Вы можете, напротив, - говорят они, - на этой суматохе выгадать…" Хорошо, не правда ли? Открывается моя дверь, и входят два молодых человека, моего же ремесла, крепко заколачивают и заявляют мне следующее: "Нас послал к вам, мистер Менахем-Мендл, новый юнион писателей, так что вы уж извините, - говорят они, - но придется вам отложить утюг да ножницы, и не вздумайте, - говорят они, - пока идет наша забастовка, написать хоть слово! А если, - говорят они, - вы не послушаетесь и попробуете писать, то наш писательский цех будет считать вас штрейкбрехером, а штрейкбрехерам, - говорят они, - кости ломают! Такой здесь, - говорят они, - в Америке, обычай…" Услыхав такие речи, говорю я им на их языке: олрайт! По-нашему это значит: шомати…
Короче, что тут долго распространяться, дорогая моя супруга, вся затея пошла к черту, пришлось распрощаться с пером. Между тем время не стоит, неделя идет за неделей, в кошельке пусто, доллары тают, как тут быть? И, как назло, писательское ремесло мне полюбилось, ни за какую другую работу взяться я уже не могу - хватит, намучился! - и тут доносится из дому: "Аменистия! Аменистия!" И толкование этому такое: евреи получат все равноправия - ну, коли так, на что мне Америка? Ежели это - правда, думаю я себе, не пора ли мне повернуть оглобли и пуститься через море домой? Потому что коль скоро пошли разговоры о равноправиях, то дело другое и "постройки" другие!.. Короче, я распрощался с Колумбом и с его страной свободы, пусть себе стоит на здоровье до пришествия Мессии, а то ведь что ж это за свобода, ежели человек хочет заработать, а ему говорят, что он штрейкбрехер, и грозятся переломать кости? Купил билет на пароход, подхватился, и - марш назад с такой мыслью, что поеду прямо домой, в Касриловку то есть. Но еще до того, как я благополучно пересек море и затем границу, получил я хворобу из-за паспорта, хватил горя. Из всех равноправиев для меня проистекло ни более ни менее как триста рублей штрафа, да мне еще и намекнули, что тремястами рублями дело не ограничится, - вот тебе и еврейское счастье, и еврейские добрые вести!.. Коли так, что я буду делать дома, если у меня всех вещей осталось два свертка. Один мой брат, Нехемья, да покоится он в мире, как ты знаешь, помер Бог весть когда, но его забыли вычеркнуть из метрик, а другого брата по ошибке записали мужчиной, хоть он и женщина, это моя сестра Сося, которую, от большого ума, казенный раввин записал Йосей. Теперь их, наверное, ищут, а я должен отсидеть за два штрафа по триста рублей - вот это мне нравится! Короче, дорогая моя супруга, ты сама мне скажешь, что я правильно сделал, что не поехал домой, а подался сюда, в Варшаву. Кроме того, когда дочитаешь все письмо до конца, ты увидишь, что Бог велик и куда Он ведет, там и хорошо. Попрошу тебя еще об одном: не упрекай меня, не принимай все близко к сердцу и дослушай.
В Варшаву я приехал "чистым", ни гроша за душой! Город этот, не сглазить бы, большой, народу много, шум, гам, все бегут, все заняты делом, почти как, не рядом будь помянута, в Америке. А я один-одинешенек, кручусь без работы и к тому же без денег. При этом душа у меня лежит к моему писчему ремеслу, потому что я к нему уже привык, просто тоска берет! Что делать? Есть тут среди прочих немало нашего брата, стал я спрашивать, не знаете ли, дескать, евреи, где тут у вас самая большая пейпер? Уставились на меня: что за пейпер? Я им объясняю, что пейпер значит "газета". Они говорят: "Можно же просто сказать: газета". Я говорю: "Я не виноват, я приехал из Америки, а там такой язык, что газета по-ихнему пейпер". Они говорят: "Паскудный язык!" Отвечаю я им: "Паскудный не паскудный, а лучше скажите мне, где у вас тут самая большая пейпер - тьфу! - я хочу сказать самая большая газета?" Пошли и показали мне двор. "Вот тут будет вам, - говорят они, - редакция самой большой цайтунг". Гляжу: вот это и есть самая большая цайтунг? Совсем как в Америке, прямо не отличить! Только в Америке редакция должна иметь вид: двенадцатиэтажный каменный дом, золотые буквы, все шикарно. А здесь - ничего: двор как двор, дом как дом. Захожу внутрь, в редакцию то есть, - полная комната народу. Спрашиваю: "Где тут у вас одитер - тьфу! - я хочу сказать, редактор?" Уставились на меня и говорят: "Что вам угодно? Вам нужна газета или вы по поводу объявлений?" Говорю: "Я не хочу газету, и мне не нужно никаких объявлений. Мне нужно, - говорю я, - к редактору". Они как-то странно переглядываются, кажется, задумались: "Зачем этому типу к редактору?" Но тем не менее предлагают весьма дружелюбно: "Присаживайтесь, редактор скоро придет". Сижу как на иголках, как знать, думаю, добьюсь ли чего-нибудь? И кто его знает, что он за человек, этот редактор, то есть представляю себе, что он, верно, эдакий хват, как те американские хваты, с толстым пузом, с автомобилем и с олрайтом. В конце концов, представь себе, подходит ко мне один, с острой бородкой, смотрит пристально и говорит: "Что вам угодно?" Думаю себе: "Какое твое дело?" И отвечаю: "На что вам знать, что мне нужно?" Он начинает сердиться и говорит мне: "Скажите, приятель, что вам нужно, свободного времени ни у кого нет". - "Как в Америке, - говорю я, - там тоже ни у кого нет времени. По-ихнему это будет Харей ат… Мне, - говорю я, - ничего не нужно, мне нужно только к одитеру - тьфу! - я хочу сказать, к редактору". Он улыбается, но говорит мне по-прежнему сурово: "Я - редактор, что скажете? Кем будете?" - "Кем, - говорю я, - буду? Я-то сам касриловский.