Умереть так рано и так глупо, смертью позорной, бесславной... и это ему, когда он чувствует в груди столько энергии и силы, когда у него еще столько жизни впереди! Необоримее желание жизни охватило все его существо... Нет, он должен выгородить себя!.. Но как? Не шепнуть ли Яреме, чтоб покончил с опасными пленниками скорее? Что значит день жизни... не лишние ли мучения? "Но нет, нет! Retro, satanas, retro, satanas!{44} - прошептал он поспешно, крестясь под кереей. - О, до каких зверских мыслей может довести это бессильное, униженное состояние! Однако надо же решаться на что-нибудь: время идет, и рассвет недалеко... Уйти? Нет, мне не дадут сделать и шагу... А может быть, удастся спасти, - сверкнула у него надежда, - хотя тех двух? Попробовать, но как? Единый господь, прибежище мое и защита!" - задумался Богдан и начал исподволь замедлять шаги своего коня и отставать к обозу. Люди сидели и дремали в седлах, так что маневров его не заметил никто; наконец, после томительного получаса Богдану удалось поравняться с одной из первых телег.
- Ты тут, Пешто? - тихо обозвал он одного из сидевших в возу.
Опущенная голова поднялась, и на Богдана взглянула пара узких и косо прорезанных глаз: взгляд этот был полон затаенной ненависти и презрения.
- А что, брат-зраднык, - громко произнес он, - полюбоваться приехал, как товарищей на кол сажать будут?
И Богдан заметил в темноте, как блеснули желтые белки Пешты и тонкие губы искривились под длинными усами.
- Тише, молчи! - прошептал Богдан. - Сам попался... чуть на кол не угодил... Пощадили, чтоб указал дорогу... Едем в Кодак... все сделаю, чтоб спасти... Надеюсь; только молчи, ни слова!
- А как сбрешешь, обманешь? - переспросил Пешта. - Смотри, погибнем мы, так и тебе не уйти.
На других телегах, которые медленно двигались в темноте, не слышали переговоров Богдана. Под мрачным и низким небом они тянулись на фоне белесоватого снега смутною, громыхающею цепью; кое-кто из Казаков сидел, опустивши голову, кое-кто лежал, а кое-кто, прикованный цепью за шею, шел за телегой... Не раздавалось ни стонов, ни криков, ни воплей, а какое-то холодное, молчаливое равнодушие царило над ними... Казалось, что это тянулась перед ними не прощальная, последняя ночь, а медленно разворачивалась их безрадостная, горькая жизнь, такая же мрачная и суровая, как эта холодная, темная степь.
Богдан тихо вздохнул.
- А что пан делает здесь? - раздался у него за спиной неприятный и резкий голос Ясинского.
Богдан вздрогнул, но ответил спокойно:
- А бунтарей хотел посмотреть.
- Удивляюсь пану; я думаю, он видел их ближе и чаще, чем мы, а может, нашлись и соратники?
- Пан шутит, конечно, как шутил и с колом, - уязвил его, овладевая собою Хмельницкий, - ведь я не так глуп, чтоб подъезжал для улики, если бы таковые тут были, - ведь иначе и меня бы исключили сейчас из хоругви!
- У, сто двадцать чертовских хвостов и пану-ехиде, и всем вам в зубы! - прошипел ему вслед Ясинский, закусывая ус. - Погоди, уж я тебя выслежу, доеду!
Между тем ночь близилась к концу. Фигуры всадников вырезывались яснее и яснее; посветлело и свинцовое, низко нависшее небо. Предрассветный холод пробирал до костей. Лица казались грязными и желтыми. Сырой, противный ветер подымал гривы лошадей и пробирался под плащи и в рукава. Кое-где среди всадников слышалось короткое проклятие... а там, в конце обоза, раздавался все тот же однообразный, томительный лязг.
- Ясноосвецоный князь требует к себе пана, - раздался около Хмельницкого голос молодого оруженосца.
Богдан выехал из толпы, пришпорил коня и через минуту почтительно остановился подле князя.
- Ну, что же, вацпане, - обратился к нему в полуоборот Вишневецкий, - скоро ли до Днепра?
- Как ехать, ясный княже? - поклонился Хмельницкий.
- По-яремовски.
- Через час ваша княжья милость остановится на берегу.
- А скажи мне, откуда ты степь так хорошо знаешь? - спросил его как-то отрывисто Вишневецкий, бросая из-под бровей стальной взгляд.
- По поручениям ездил не раз.
- Но... конечно, вацпан и в Сечи бывал, и с дяблами якшался?
- Не был бы иначе казаком, ясный княже.
- Люблю, кто говорит правду смело.
Князь продолжал двигаться вперед; за ним в почтительном расстоянии следовал и Хмельницкий, приближаясь при разговоре и отставая при молчании.
Теперь, при совсем уже рассветшем небе, эти две фигуры выделялись совершенно ясно. Рыжий, сухощавый арабский конь князя нервно выступал впереди, - казалось, он ежеминутно готовился подняться вперед; сам всадник выражал признаки живейшего нетерпения; он то подергивал рукою вверх опускавшийся от сырости ус, то бросал по сторонам пытливые взгляды. Белый конь Хмельницкого выступал спокойно и величаво; осанка всадника дышала такою же уверенностью, лицо, казалось, застыло в сосредоточенном выражении, но в глазах, в глубине, горел такой острый и жгучий огонь, что если бы холодный взор Иеремии встретился с ним, он бы позеленел от злобы. Эта холодная зимняя ночь запала в душу Богдана, и ему казалось, что звук казацких оков будет звучать в ней теперь навсегда.
- А! - спохватился вдруг Иеремия. - От Кодака далеко ль до Сечи?
- Сухим путем, пане княже, в обход - дня два, а то и больше, - приблизился Богдан, сдавив шенкелями коня, - дорог нет... овраги... горы... болота... А если Днепром, через пороги, то десять часов только ходу.
- Сто дяблов! Это бешеная скачка по бешеным волнам.
- Да, бешеная и опасная... и то только в половодье, а в прочее время года она почти невозможна: подводные скалы и камни на каждом шагу сторожат дерзкую чайку.
- Пепельное место! Оттого его, верно, черти и выбрали?
- Но эти черти могут быть страшны для врагов Посполитой Речи, а не для отечества.
- Надеюсь, теперь не страшны, - зло засмеялся князь скрипучим, сухим хохотом, - я сбил им рога.
- Они могут быть преданы, клянусь, пане княже, - душевным голосом пробовал тронуть князя Богдан, - сердце казачье признательно и благородно...
- Лживо, вероломно! - перебил Вишневецкий.
- Если и бывали такие печальные случаи, ясный княже, то казаки в этом брали пример у своих вельможных наставников.
- Что-о? - вскипел князь.
- Ваша княжеская милость простит... Я груб, быть может, и не умею прикрасить правды притворной лестью; но почему же все казачество и весь наш народ не поверит никаким клятвам каноников, ни их целованью креста, а поверит лишь одному слову князя Яремы? Потому что князь Ярема никогда в жизни его не ломал, потому что его слово и на земле, и у бога - святыня!
- Таким и должно быть шляхетское слово! - сказал торжественно мягким тоном Ярема, польщенный и покрасневший даже от удовольствия. Слова казака помазали его душу нежным, душистым елеем, и у него промелькнула невольная мысль: "Однако мне не приходило в голову, что между хлопами могут быть такие ценители!"
- Но таково ли оно у других вельможных панов, - ясноосвецоный князь хорошо знает... потому-то, хотя всяк из нас трепещет при имени князя Яремы, но зато за одно его ласковое слово всяк отдаст и жизнь... Пусть попробует ваша княжья милость оказать милосердие, и он приобретет таких верных слуг, каких ему не купить за деньги.
- Может быть; твоя прямота мне по сердцу; но пощадить этих гнусных хлопов, бунтовщиков и изменников - это невозможная жертва.
- Рим только тогда окреп в своем величии, когда начал щадить плебеев, - тихо и вкрадчиво вставил Хмельницкий.
Вишневецкий угрюмо молчал и всматривался в ясневшую даль, где виднелись уже сизою лентой в тумане луга. Хмельницкий не спускал с него испытующих глаз; надежда начинала шевелиться в душе.
- Нет, этих мерзавцев... это рабское племя... servum pecus истребить нужно, - буркнул как бы сам себе Ярема, - да и может ли из этих гадюк выбраться преданный?
- Ваша княжеская милость может убедиться... Я головой ручаюсь за Бурлия, за Пешту, - начал было Богдан, но прикусил язык, заметив зловещее выражение глаз у Яремы.
Не долго, впрочем, продолжалось грозное молчание. Вишневецкий обернулся назад и крикнул:
- А ну, гайда, по-яремовски!
Этому приказу обрадовался Хмельницкий; он без слов вонзил остроги в бока коню и быстро помчался вперед.
Начинал падать мелкий дождик; снег покрывался тонкою, блестящею корой, которая проламывалась под копытами, но, несмотря на трудность движения, Белаш нес своего хозяина все вперед и вперед.
- Племя рабов! Племя рабов! - слетело несколько раз со сжатых уст Богдана. - Но если встанут рабы - горе патрициям тогда!
Уже глаз его различал между сизых и белых тонов темную полосу реки, уже начали направо и налево попадаться торчащие камни, путь становился неровным, обрывистым и требовал большой осторожности при движении, - а вот и крутой спуск. Богдан поехал шагом и через несколько минут остановился на обрывистом берегу. У ног его развернулась величественная картина. Могучая река, сдавленная каменными берегами, делала в этом месте резкий поворот на юг и с диким ропотом билась о заступавшие ей преграды. Там, вверху, где за коленом она сливалась с горизонтом, виднелось поле вздувшегося, посиневшего льда, здесь же клокотали и вздымались холодные, серые волны, стремясь бешено на юг; неуклюжие льдины сталкивались друг с другом, и их зловещее шуршание доносилось ясно до слуха.
На противоположном берегу угрюмой реки вырезывалась на выдававшемся скалистом берегу такая же угрюмая, как свинцовые волны, и такая же мрачная, как нависшее небо, каменная громада. Богдан сразу узнал крутой берег, но это выросшее на нем каменное страшилище?.. Откуда оно? Как появилось? Как посмело усесться здесь на пороге к их вольной воле?