- Послушайте меня, - сказал Мендоса. - Молю вас, послушайте. Был такой еврейский мудрец по имени рабби Гилел, да будет благословенна память его; так вот, к нему как-то пришел язычник и сказал: "Рабби, сделай меня иудеем". И рабби Гилел ответил ему: "Я не могу сделать тебя иудеем, потому что иудей - это тот, кто знает Закон и следует ему". Тогда язычник - он сильно расстроился - сказал: "Откуда мне знать Закон, если его изучают всю жизнь и все равно до конца не знают?" На это рабби Гилел возразил: "Верно. Чтобы изучить Закон, жизни не хватит, но на это можно взглянуть иначе. Я могу изложить тебе Закон в одном предложении. Вот оно: возлюби брата своего, как самого себя. Весь Закон в этом, а остальное - толкование". Вот что говорил самый почитаемый из наших мудрецов.
Мендоса замолчал, и Альваро показалось, что он хотел бы взять свои слова назад, переосмыслить их, но было видно, что это ему не удается.
- Вы понимаете меня, дон Альваро? - спросил раввин.
- Не больше, чем вы меня, - прошептал Альваро.
- Я понимаю вас.
- Тогда во имя Господа - вашего или моего - сделайте так, как я прошу!
- Только из ненависти к нему? - спросил Мендоса, указывая на Торквемаду.
- А разве я должен любить его? - сказал Альваро. Теперь и он указывал на Торквемаду. - Взгляните на него! Только взгляните! И это служитель Божий! - Силы у Альваро кончились. Ноги подкосились, и он опустился на кровать.
- Здесь больше нечего делать, - сказал Торквемада Мендосе. - Пойдемте.
- Дон Альваро, послушайте меня, - сказал Мендоса. - Подумайте о том, что я сказал. Если бы вы пришли ко мне и попросили: "Сделайте меня человеком", - что бы я вам ответил? Вы такой, каким вас сотворил Господь - и никакой другой…
- Вы говорите загадками, - пробормотал Альваро.
- Как и все мы, - согласился Мендоса.
- Довольно, - сказал Торквемада.
Он вышел, подождал Мендосу у двери. Затем закрыл за ним дверь и повернул ключ в замке.
13
Торквемада давно покинул площадь, где сжигали еретиков, а монах все продолжал читать свиток, где перечислялось, как распознать исповедующих иудейскую веру. Однако чтение затянулось, и, пока монах перечислял бесконечные знаки и символы, по которым можно признать иудея, толпа понемногу рассеивалась. Сначала потеряли интерес к происходящему дети и разбежались по домам, где их ждали скудный ужин и куча тряпья вместо постели. Затем потянулись проститутки: приближался час, когда появлялись первые клиенты. За ними, по одному, разошлись воры, карманники, попрошайки и головорезы.
После того как монах закончил чтение, свернул пергамент, помолился и скрылся в темноте вместе с солдатом инквизиции, на площади остался только один человек. Хрупкая женщина, закутанная с головы до ног в темный плащ, сидела на низком камне спиной к тому самому пьедесталу веры. Прошло, наверное, не меньше часа, а она все сидела, не двигаясь с места, пока ее не окликнули:
- Катерина! Ты здесь? Катерина! Это ты?
На площади появился Хуан Помас. Луна уже светила вовсю, при ее свете он рассмотрел хрупкую фигурку, съежившуюся у края платформы.
- Это ты, Катерина?
Закутанная в плащ фигура поднялась, застыла в ожидании. Хуан Помас подошел к ней, и тогда девушка откинула капюшон.
- Бог мой, Катерина, - сказал Хуан. - Я чуть не помешался от страха - искал тебя повсюду. Уже так поздно. Ты что, забыла, который час? Тебе нельзя оставаться здесь одной. Здесь полно головорезов и воров.
- Куда же мне идти, Хуан? - спросила она.
- Я отведу тебя домой.
- Домой? Куда же? Где тот дом, который откроет для меня двери?
- Твой родной дом, - раздраженно ответил Хуан.
- У меня нет дома.
- Не болтай глупостей, Катерина. Что ты хочешь этим сказать? Если б ты только знала, как волнуется твоя мать. Ей так плохо, что ее пришлось уложить в постель.
- А ты беспокоишься за меня, Хуан?
- Конечно.
- Это ты донес на него?
- Катерина, что на тебя нашло? Тебя не узнать. Иногда ты говоришь так, что я перестаю тебя понимать. О чем ты?
- Ты все прекрасно понимаешь, - продолжала Катерина. - Я задаю тебе простой вопрос. Это ты донес на него, Хуан?
Хуан молча смотрел на девушку. Нервно сглотнул, открыл было рот, хотел что-то сказать, но не смог вымолвить ни слова.
- Пошел прочь! - с отвращением сказала Катерина.
Он, словно не слыша слов девушки, сделал к ней шаг и коснулся ее руки. Она отпрянула, отбросила его руку. Он снова шагнул к ней, но Катерина вскочила на камень, с которого только что встала, с камня на платформу и сжалась в комок.
- Нет! Не смей прикасаться ко мне! - закричала она.
- Своим криком ты разбудишь всю Сеговию, - проговорил хрипло Хуан.
- Тогда уходи отсюда, - сказала она. - Все кончено, уходи.
Хуан постоял с минуту, резко повернулся и скрылся в темноте. Катерина в изнеможении опустилась на каменную платформу. Камни еще не остыли после жаркого дня. Катерина свернулась калачиком, закутавшись в плащ. Некоторое время она, должно быть, спала. Когда же она открыла глаза, было еще темно. На площади стояла тишина. Ночь была прохладная, и Катерина дрожала от холода. Она вновь забылась, и ей приснился ужасный сон. Она увидела отца на дыбе в камере пыток. Он кричал, умолял ее прекратить его муки. Катерина проснулась в слезах. Рассветало, первые лучи солнца окрасили розовым цветом крыши Сеговии. На площади не было ни души.
Катерина спустилась с платформы, брела по улицам, пока не дошла до фонтана. Во рту у нее пересохло, она никак не могла напиться. Но есть ей по-прежнему не хотелось. И она побрела по городу, все дальше удаляясь от улицы, где стоял ее дом.
Сеговия тем временем просыпалась. Кричали петухи, из сараев выпускали кур и коз. Детей отправляли играть на улицу. В домах растапливали печи, едкий запах горящего угля наполнял воздух.
Теперь Катерина шла по еврейскому кварталу. Мужчины выходили из домов - спешили на утреннюю молитву. Катерина и раньше бывала в еврейском квартале, но она проезжала его верхом или в паланкине. Никогда прежде ей не случалось ходить здесь пешком, наблюдать близко здешнюю жизнь и участвовать в ней.
Катерина не испытывала страха перед евреями, но и не ощущала себя причастной к ним. Мужчины здесь чаще носили бороды, чем испанцы-христиане, и бороды у них были длиннее и гуще. Сейчас они куда-то быстро и целеустремленно шли. Что до Катерины, то она бесцельно брела за ними, пока не дошла до синагоги, в которую они и направлялись.
Она никогда раньше не заходила в синагогу, да и сейчас не могла бы сказать, что ее туда влечет. Не то чтобы она решила: "Я пойду в синагогу", не то чтобы твердо решила: "Нет, я туда не пойду". Катерина не стремилась в синагогу, но и не бежала ее. И все же вошла туда. Синагога просто встретилась ей на пути. Спроси кто-нибудь Катерину, пойдет ли она туда, Катерина бы только пожала плечами. Она не могла принимать ясных и определенных решений.
В синагогу она вошла последней, и сразу же сторож, маленький человечек с седой бородой, закрыл за ней дверь. Внутри синагоги было человек сорок мужчин и, кроме Катерины, ни одной женщины.
Оглядевшись, она поняла, что здание это очень древнее. В отличие от церкви синагога внутри представляла собой четкий прямоугольник. По двум из ее стен шла низкая галерея. Должно быть, места для женщин, догадалась Катерина, - мужчины сидели ниже. Ей говорили, что в синагоге мужчины и женщины сидят раздельно. Женские галереи были примерно на фут выше центральной части синагоги и отделены от остального помещения толстыми деревянными перилами, от которых к потолку тянулись ряды столбов.
В женской части синагоги ничем не покрытые скамьи - единственное место, предназначенное для сидения, - шли параллельно стенам, в мужской же части - перпендикулярно. В главной части синагоги - той, что напротив дверей, стояла небольшая кафедра, пространство за ней было задрапировано темно-красной тканью. Кафедра возвышалась над полом на две ступеньки, и рядом с ней стоял деревянный пюпитр с развернутым на нем пергаментным свитком.
Катерина заняла место ближе к стене. На кафедре стоял человек, в котором она узнала раввина, приходившего в их дом, - того, кому отец спас жизнь. Взяв свиток за ручки, он разворачивал его, пока не дошел до нужного места. Тут он увидел Катерину, одиноко сидевшую в дальнем углу синагоги. Их взгляды встретились, и Катерине показалось, что раввин задумался: он словно бы вглядывался в себя и в священный текст перед собою. Так он простоял довольно долго, не двигаясь и не произнося ни слова, и только потом приступил к чтению:
- "Боже мой! Боже мой! Для чего Ты оставил меня? Далеки от спасения моего слова вопля моего. Боже мой! Я вопию днем - и Ты не внемлешь мне, ночью - и нет мне успокоения…" - Раввин сделал паузу, положил руку на развернутый свиток и посмотрел на Катерину. Затем обвел взглядом молящихся и проговорил: - Простите меня. В это необычное утро я начал с необычной молитвы. К нам кое-кто пришел. Я должен принять решение, но не могу его принять. Поэтому я читаю то, что оставили нам предки наши…
Пока Мендоса говорил, из-под двери в синагогу стали пробиваться тонкие струйки дыма, наполняя древнее здание едким запахом; послышалось легкое потрескивание. Старый сторож подбежал к двери, пытаясь открыть ее, но та не поддавалась.
- Помогите! Помогите! - закричал он.
Мужчины бросились помогать ему. Катерина сидела неподвижно. Мендоса, возвысив голос чуть ли не до крика, читал:
- "Но Ты, Святый, живешь среди славословий Израиля. На Тебя уповали отцы наши; уповали, и Ты избавлял их. К Тебе взывали они и были спасаемы; на Тебя уповали и не оставались в стыде…"