- Это мой отец, ясный княже, Михаил Хмельницкий. Я сам был в дыму этой битвы, позорной разве по измене или трусости венгров, но славной по доблести и удали войск коронных. Как теперь вижу благородного раненого гетмана: бледный, обрызганный кровью, с пылающим отвагою взором, он крикнул: "Нам изменили, но мы умрем за отчизну, как подобает верным сынам!" - и ринулся в самый ад бушующей смерти. Мой отец желал удержать его, принимал на свой меч и на свою грудь сыпавшиеся со всех сторон удары. Я был тут же и видел, как за любимым гетманом бросились все с безумной отвагой и ошеломили отчаянным натиском даже многочисленного врага; но что могла сделать окруженная горсть храбрецов? Она прорезала только кровавую дорогу в бесконечной вражьей толпе и полегла на ней с незыблемой славой. Я помню еще, как мой отец, изрубленный, пал, открыв грудь благородного гетмана, а дальше стянул мне шею аркан, и я очнулся в турецкой неволе...
Богдан проговорил это искренним, взволнованным голосом, воскрешая врезавшуюся в память картину, и, видимо, даже тронул стальное сердце князя-героя. В его взгляде исчезли зеленые огоньки.
- В неволе? - переспросил Вишневецкий. - Где же и долго ли?
- Два года. Сначала в Скутари, а потом в Карасубазаре{39}. Меня выкупил из неволи крестный отец, князь Сангушко; хлопотал и канцлер коронный, ясновельможный пан Оссолинский{40}.
- Вот что! Так пан писарь был при Цецоре и сражался за славу нашей отчизны? Завидно! Но стал ли бы он и теперь с таким же пылом сражаться за ее мощь?
- За мою родину и отечество я беззаветно отдам свою голову, - сказал с чувством, поднявши голос, Богдан.
- К чему же здесь родина? - прищурил глаза Вишневецкий.
- Родина есть часть отечества, а целое без части немыслимо, - ответил Богдан.
- Вацпан, как видно, силен в элоквенции{41}. Где воспитывался?
- Сначала, княже, в киевском братстве, а потом в иезуитской коллегии.
- То-то, видно сразу и в словах, и в манере нечто шляхетское, эдукованное{42}, а не хлопское. Я припоминаю и сам теперь пана, - переменил он вдруг речь с польского языка на латинский, - встречал в Варшаве у великого канцлера литовского Радзивилла и даже, помнится, за границей.
- Да, я имел честь быть по поручениям яснейшего короля в Париже, - ответил тоже по-латыни Богдан.
- По поручениям личным или государственным?
- Найяснейший король свои интересы сливает с интересами Посполитой Речи.
- Дай бог! - задумался на минуту Вишневецкий и потом, как бы про себя, добавил: - Во всяком случае, это доказывает доверие к егомосце и короля, и сената, что заслуживает большой признательности.
- Клянусь святою девой, что эта сабля... - ударил в левый бок по привычке Богдан и, ощутив пустоту, смешался и покраснел.
- А где же твоя сабля? - спросил, изумясь, Вишневецкий.
- Арестована, ясный княже.
- Кем и за что?
- Княжьим подвластным... для приспособления меня к колу.
- Вот как! Без моего ведома? Подать мне сейчас саблю пана писаря! - крикнул по-польски князь, и Заремба бросился к выходу. - Да доложить мне, - добавил он вслед, кто там без меня дерзает распоряжаться?
Через минуту влетел Заремба и, подавая князю саблю, сообщил, что распорядился пан наместник Ясинский и что он хочет объясниться.
- Поздно! Исключить его из хоругви! - сухо сказал, рассматривая саблю, князь Ярема. - Добрая карабела, дорогая и по рукоятке, и по клинку.
- Для меня она бесценна, - заметил Богдан, - это почетный дар всемилостивейшего нашего короля Владислава{43}, когда он еще был королевичем, за мои боевые заслуги.
- Так храни же эту драгоценность, - передал князь саблю Богдану, - и обнажай ее честно на защиту отчизны против всех врагов, где бы они ни были.
- Бог свидетель, - поцеловал Богдан клинок сабли, дотронувшись рукой при низком поклоне до полы княжьего кунтуша, - я обнажу ее без страха на всякого врага, кто бы он ни был, если только посягнет на нашу свободу и благо...
- Свобода Речи Посполитой незыблема! - перебил Иеремия, возвысив свой голос, зазвучавший неприятными высокими нотами. - Бунтовщики теперь уничтожены; гидре срезана голова, и я размечу все корни казачества - этого безумного учреждения моего безумного предка... Я размечу, прахом развею, - ударил он по столу кулаком, - и заставлю забыть это проклятое имя!.. Но я и вельможи, карая изменников, вместе с тем с особенным удовольствием желаем отличить, наградить и выдвинуть верных Короне и отчизне сынов, желаем лучшие роды преданнейших слуг возвысить даже и до шляхетства, если, конечно, они поступятся своею дикостью и заблуждениями... Надеюсь, что пан писарь, при своей эдукации, потщится заслужить эту честь.
Богдан ответил глубоким поклоном, не проронив ни одного слова.
- Еще только остается разгромить и уничтожить это волчье логовище - Запорожье, - продолжал Вишневецкий, отхлебнув из кубка воды, - тогда только можно будет спокойно уснуть.
- Тогда-то, осмелюсь возразить, ясноосвецоный княже, - вздохнул Богдан глубоко, - и не будет ни на минуту покоя: орда безвозбранно будет врываться в пределы отечества, будет терзать окраины, обращать в пепел панские добра и, в конце концов, дерзнет посягнуть и на самое сердце обездоленной Польши.
- Мы воздвигли твердыню Кодак, и неверные азиаты не посмеют переступить этот порог, - надменно сказал Вишневецкий.
- Твердыня имеет значение лишь для своих, а низовья Днепра и границы в широкой степи беззащитны, - убедительным тоном поддерживал Богдан свою мысль. - Только буйные шибайголовы запорожцы, сыны этой дикой пустыни, могут противостать быстротой и отвагой таким же диким степовикам.
- А мою карабелу и мои хоругви вацпан забывает? - раздражаясь, брязнул саблею князь. - Об эту скалу, - ударил он рукою в свою грудь, - разобьются все полчища хана.
- Да, ясноосвецоный князь - единый Марс на всю Польшу; так неужели же знаменитейший вождь и сын славы, имя которого может потрясти и самую Порту, согласится стать только сторожем для спокойствия завидующих ему магнатов?
- Вацпан не глуп, - прищурился и искривил улыбкою рот Вишневецкий, - но пора; мы отдохнули довольно... В поход! - крикнул он, и Заремба полетел передать распоряжение. - Надеюсь, ты и ночью не собьешься с пути? - обратился он к Богдану.
- Пусть ваша княжеская милость будет спокойна, - поклонился казак.
- Ну, ступай и распорядись, - ударил его по плечу дружески Вишневецкий, - а когда благополучно возвратимся, то я предлагаю тебе у себя службу.
- Падаю до ног за честь, ясный княже! - приложил к сердцу руку Богдан и, наклонив почтительно голову, вышел из палатки.
Весь лагерь был в суете и движении; палатки укладывались, в телеги запрягали коней, драгуны подтягивали подпруги у седел, гусары строились, пушкари хлопотали возле арматы... Все снималось с места торопливо, но без крика и замешательства, а в строжайшем, привычном порядке.
Не успел Богдан сесть на своего Белаша и ободрить Ахметку, как раздался крик вскочившего на коня князя: "Гайда!" - и все войско стройно двинулось за ним.
Богдан должен был ехать впереди, между приставленными к нему латниками. Все последние события совершились так быстро, что он еще не мог ни разобраться в мыслях, ни оценить своего положения, ни уяснить, отчего у него в груди стояла тупая, давящая боль? Одно только поднимало в нем силы: сознание, что пока от кола он ушел.
Вдруг, проезжая мимо обоза, он увидел Казаков, прикованных к повозкам цепями; между ними он узнал и своих двух товарищей по многим сечам и по последней - Бурлия и Пешту. Облилось кровью от жалости сердце казака, а вместе с тем и сжалось от подступившего холода.
- Ба! Смотри, Хмель здесь! - отозвался Бурлий.
- Верно, он - ив почете! - прошипел Пешта.
- Вот так штука! Ловкач! - засмеялся первый.
- Удеру и я ему штуку! - крикнул второй.
Ни жив ни мертв ударил Богдан острогами коня и вынесся с отрядом вперед... Несколько мгновений он не мог прийти в себя, пораженный этой новой, неотвратимой опасностью; но движение окружавших его войск, стук конских копыт, шорох оружия заставили его скоро вернуться к действительности, и весь ужас его положения встал перед ним с новой силой.
Что делать?.. Что предпринять?! Сквозь скрип телег и стук конских копыт до слуха Богдана доносилось мерное позвякивание цепей, и этот мрачный, зловещий лязг, словно погребальный колокол, аккомпанировал движению его мыслей. Он знал, без сомнения, какая участь ожидает завтра его братьев, друзей; он знал, что весть о его появлении в лагере Вишневецкого, не в цепях, а на свободе и даже с некоторым почетом, облетела уже всех пленников и что все товарищи объясняют это его изменой. "Но те, все остальные, - думалось ему, - пусть... пусть кричат, и бранят, и проклинают!.. Хотя это и тяжко, ох, как тяжко; но, пожалуй, на руку: такой взрыв негодования будет лучшею рекомендациею для Яремы. Но если Пешта и тот вздумают исповедаться перед смертью да рассказать, какой неизвестный воин помог и Гуне, и Филоненку? А!" - передвинул Богдан шапку и почувствовал, что волосы начинают у него на голове шевелиться.