Хвала матушке природе! Враги мои с годами почему-то так и не набираются опыта и потому даже шаблонные приёмы оказываются подчас весьма эффективными.
Собаки могли бы представлять для меня серьёзную угрозу, но и они, разъевшись за дни непрерывного застолья, должного рвения, по счастью, не проявляют, любезно предоставляя мне возможность оторваться от них на безопасное расстояние.
Но всё таки вторая неделя - самая опасная.
Охотники полны ещё сил. Свежий, влажный воздух осеннего леса гонит хмель у них из голов. Азарт гонит их вперёд, веселье кровавого их праздника наполняет их особой, воистину демонической энергией.
И мне приходится убегать.
Убегать от того насилия, что приносят они в лес в патронташах, рюкзаках и сумках своих.
От того духа (или смрада?) смерти, что распространяют они окрест, едва вступят в пределы лесной моей родины.
И боюсь я… Особенно страшно мне осознавать, что мир однажды может перевернуться вдруг - и закачаюсь я, подвешенный за лапы, вниз головой, на крюке в охотничьей сторожке. И грязный пол, сбитый из неструганных досок, будет там, где раньше было небо - прямо над моими вытянувшимися в агонии ушами.
И капли крови застынут у меня на морде. И глаза станут пустыми и стеклянными…
Нет, но по какому праву!
По какому праву я, мыслящее длинноухое существо, отдан на заклание существам столь примитивным и безнравственным?
Или соврал мне старик Кант? И нет никакого нравственного закона внутри меня?
Ведь существуй этот закон и в самом деле - мог бы тогда я, существо, подчиняющееся действию этого закона и потому высшее, стать жертвой существ, закону этому не подчиняющихся, и потому низших?
Или… Эволюция морально-этическая никоим образом не связана с эволюцией биологической?
Если критерий эволюционной успешности вида - адаптированность к условиям внешней среды, в конечном счёте выживание и расширение ареала обитания, то, следовательно, именно эти ужасные существа являются биологически более успешным видом, ибо они выживают меня с моей территории, а не я их, и они убивают меня (и собратьев моих), а не я их…
Да и мог бы я убить их, следуя всё тому же нравственному закону?
Нет, не могу. Убийство аморально.
Но продуктивно! Ибо способствует выживанию вида.
А отказ от убийства - высокоморален. Но контрпродуктивен, ибо способствует уничтожению моего вида, и, в конечному итоге, моему собственному уничтожению.
Но является ли мораль инструментом адаптации? Или лишь… Призраком? Самообманом? Прикрытием моего же собственного страха?
Я не могу убить человека, потому что физически не способен это сделать. Не приспособлен, так сказать, от природы.
И вот, находясь в состоянии стресса от встречи с грозной и неодолимой опасностью, от которой я могу защищаться лишь пассивно (то есть попросту бегством), запускаю я подсознательно защитный механизм, именуемый "моралью".
И задача "морали" этой чрезвычайно проста - путём нарочито запутанных и невразумительных объяснений и туманных определений не только примирить меня с окружающей действительностью (то есть, проще говоря, смягчить последствия стресса), но и повысить мою же собственную самооценку, загипнотизировав меня тезисом о каком-то моём "моральном превосходстве" над противником.
Но если "мораль" - мираж, то и "превосходство" моё - это мираж, созданный миражом.
Ведь если бы я бежал, не осознавая своего "морального превосходства", то, пожалуй, делал бы это куда быстрее!
Но кто вообще способен мне объяснить, почему я, одинокий заяц, дрожащий в своей норе, всё ещё продолжаю думать не только лишь о своей судьбе (финал которой вполне для меня уже ясен), но и о судьбах иных живых существ, чью судьба столь же печальна и незавидна?
Но ведь подумать только, какой странный порядок создала природа!
Определённый вид животных выживает и даже достигает процветания в основном благодаря своей способности чинить масштабное и неограниченное насилие над природой, так сказать, неограниченный биотеррор. Но именно благодаря этой же способности подрывает он основы своего же собственного существования и механизм адаптации становится механизмом разрушения.
Но не в этом ли судьба моя?
Не для того ли рождён я, чтобы остановить действие разрушающего этого механизма, пусть даже и ценой жизни своей?
Как?
Я стану частью его…
Да, да!
Исчезнет заяц - появится зайчатина. Исчезнет зайчатина - появится жаркое. Исчезнет жаркое - и внутри этих двуногих чудовищ воскресшая сущность моя подавит природную их агрессию и нравственный закон, что внутри меня, будет и внутри охотников.
И станут они существами моральными.
И слёзы стекут по щекам их.
И откроется им истина.
И станут взоры их светлыми и чистыми.
Да, только став частью машины разрушения, только подпитав её кровью своей и соединившись с ней плотью своей - можно изменить сущность её, остановив гибельное её движение.
Пора…
Начинается вторая неделя.
Эх, и удивится же кто-то из этих болванов, увидев морду мою, вылезшую из кустов прямо на метке прицела!
Глициновый котенок
День был дождливый. Сырой и серый.
Тучи с самого утра всё росли и росли, толстели, надувались тяжёлой дождевою влагой. Их обвислые, бесформенные брюха всё больше чернели, словно от болезни какой. И, казалось, ещё немного - и настоль потяжелеют тучи, что тёмной массой своей прижмутся к земле и поползут водяными монстрами, обдирая бока свои о столбы, ограды, фонари, деревья.
К полудню и вовсе стало темно и тоскливо. Словно полночь вне времени наступила. И до ночи не хотела уже уходить.
Антон Максимыч болел. Поздней весной, на исходе холодного мая, успел он в который уже раз промочить ноги - и старая знакомая, ангина, вновь заявилась к нему (ночью пришла, любит она по ночам приходить), показала ему вспухший, белый свой язык, заявив хвастливо:
"А тебе я и покрасивше сделаю!"
И слово своё сдержала.
Утром горло стало багровым и болело так, словно содрали с него всю тонкую, слизистую плёнку. А язык…
Ну, красивше - не красивше, а и впрямь стал он белый и толстый.
С утра сходив в районную больницу и оформив бюллетень, решил Антон Максимыч болеть тихо и образцово.
Прополоскал горло раствором марганцовки (после этой процедуры раковина в ванной приобрела светло-розовый оттенок). Укутал шею старым шарфом.
И сел смотреть телевизор.
Но с самого утра, как назло, передавали какие-то бесконечные, ужасно занудные репортажи об официальном визите очень важного зарубежного гостя. Гость этот вроде обещал похлопотать о предоставлении России не то очередного кредита, не то отсрочки по старым долгам, и журналисты старались так, будто рассчитывали, что и им чего с этого дела обломится.
Посмотрев протокольную эту чушь часа два, Антон Максимыч ругнулся привычно ("Развалили, гады, страну, а теперь с кошёлкой по миру ходим!") и присел к окну.
Минут пять смотрел он на тёмно-серое небо и тоска одолевала его всё больше и больше.
Наконец, махнув рукой, подошёл он к холодильнику и достал оттуда початую бутылку "Столичной".
Поставив её на стол, он добросовестно выждал полчаса (пока водка нагреется), ибо даже в тоске своей нарушать больничный режим и употреблять холодные напитки он был не намерен.
Потом одел свитер и тренировочные штаны, решительно взял бутылку за горлышко и вышел из квартиры.
Поднявшись на этаж вверх, подошёл он к двери, оббитой коричневым дерматином, с неровными разноцветными заплатами, наклеенными по разным углам, и решительно в дверь эту постучал.
Звонок у соседа не работал, потому приходилась всем гостям его приходилось стучать кулаком по двери, но слой ваты, щедро набитой под дерматин, глушил звук ударов, оттого открывал сосед на сразу, а стук на пятый, а то и шестой-седьмой.
Вот и на этот раз пришлось Антону Максимычу изрядно отбить кулак, прежде чем сосед услышал его стук.
Дверь он открыл широко и беззаботно.
Словно заранее был уверен, что в гости к нему может придти только хороший, ну в крайнем случае - очень хороший человек.
- О! Сосед пожаловал! Заходи, Антон Максимыч!
- Здорово, Фёдор, - ответил Антон Максимыч, заходя в квартиру. - Не боишься открывать-то так?
- А чего боятся? - простодушно ответил Фёдор. - Чего у меня брать-то? Телевизор вон - картинка мельтешит. Одежду я уж давно не покупаю. Холодильник - "ЗиЛ" ещё, лет уж пятнадцать ему. Чего брать? Крупу с подоконника? Это богатые пускай боятся, а мне чего… Да ты хрипишь вроде, а?
- Прихватило, - махнул рукой Антон Максимыч.
Другой же рукой прижимал он всё это время к груди заветную бутылку.
- Один ты? - спросил он Фёдора осторожно.
- Не, с дитём сижу, - ответил Фёдор. - Ты ж знаешь, он у нас в ясли не ходит. Это… синдром у него… А, забыл, блин! Названий напридумывают - хрен запомнишь. Жена на работе, вечером в аптеку побежит… А я вот сижу…
- Ты чего, так и не устроился? - спросил Антон Максимыч, проходя на кухню.
- А где устроишься? - ответил Фёдор. - Ну так, разгружаю иногда… Вон, у нас тут склад рядом оптовый… Да тоже, козлы эти, из охраны, гоняют… Ну, в магазине иногда… Жена вот зарабатывает, живём пока… А ты чего спросил то? Принёс, что ль, чего?
- Нюх прямо у тебя, - сказал Антон Максимыч и поставил нагретую уже бутылку на стол. - Не веришь - с девятого мая храню. Две недели уже. Ты извини, я тут погрел её… Горло ж у меня…
- Две недели? - искренне удивился Фёдор. - Ну, воля у тебя…
По коридору, подволакивая ноги, прошлёпал малыш.