлучается в Москву, чтобы присутствовать на репетициях "Жизни человека". Разговоры не переходили в споры, а потому мне было особенно приятно слушать их, - я впервые была в редакции популярного журнала, и при мне говорили обо всем свободно. И вот среди такой мирной беседы раздался телефонный звонок. Мы узнали, что через четверть часа приедет Александр Иванович (Куприн. - В. Р.) и состоится первая встреча четы Куприных после разрыва.
Ян начал было прощаться, - мы пили кофий, - но Марья Карловна (бывшая жена Куприна, - В. Р.) нас удерясала.
Вскоре в дверях, немного сутулясь, появился Куприн, с красным лицом, с острыми, прищуренными глазками. Его со мной познакомили. Александр Иванович молча грузно опустился на стул между хозяйкой и мной, неприязненно озираясь. Некоторое время все молчали, а затем загорелся диалог между Куприными, полный раздраженного остроумия. Глаза Марии Карловны, когда она удачно парировала, сверкали черным блеском. Иорданский, уставившись в одну точку своими темными глазами, не произнес ни единого слова. Он скоро ушел, за ним поднялся Азбелев.
Нас Марья Карловна опять не отпустила, видимо, не желая оставаться наедине с Александром Ивановичем…"