- Не возьму я, господин слепой; я же вам еще в ту ночь сказал, что только своими силами, и никак не иначе, я решил и поле выкупить, и родной дом отстроить Я и сейчас так думаю. Ежели 6 я намерен был денег у вас просить, то уж на следующий год у вас бы объявился. Да только не хочу я, чтобы кто-то другой в том участвовал. Вот, поглядите - ох, вы же, господин слепой, видеть не можете, так пусть ваша супружница посмотрит: три года с тех пор - да почитай что и четыре - я по разным провинциям ходил да спину гнул, зря ни гроша не потратил, и вон, сколько заработал - на теле ношу, берегу. Мне пока только тридцать. Еще лет пять так вот по заработкам похожу. Сила у меня есть, сакэ я не пью, женщинами чересчур не увлекаюсь. В азартные игры не играю. Одно только у меня на уме - и я со своего пути не сойду, - дом свой восстановить. Вот вы меня тут привечаете да кормите, что ж, спасибо вам за это, да только для меня это отрава горькая. Если я тут у вас задержусь, да к достатку привыкну, тогда моя мечта не восемь лет, а пятнадцать, а то и все двадцать потребует. Глядишь - и за тридцать не успею. Вот почему я вам хоть и благодарен, да не очень. Одежка эта мягкая да удобная - привыкнешь к ней, и подавай только такую хорошую. Мне она во вред, и вкусная еда во вред, и вот так, без работы долгие дни коротать, баклуши бить да рукава длинные носить - от всего этого тоже один вред. Вы не подумайте, я понимаю, что вы ради меня изо всех сил стараетесь, а только ежели с моей стороны посмотреть, оно получается - вы словно отомстить мне хотите. Вот и деньги тоже - вы небось думаете, Вакадзо - упрямая башка и злыдень, но мне, ей-богу, не надо мне денег - дом я буду строить на те гроши, что вот этими руками заработаю. И тем восполню все, что я своим покойным родителям недодал.
Может, что-то и осталось недосказанным, но Кэнгё и его жена были тронуты прямотой и искренностью Вакадзо. Особенно жена, которая могла и лицо его видеть. И потому супруги не стали настаивать на своем, чтобы не обидеть Вакадзо.
- Что ж, денег тебе больше предлагать не буду, - сказал Кэнгё. - Однако по нынешним временам характер у тебя редкостный, я, Гэндзё, этим просто потрясен. Слушай-ка, господин Вакадзо, можешь ты мне хоть одно позволить?
- Не знаю, о чем вы, скажите - посмотрим…
- Там за тобой на полу стоят шесть бива…
- А, это и есть бива… ого, сколько их.
- Ну-ка, возьми в руки ту, что тебе больше по душе.
- Это мы можем…
Вакадзо ухватил инструмент и протянул слепому. Кэнгё достаточно было только прикоснуться к нему, чтобы распознать свою любимую бива. Корпус ее был выточен из древесины китайской глицинии, передняя стенка - из душистой оливы, самая узкая часть грифа, держатель струн внизу и дека - из китайского черного дерева, изогнутая оконечность ручки - из сандала, маленькие поперечные рукоятки - из китайской айвы, лады - из кипарисовика, по обе стороны от струн - перламутровые инкрустации.
"И вот, двое из сосланных на Кикайгасима, Остров Демонов, были призваны вернуться в столицу, и как печально было третьему оставаться на острове одиноким стражем!" - внезапно, обняв бива, затянул Кэнгё, выбрав из всего сказания арию "Отплытие с острова верного вассала Арио", которую он больше всего любил - наравне с "Гио" и "Тайра Рокудай".
Вакадзо выпучил глаза от неожиданности, но ни слова не сказал, да оно и понятно. А жена Кэнгё стала с изумлением вслушиваться - так необыкновенно полнозвучно и выразительно звучал голос мужа:
- "И вот, был юноша-паж, коего лелеял господин с детства, оказывал ему заботу и ласку, имя отроку было Арио. Услышал Арио, что сосланные на Кикайгасима уже сегодня отбудут в столицу, и отправился навстречу господину к острову Тоба, но господина увидеть так и не привелось. "Ах, отчего это?" - вопрошал он, но ответствовали ему, что слишком велики были у того преступления. Услыхал он, что господин остался на острове - и был вне себя от горя… Не раньше, чем наступит четвертая или пятая луна, отвязывают канаты от пристани китайские ладьи, но Арио, подумав, что медлить более невозможно, покинул столицу в конце третьей луны и, избороздив морские пути, добрался до взморья Сацума…"
Резко остановив движение плектра, Кэнгё медленно опустил руки и погладил инструмент ладонью. После чего вдруг размахнулся и нанес по нему удар с такой силой, что проломил тонкую древесину.
- Что это вы делаете?!
Кэнгё повернул к жене голову. На лице его была улыбка.
- Не беспокойся, с ума я не сошел. Голова работает. Что, господин Вакадзо, ты, я думаю, тоже удивлен, а? Эта бива старинная, со своей историей, и знаменитая - перед славными людьми на ней играли. У нее и имя есть - Таканэ, "Высокая Вершина". Ты, наверно, сейчас гадаешь - зачем это он ее разбил? Чем словами говорить, так лучше сердцем…
Он взял разбитый инструмент и швырнул его в огонь очага. Занялось пламя, и пополз дым, совсем как в ту снежную ночь, когда горел буддийский алтарь.
- Ты ведь, господин Вакадзо, так дорожил своим алтарем, что когда ночью решился покинуть свою деревню, взвалил его себе на плечи. И вот такую драгоценную для тебя вещь ты сжег и тем согрел и спас меня, брошенного в снегу умирать. Чтобы отплатить тебе за добро хотя бы тысячной его долей, я предложил тебе одежду и пищу, но, к стыду моему, мои чувства не нашли к тебе дорогу. Я надеялся найти у тебя понимание и просил принять деньги в знак моей благодарности, но ты и это отверг, тебе, мол, это не нужно. Но как же я тогда могу отблагодарить тебя за то, что ты спас меня от гибели и вернул мне жизнь? Вот ты послушал меня, и тебе не понравились мои речи, и игра на бива слепого Кэнгё, которому люди дали прозвище Кэнгё-Слушай-до-Зари, потому что они готовы слушать мою игру хоть до утра, хоть всю ночь напролет, - однако тебе и игра моя тоже не по нраву. И одежда, и угощение, и деньги, и искусство мое - все бессильно. Так что же мне делать? И тут я впервые подумал - надо и мне проявить цельность характера. Эта бива Таканэ, "Высокая Вершина", для меня - сокровище, ведь другой такой в целом свете нет, примерно как тот алтарь, который ты тащил на себе в ту ночь. Для того я и разбил свою бива, для того бросил ее в огонь, чтобы показать тебе всю глубину моей сердечной благодарности. Подобно огню, в котором сейчас горит мой инструмент, бушует пламя под моей кожей, в моем сердце, вдохновленном глубочайшими чувствами. Я позавидовал тебе, господин Вакадзо. Ведь ты хладнокровно разрубил на дрова и сжег святыню, в которой воплощены верования многих и многих поколений твоих предков. А я что? У меня есть и одежда, и пища, и кров, искусство мое знаменито во всех трех округах, и вот я, этот самый Кэнгё-Слушай-до-Зари, признанный людьми и сам себя уважающий, никак не могу сравняться с тобой, и от меня до тебя - тысяча ри. Вот почему я разбил и сжег свою "Таканэ". Мудрость, которую ты мне преподал, дороже, чем сто таких "Таканэ".
Кэнгё, повернувшись в сторону Вакадзо, раскраснелся, лицо его пылало - не только от огня горящей "Таканэ".
- Что, господин Вакадзо, верно, думаешь, я тут перед тобой нарочно такое вытворяю, себя хочу показать? Нет, это я совершил от чистого сердца. Ну же, господин Вакадзо, пойми наконец, я это сделал от чистого сердца!
Жена Кэнгё невольно заплакала.
Вакадзо, слушавший его с опущенными уголками губ, вдруг завращал глазами, словно у него кружилась голова, и слезы из глаз его хлынули потоком.
- Что же это я наделал, совсем я беспонятный! Господин Кэнгё, да ведь вы по сравнению со мною такой большой человек! Прошу вас, дайте мне те давешние деньги, я с ними вернусь в родные места - так мне захотелось поскорее отстроить свой дом и успокоить души погребенных в земле родителей. Я-то, дурень, кичился, что своими силами все сделаю, но главное-то - душу в порядке держать, тогда можно и помощь принять, и ничего в этом плохого нету. Вроде я наконец-то все понял. Пожалуйте мне ваши деньги, и не пойду я завтра в Нанива. Отправлюсь в родные места, в Мино. Непослушный сын взялся выполнить "долг сыновнего послушания", да поздновато. Ну и что ж, все лучше, чем совсем его не выполнить. Завтра же и двинусь домой - ведь четыре года родных мест не видел…