- Что-то, Иоанн, надорвалось во мне после похода на Полоцк... - страдальчески взглянул на гостя Силуан, постаревший, с бороздками-морщинами на переносице, еще глубже спрятавшими его небольшой нос; с неожиданной плешью, какой-то высохший - и куда только девалась прежняя мощь... - Руки перед работою опускаются, а в душе, - он показал пальцем на огонь, - как в той печи... - Помолчал и продолжил: - Не буду я боле пушки царю лить! Это же из них стены полоцкого замка разбили. И столько крови единоверной пролилось - не доведи Господи кому еще повидать. А сколько пленников истреблено... Их сюда, повязанных, по морозу гуськом гнали. Тысячи навечно на дороге остались. Представляешь: везем мы на санях пушки назад, а замерзшие покойники под полозьями - ш-шырх, ш-шырх! Досель то в ушах стоит...
Оба перекрестились, и Силуан словно очнулся:
- Хотел в богомолье к Максиму Греку податься, в его монастырь, да разузнал, что забрал Господь душу его праведную к себе. Ты же знаешь, что когда-то мы с ним в эту землю с младшей княжной Зоей Палеолог приехали... Царство им всем небесное.
Они снова перекрестились, и Иоанн стал прощаться. Повторно, как и перед входом, поклонился иконам, поблагодарил хозяина за заботу и пожелал здоровья.
Силуан пожелал проводить гостя. Наспех набросил кафтан, покрутил в руках белую мантию с горностаевой опушкой - но не надел, а пренебрежительно бросил на лавку. И уже за дверями, загадочно нахмурив лоб, прошептал Иоанну:
- Христотерпец Максим, отходя, просил поведомить мне, чтоб опеку возложил я на книгу Евангелия от Иоанна. Некогда в дороге сюда она спасла самого Грека. А затем и в огне не горела, и людей целила, и царю пожалована была, и глаза ему открывала. В письме, переданном через надежного монаха, старец просил ту книгу на остров Патмос доставить, куда апостол Иоанн был выслан Трояном за провозглашение слова Господнего и где продиктовал свое Евангелие. "Очернили книгу чудодейственную грехи царские, - писал монах Максим. - Пусть очистится она вновь на месте страданий и подвига составителя своего".
Подошли к саням, обнялись-расцеловались. Силуан осторожно посмотрел на Гриня и добавил:
- Так как мне к той книге приблизиться? Может, у тебя как получится? - И уже громче: - А формы я тебе вылью. Будут ровные, не беспокойся...
И минуло подготовительное время, и настала пора московского печатания слова Божьего. Как и было заказано, готовили "Деяния святых Апостолов". Спозаранку отслужив молебен, трудились без остановки до полудня, оттиснув и разложив сохнуть на полки двенадцать первых страниц. А потом на действо приехал посмотреть царь, которому Иван Висковатый после полоцкого похода докладывал о делах типографии чуть ли не ежедневно.
Дверь испуганно раскрылась, в заполненную работниками печатню вбежало несколько служников и вооруженных саблями и топорами стрельцов, вошел царский охранник Матей, а за ним и сам Иван. В длинной, окаймленной мехом накидке, скрывавшей легкие кожаные сапожки и неуклюжую косолапость, он, казалось, проплыл к верстаку, взял с него несколько свежеоттиснутых страниц, склонил набок голову и ласково осмотрел окаменевших печатников; узнал Иоанна и, уже приближаясь к внесенному трону, пальцем позвал к себе. Взял еще страницу с полки - и протянул Матею:
- Читай.
- Прошу простить, ваше царское величество... - пал на колени оторопевший охранник. - Не обучен сему...
- Хм, - сощурил глаза царь. - Думаешь, токмо деньги, мечи да пушки царскую власть умножают? - И, оторвавшись от Матея, обратился к Иоанну: - И доселе, дьякон, веришь в то, что книга великую силу имеет?
- Да, государь! - Иоанн уверенно склонил перед царем голову, сделался неподвижным.
- Более великую, чем у денег и оружия? - переспросил царь.
- Истинно так. - Печатник словно очнулся; не отрываясь от царских глаз, искрящихся, покрасневших, договорил: - Наступит время, когда книга завладеет всем миром Божиим, ведь через Его слово призвано победить и деньги, и мечи, и пушки.
Царь довольно покивал головой; забрав у Матея книжную страницу, потрогал ее пальцами, осмотрел с обеих сторон, даже понюхал - и протянул Иоанну:
- Тогда ты читай!
- "Первое убо слово, - начал запевно дьякон-печатник, - сътворихъ о всехъ, Феофил. О нихъ же нача Иисусъ творити же и учити, до него же дне заповедавъ апостоломъ духомъ святымъ. Ихже избра, възнесеся предъ ними и постави себе жива пострадании своемъ въ многихъ истинныхъ знамениихъ"…
- А кто этот Феофил, к которому вначале обращение идет? - прервал царь и, подняв покрытую монаршей шапкой голову, зачарованно посмотрел на печатника.
- Как свидетельствуют ученые отцы церкви, - печатник перевел взгляд на иконостас и перекрестился, - Феофил был синклитиком и князем. Его называли властвующим средь правителей. Сам апостол Павел обращался к нему через евангелиста Луку из Антиохии: "Пришла мысль и мне... последовательно описать тебе, высокоуважаемый Феофил, дабы ты изведал твердую основу того учения, в котором был наставлен…" - Иоанн заметил, что царь слушал его, словно очарованный школяр, и продолжил: - И каждый человек, кому неподвластны страсти греховные, есть высокоуважаемый Феофил, по-нашему - боголюбец, достойный слушать Святое Евангелие.
Царь вздрогнул, мотнул одобрительно головой, вскочил и резко подался к двери, там задержался и снова спросил:
- А почему у тебя, дьякон, крест на груди деревянный, а не железный или серебряный, как у других церковников?
- Крест Христов одинаковую силу имеет - золотой ли, деревянный… А Господа нашего на деревянном и распяли... - Иоанн хотел еще о чем-то договорить, но царь прервал его:
- Вспомнил я похожий, деревянный... В Полоцк его по просьбе митрополита Макария возвратил. Кстати, иду теперь принимать полоцких посланцев. Посмотрим, что там надумали...
Как внезапно царь со свитой заявились, так вмиг и исчезли. А печатники продолжили свою работу аж до глубокого вечера, под сенью слеповатых свечей и светочей слов Божьих.
В тот же поздний вечер из московского Кремля выгнали посольство великого княжества. На переговорах бояре озвучили царское условие: Рига, Вильно и Киев должны признать его волю. Литвины же затребовали не только дать покой Ливонии-Инфляндии, но и возвратить Смоленск, Брянск и Псков, во времена Витовта Великого зависимые от Княжества.
- Гнать щенков Сигизмундовых собаками моей псарни двадцать верст от Москвы! - Иван не мог сдержать своего гнева. Он до хруста сжимал в кулаки длинные пальцы и дико кричал: - Гнать! Гнать!
Слуги долго боялись приближаться к царю, а когда отпоили-успокоили его хмельным отваром, услышали тихий шепот:
- Приказываю быть походу…
Он начался в январе нового 1564 года от Рождества Христова. Минувшей осенью отошел в вечность митрополит Макарий, и что-то тревожно-неопределенное затаилось в царском сердце. Всеми фибрами телесными он ждал новой беды - намного большей, чем смерть своего опекуна и покровителя Макария… или даже чем недавнее поражение Курбского в Ливонии. Дворовые чернокнижники и ворожеи советовали до следующей осени не начинать значительных дел, но царя не уговорили. Он был люто оскорблен Литвой, потому, ощущая свою во много раз превосходящую силу, загорелся местью.
Однако сердце тревожно ныло, и царь решил остаться в столице, а военную кампанию доверил возглавить полоцкому наместнику Шуйскому и опытному князю Петру Серебряному. Первому приказывалось выступить из завоеванного Полоцка с полками в двадцать тысяч, второму - из Смоленска, где соберутся около пятидесяти тысяч ратников. Войско должно соединиться под Оршей и дальше идти на Менск, Новаградок и Вильно.
Оскорбление за прошлое поражение жгло сердце и гетману Николаю Радзивиллу. Его воины, закаленные не одной кровавой баталией, шли с ним либо за смертью, либо за победой. У многих из них московиты забрали-убили родных.
Однако силы были неравными, и Николай Радзивилл, имея от разведки достоверные сведения о количестве и перемещении противника, решил не позволить слиться его двум отрядам. С небольшим загоном в несколько сотен лучших всадников он атаковал авангард Шуйского, но после напряженной сечи отступил. Одержимые успехом и желанием пленить литовского гетмана, получившего прозвище Рыжий, московиты бросились в погоню, оголив тем основную колонну. На реке Улла у Чашников на нее и обрушилась лавина литовского войска.
Сначала на стрельцов, не успевших выстроиться в боевые порядки, налетели крылатые гусары. Как небесные карающие ангелы, они срывались с противоположного берега и разрезали длинную колонну неприятеля. Затем из засады загрохотали пушки, в бой вступили пищальщики и другие пехотинцы. Московиты потеряли полководца и отступали в большой панике, спаслись только сдавшиеся в плен.
Но из-под Смоленска вышло еще большее войско, и Николай Радзивилл не полнился победной радостью.
- Не гоже лить кровь христианскую! - сказал он своим гетманам и тысячникам. И те предложили новую хитрость: послали по смоленскому пути своих гонцов, якобы в Вильно и Менск, с письмами о быстрой победе над Шуйским и решении войска Радзивилла немедля идти на полки князя Серебряного. Гонцов пленили московиты и нашли у них гетманские эпистолы. "Основные полки Сигизмундовы пусть тоже встречают неприятеля под Оршей, ибо с армией полоцкого наместника Шуйского навсегда покончено", - приказывалось в них, хоть под началом Радзивила уже не было ни основных полков, ни даже запасных.