"В этот день Ян побывал у Блока и приобрел у него стихи, заплатив по два рубля за строку. (Бунин в то время был составителем сборника "Земля". - В. Р.) Блок произвел на него впечатление воспитанного и вежливого молодого человека".
"Собирались мы в гости к Андрееву. За окнами, сквозь кисею падающего снега, в ярком свете фонарей сверкал тяжелый памятник Александру III. Сели в сани, понеслись по Невскому. Снег залеплял глаза, леденил веки, то и дело закрывала глаза меховой муфтой. Вот и белая Нева, длинный мост и, наконец, Каменноостровский. Остановившись у нового дома, вошли озябшие в подъезд, поднялись на лифте. Хозяин встретил нас очень радушно. Познакомил меня со своей матерью, худой, еще не старой женщиной, в черном платье. - Она сидела за самоваром. Вокруг стола, кроме Скитальца, все новые лица; Леонид Николаевич меня познакомил: Серафимович, Юшкевич, Копельман. Он указал мне место около матери. С интересом я смотрела на ее грустное лицо. Она была приветлива, обрадовалась, что я москвичка: к Петербургу она еще не привыкла, чувствовала себя в этом холодном городе как‑то стеснительно. Слушая ее низкий, немного хриплый голос, удивляясь, как она много курит, я начала разглядывать сидящих за столом.
От смущения я не запомнила, кто Юшкевич, кто Серафимович, кто Копельман. Начала гадать. Господин с выпученными глазами уж очень не похож на писателя. Решаю, и правильно: это Копельман, издатель "Шиповника". Но кто же Юшкевич, кто Серафимович? Никак не пойму: у обоих большие лица и почти нет волос, оба заикаются, хотя по - разному. Только у того, что ниже ростом, огромные желтые зубы, калмыцкие скулы и почти голый череп, который он часто, с какой‑то ехидной усмешечкой поглаживает. А высокий человек с большим темпераментом, прерывистым голосом что‑то громко рассказывает о театре Комиссаржевской.
За ужином меня посадили между Юшкевичем и Серафимовичем. Но я все еще не могла определить, кто из них кто. Вино подняло настроение, все заговорили громче обычного. Закипели споры, посыпались имена: Городецкий,
Сологуб, Арцыбашев. Громче всех кричал, больше всех горячился, восхищаясь этим писателем, мой сосед слева, - он‑то и оказался Юшкевичем.
- Вы, как негр, Юшкевич, - ласково обращаясь к нему, сказал Ян, - как негр, который носит самые высокие модные воротнички.
- А вы, - отрывисто бросает Юшкевич, - вы не хотите никогда видеть в модном ничего хорошего, я же люблю искать, мне старое быстро надоедает.
- Хорошее, талантливое никогда не должно надоедать, - возражает Ян, - да и откуда вы взяли, что я не хочу видеть таланта там, где он действительно есть? Только, на беду, я его так редко вижу.
- Нужно искать и искать! - не слушая, кричит Юшкевич. - Вот, например, Рукавишников.
Но мое внимание отвлек Копельман, который, с нажимом произнося каждое слово и ударяя указательным пальцем по воздуху, поучал:
- Нет, теперь наступает время романа. Леонид Николаевич должен писать роман. Короткие рассказы отжили свой век.
Андреев, отхлебывая чай, слушал с усмешкой и молчал. Молчал и Скиталец…"
Много книг я перечитал, перелистал в поисках живого свидетельства культурной интеллектуальной жизни России тех времен, пока не наткнулся на книгу Муромцевой - Куприной. Именно в ней я увидел нормальное России светлое чело. Ее бесхитростные рассказы о жизни и времяпрепровождении великих русских людей, составляющих национальную гордость России, свидетельствуют о здоровой духовности России, несмотря на распутинскую грязь и непотребство в высших кругах господствующего класса. Они тоже водили застолья, греховодничали, как всякие живые люди, но и работали не покладая рук во славу России. Их встречи, застолья были, по сути дела, продолжением работы и сильно отличались от тупого чревоугодия у Распутина в столовой, где униженно выпрашивали у старца должности, награды и царские милости, лобызали ему грязные сапоги и хватали ртом из засаленных рук его милостиво раздаваемые куски - благодать Божию.
После вороха всяческих писаний о распутинской чертовщине при дворе и необъятных сочинений о темной жизни в России тех времен, строчки Муромцевой - Куприной воспринимаются как бальзам на душу. И слова, которые она употребляет, и обороты речи, и наблюдения ее за людьми того круга, и впечатления, и выводы, которые она делает, - все это есть рассказ нормального человека о нормальных людях.
"Без четверти одиннадцать мы вышли из гостиницы и сказали извозчику везти на Морскую, где жили Ростовцевы. И все же оказались первыми гостями. Встретила нас хозяйка, Софья Михайловна, высокая, хорошо сложенная, со вкусом одетая дама. Сообщила, что Михаил Иванович в Мариинском театре, слушает оперу Вагнера. Она ввела нас в просторный кабинет с удобной мебелью, с большим письменным столом, на котором лежала наполовину разрезанная книга модного писателя, если память не изменяет, Сологуба".
"Часов до двух ночи никто не трогался с места. Потом стали подниматься более пожилые гости. Первым простился маститый Кареев. Недолго пробыл Бакст. Часам к трем осталась небольшая компания: Марья Карловна (Куприна), Котляревские - Нестор Александрович, академик и профессор по русской литературе, его жена Вера Васильевна, высокая красивая дама, артистка Александринского театра, брат хозяина, военный, Федор Иванович и мы. Тут началось уже непринужденное веселье. Стоял неумолкаемый смех, Ян изображал мужиков, мещан, мелких помещиков. Ростовцев вставлял острые замечания, Софья Михайловна опять цитировала одного из современных гениев, Марья Карловна не отставала от нее, время летело так быстро, что когда опомнились, оказалось, уже половина шестого" (утра, -В. Р.)
"В Москве шли разговоры о предстоящей премьере "Жизни человека" Андреева. Ян стал поговаривать, что следует хоть на месяц поехать в деревню. Материал для сборника "Земля" он уже передал Блюменбергу, сам дал "Тень Птицы" и теперь свободен на некоторое время, а писать ему хочется. Я ничего не имела против того, чтобы пожить зимой в Васильевском (родовое имение Буниных. -
В. Р.), такой глубокой зимы я еще в деревне не переживала. И мы решили после первого представления "Жизни человека" уехать из Москвы.
Туг обнаружилась черта Яна - всегда откладывать свой отъезд.
Вскоре мы услышали, что Андреев в Москве. В Москву приехала и Куприна М. К., которая нас как‑то вечером по телефону пригласила в "Лоскутную".
У нее в номере мы встретили Леткову - Султанову в черном шелковом платье и Андреева. Леткова, глядя на его мрачное лицо восхищенными глазами, говорила:
- А, Леонид Николаевич, как я рада, что так неожиданно да еще здесь, в Москве, встретила вас! Мы с баронессой Икскуль ваши горячие поклонницы и всегда вместе читаем ваши произведения, потом обсуждаем, переживаем. Как все у вас глубоко, оригинально, как волнует! Вот теперь вернусь в Петербург, будем читать вашу новую вещь в "Шиповнике".
- Я недоволен ею. Не вышло, что задумал, - отвечал Андреев. - Твоя, Ванюша, "Астма" гораздо удачнее, это лучшая вещь в альманахе, и знаешь, у меня ведь тоже астма, как прочел, так и почувствовал, что задыхаюсь.
- Бог с тобой, какой ты астматик! - смеялся Ян.
- А мне, между тем, все кажется, что я задыхаюсь, - настаивал Андреев".
"На первом представлении "Жизни человека" мы не были. Нас пригласили, к моему удовольствию, на генеральную репетицию. Впечатление у меня было странное - я до конца не поняла этой пьесы. Успех она имела. Во многих газетах появились хвалебные статьи.
Наконец, после долгих откладываний, мы накануне Рождества уехали в деревню, оставив в комнатах большой беспорядок, очень смешивший маму. Она говорила, что мы чем‑то очень похожи друг на друга. Взяли путь через Орел, где была пересадка на Юго - Восточную железную дорогу".
"В Москву с нами опять поехал Коля. Мы опять остановились у моих родителей. Не помню точно числа, когда впервые увидела Шмелева, но помню ярко тот вечер, когда я познакомилась с ним у Малаховых. Хозяин дома, драматург Разумовский, собрал московских писателей на пьесу Шмелева. Была ли это "Среда" или просто литературный вечер? В памяти встают уютная квартира во втором этаже (по - русски) деревянного дома, гостеприимные хозяева, обильный ужин с горячими закусками. Но ярче всех я вижу Ивана Сергеевича Шмелева. Небольшого роста, с нервным асимметричным лицом, с волосами ежиком, с за москворецкими манерами, он произвел впечатление колючего и самолюбивого человека. Видимо, он волновался и был рад приступить к чтению. Содержание пьесы выпало у меня из памяти, но, вероятно, что‑то из военной жизни, так как один герой был денщик. Ян после чтения сказал:
- Вот у вас денщик говорит: "Так что, ваше благородие" - уж очень это истрепано, во всех анекдотах…
Шмелев неприятным тоном:
- А что ж, ему по - французски, что ли, говорить прикажете?
Было не в обычае услышать такой тон среди писателей. Конечно, у Яна пропала охота делать дальнейшие замечания.