- Васильков сам попросился сползать на ничейную землю, заявил, что там человек. И я разрешил. Если б не разрешил, он подумал бы, что я не верю в него. А раз так - он уже не солдат. А я, когда верил, знал, что за свою веру своей головой отвечаю.
"Эх, голова, голова наша командирская! - подумал Синцов. - Сколько раз под горячую руку обещали и снять ее и оторвать, а ничего, все еще держится на плечах! И верить людям не разучиваемся, хотя, случалось, и подводили. Но разве сравнишь это с тем, сколько раз они твою голову спасали и стойкостью, и кровью, и прямой жертвой жизни? Даже и ставить нельзя рядом одно с другим, если воюешь вместе с людьми, а не просто дрожишь за свою голову. Вера в людей! Где ее мера и в чем ее заблуждение? А заблуждения тоже бывают, и чаще всего не там, где ждал. И сам иногда неожиданно делаешь больше, чем мог себе представить, а иногда сдаешь, держишься на ниточке, на спокойном лице, а внутри страх и ужас…"
Так думал он, глядя на Чугунова и говоря в это время вслух то, что считал должным сказать: командир роты правильно сделал, послав Василькова, солдат - молодец, и надо представить его к "Отваге".
- Хорошо, что так кончилось, - сказал, обращаясь к Чугунову, Ильин. - Я бы, например, не решился на твоем месте. Другого кого - да, а Василькова на ничью землю не послал бы.
- Почему?
- Раз вчера со страха в тыл утек, завтра с того же страха мог и к немцам утечь.
- Ну, а дальше что? - спросил Синцов. - К ним в котел, а потом?
- А страх не думает, - сказал Ильин. - Страх сразу делает, что дальше - он не знает.
- Ты бы не решился, - сказал Чугунов, - а я решился. В этом и есть вся разница между нами.
- Ох и обидчивый ты, Чугунов, - примирительно сказал Ильин. - Подумаешь! Сказал ему "птица" - и сразу в бутылку полез, обиделся.
- А я не обиделся, я тебя на место поставил, - непримиримо сказал Чугунов.
Ильин махнул рукой. По его лицу видно было, что он одновременно и уважает и не выносит строптивого Чугунова, и еще неизвестно, какое из двух чувств в нем сильнее.
"Да, тут нашла коса на камень", - подумал Синцов.
Он уже успел заметить, что все остальные офицеры в батальоне внутренне приняли над собой старшинство младшего лейтенанта, а Чугунов - нет. Чугунова, наверно, и самого могли бы выдвинуть в командиры батальона, а может, и выдвинули бы, если бы он не "учудил" с этим своим судом.
Поглядев с Чугуновым по карте боевой участок роты и задав ему несколько вопросов, Синцов ощутил в себе то радостное чувство высшей уверенности в подчиненном, которое иногда дается в награду только тем из больших и маленьких начальников, кто в душе способен на справедливую оценку и себя и других; он почувствовал, что, окажись он сам завтра здесь командиром этой роты, он все равно не сделает в бою больше, чем сделает Чугунов.
- Ну что ж, - сказал Синцов, когда Чугунов сложил карту. - Теперь сходим посмотрим, где ваш первый солдат лежит.
- В окопах только дозорные, - сказал Чугунов. - Остальные спят.
- Ясно, - сказал Синцов. - Пошли.
- Товарищ старший лейтенант, вы хотели еще успеть к артиллеристам, - сказал Ильин. Он не одобрял намерения нового комбата пройтись по окопам.
Да оно и понятно: сам все сто раз облазил, а сейчас, ночью, много не увидишь.
Но Синцов все равно не переменил намерения, слишком хорошо знал, что солдат смотрит на командира по-своему: раз уж явился, то всюду ли прошел и пролез и не спешит ли уйти назад? В этом, конечно, не вся командирская доблесть, но первый слух о командире начинается с этого.
К артиллеристам пришли только через полтора часа, глубокой ночью.
- Однако вы припозднились, - поздоровавшись с Синцовым и Ильиным, сказал круглый майор-артиллерист, который у Туманяна приглашал Синцова зайти к себе.
Сейчас, у себя в землянке, за столом, без шапки, он казался еще круглее: круглые щеки, круглая, ежиком остриженная голова, круглые пальцы, которыми он обнимал фарфоровую кружку с чаем. Кружка была домашняя, с цветочками.
- Мы и то боялись, что вы уже спите, - сказал Синцов.
- Надо бы, а не могу. Завтра наш день. Только что ваш сосед - комбат - ушел. Немного не застали. Я его тоже поддерживаю. Чаю хотите?
- Спасибо.
- А может, с мороза чего другого?
- Тогда лучше чаю, - сказал Синцов.
- Увязывать нам с вами особенно нечего. Все с вашим предшественником увязали. Но для порядка посмотрим.
Майор развернул на столе свою большую, на диво расчерченную цветными карандашами схему огня и положил ее рядом с картой. Майора радовало, что схема такая красивая. Он вообще готовился к завтрашнему дню, как к празднику.
На разглядывание схемы, сверку ее с картой, вопросы и ответы ушло минут пятнадцать.
Ординарец принес чай.
- Да; вес общего залпа завтра будет солидный, - сказал майор, - можно сказать, небывалый вес.
Синцов чуть заметно усмехнулся дважды повторенному слову "вес".
- Думаете, преувеличиваю? Действительно, вес небывалый. С цифрами в руках.
- Я понимаю, - сказал Синцов. - Просто вспомнил, как до войны в докладах подсчитывали: "Общий вес нашего "Ворошиловского залпа" в три раза тяжелее общего веса залпа всей артиллерии Франции, в два раза тяжелее, чем Германии…"
- А что, - сказал майор, - по расчетам так оно и выходило - тяжелей. Да сложилось не так, как мы, артиллеристы, думали поначалу. А сейчас все на воздух подымем!
- Полки пополнение получили, - сказал Ильин, - а нам по батальонам не роздали. Значит, рассчитывают, что вы дадите нам возможность первый день без потерь прожить.
- Без потерь войны не бывает, - сказал майор. - Хотя и приложим все наши старания.
Синцов вспомнил о перебежчике и сказал, что срочно отправил его в полк. Может, что-то даст, какие-нибудь новые цели для поражения.
- Навряд ли будут уточнения. На сей раз разведали все досконально, - сказал майор. Его переполняло такое чувство абсолютной готовности к предстоящему делу, когда уже не хочется, чтобы жизнь вносила еще какие-нибудь поправки.
- Спасибо за чай, пойдем, - встал Синцов.
- Жаль, своего соседа не застали, - сказал майор. - Он дожидался вас.
- А далеко он? - спросил Синцов у Ильина.
- Метров восемьсот.
- Раз так, сходим, - пересилив себя, поднялся Синцов; после кружки горячего чая его тянуло спать.
Пока прощались, на столе затрещал телефон. Майор взял трубку.
- Голубев слушает… Есть. Сейчас. - И протянул трубку Синцову. - По вашу душу.
- Комбат, - послышалось в трубке. - Левашов говорит. Я у тебя с гостями. Приходи быстрей, не задерживайся.
- Это Левашов звонит, - положив трубку, сказал Синцов Ильину. - Приказал мне прийти. Сидит у нас с какими-то гостями. Как поступим?
- Если разрешите, я к соседу сам схожу.
Идти Ильину было явно неохота, но все же предложил.
И Синцов согласился.
- А вас ординарец ваш проводит. Он тут уже все ходы и выходы знает.
Мальчик шел по ходу сообщения впереди Синцова. Такому бы не автомат на шее таскать, а учиться в шестом классе. Синцов вспомнил, как мальчик смотрел там, в землянке, на немца, и спросил:
- Крепко не любишь фрицев?
Мальчик повернулся на ходу.
- Зря этого фашиста не убили, товарищ старший лейтенант.
- Почему зря? Перебежчик, сведения даст.
- Что-то они раньше не перебегали!
- Не перебегали, а теперь перебегают. Это в нашу пользу.
- Я летом капитана Поливанова просил, когда мы двух эсэсовцев поймали, чтоб он меня послал их кончить. А он не послал, обругал.
- И правильно.
- А фашиста этого все равно зря повели, - сказал мальчик. - Теперь, конечно, не признается, а может, он до этого сто человек убил?
- Как тебя звать?
- Ваня.
- Значит, тезки, я тоже Иван, Иван Петрович.
- А у меня не настоящее, - сказал мальчик. - Меня так капитан Поливанов назвал.
- А какое настоящее?
- Иона Ионович, - сказал мальчик так, словно он был взрослый. - Только вы меня так не называйте. Называйте, как капитан Поливанов. Я уже привык.
- А я тебя вообще никак называть не буду. Отправлю в школу учиться.
- А я все равно на фронт уйду. За капитана Поливанова отомстить!
Синцов вздохнул, понял по голосу: в самом деле уйдет. "Если останется тут, со мной, скорей всего, рано или поздно ранят, а то и убьют. Но, с другой стороны, еще неизвестно, какая у него будет жизнь там, в тылу. А здесь уже прижился. Убить или ранить могут любого. Это общая судьба. Можно и просто где-нибудь по дороге на фронт с буферов под колеса…"
- Правда, отправите?
- Не знаю, - сказал Синцов. - Подумаю. А ты что, сирота или родных потерял?
- Сирота. Меня капитан Поливанов той зимой в Лозовой подобрал.
- Что значит "подобрал"! На дороге, что ли?
- На дороге. Я замерзший лежал, у меня на ноге три пальца отняли. Неужели отправите?
- Сказал, еще не знаю.
- Если сами не хотите, тогда лучше обратно в Триста тридцать первый отправьте. Локшин меня к себе возьмет.
- Кто такой Локшин?
- Замполит был капитана Поливанова, он живой. С ним капитан Поливанов вчера по телефону говорил.
- Подумаю, - сказал Синцов.
Он испытал приступ тоски. Страшно тридцатилетнему человеку на войне вдруг, как маленькому, вспомнить, что он тоже сирота.
Об отце память была не собственная - через мать: забрали из-под Вязьмы на германскую войну народного учителя, а обратно прислали только извещение, что погиб за царя и отечество. О матери помнил сам, но смутно, как, умирая в тифу, отстраняла горячей рукой, чтобы не подходил, не утыкался.