– Это я-то варвар?! – завопил сириец. – Ах ты, щенок! – он с размаху ударил слугу по лицу. – Завтра же поведу тебя к повелителю верующих, там тебе покажут геометрию, паршивец!
Полночи Андрей молился, а потом спокойно уснул – почему-то с уверенностью, что его жизнь скоро изменится к лучшему.
Когда секретарь рассказал Мамуну, что его слуга из числа пленных ромеев похваляется, будто знает геометрию и астрономию, "но, конечно, врет, как все эти греки", заинтересованный халиф выразил желание побеседовать с юношей, и сириец тут же ввел его в приемную залу. Впервые попав во дворец, Андрей был поражен его великолепием: от разноцветных мраморов, росписей, ковров и шелков рябило в глазах, но приемная зала, куда его ввели, превосходила роскошью всё, что он видел по пути. Халиф восседал на покрытом золототканым шелком сарире, в позе, обычной для арабов, одетый в шелковые одежды, расшитые золотом и длинную черную мантию, рядом с ним стоял визир, по сторонам множество евнухов, а вокруг стража. Андрей поклонился халифу и скромно стоял, опустив взор. Хозяин косился на него с тайным злорадством, уверенный, что, даже если "щенок" и знал что-нибудь из геометрии, всё это должно было вылететь у него из головы при виде дворцовой роскоши и грозных стражников халифа. Мамун, внимательно оглядев юношу, спросил, говорит ли тот по-арабски, и, получив утвердительный ответ, поинтересовался, действительно ли он знаком с геометрией. Андрей подтвердил это, сказав, что окончил полный курс этой науки.
– Глупости! – высокомерно сказал халиф. – Что у вас там в Греции за учителя! Нет в мире настоящих учителей математической науки, кроме тех, что здесь у меня!
– Но ведь это легко проверить, о, повелитель верующих, – улыбнулся юноша. – Призови твоих учителей, и пусть они покажут свою ученость и расспросят меня о моей, и тогда ты сможешь рассудить, чьи учителя лучше.
– Клянусь Аллахом, он прав! – сказал Мамун и приказал немедленно позвать своих математиков, принести доски для черчения и все необходимые принадлежности.
Был приглашен и переводчик – пленный грек из Тарса, уже восемь лет живший у арабов и давно принявший ислам. Геометры нарисовали на доске углем прямые, круги, треугольники и четырехугольники разных видов, поясняя, какой треугольник равнобедренный, а какой равносторонний, указывая, какой четырехугольник называется квадратом, а какой ромбом, изложили определения и аксиомы и, похваленные халифом, встали по обеим сторонам доски с довольным видом, пренебрежительно разглядывая стоявшего перед ними бедно одетого молодого человека. Андрей внимательно выслушал их, рассмотрел чертежи, уточнил у переводчика кое-какие детали и сказал:
– Вы всё хорошо начертили и верно рассказали, как всё это называется, правильно изложили и аксиомы. Но ведь во всяком деле главное – причины, и, как сказал великий мудрец Аристотель, если мы не знаем причины, то не знаем и истины. Как же вы вещи называете, а почему они таковы, не объясняете? Вот, скажем… например, вы начертили равносторонний треугольник через линию и два круга, всё верно, именно так его следует чертить. Но как вы докажете, что он действительно равносторонний? Понятно, что если измерить его сторону нитью и приложить нить к каждой из остальных, мы увидим, что они равны. Но можете ли вы доказать это из самого чертежа?
Геометры растерянно переглянулись. А юноша продолжал:
– Или вот, допустим, треугольник. Вот, я продолжу его сторону, любую… скажем, эту, – он взял уголь и, приложив линейку к доске, провел нужную линию. – Мы получили внешний угол. Больше ли он любого из внутренних противолежащих углов треугольника?
– Больше! – ответили геометры халифа почти хором.
– Верно, – сказал Андрей. – А можете ли вы это доказать?
Воцарилось молчание, а затем старший геометр смущенно сказал:
– Мы просим тебя объяснить нам это, юноша!
Он объяснил – и это, и многое другое. Попросив еще доску, он принялся чертить, вспоминая прежние уроки, чертя линию за линией, рисуя круги, поясняя, отмеривая, доказывая. Уголь крошился в его руках, не поспевая за вдохновением. Окружающие смотрели, почти затаив дыхание, а когда молодой человек закончил, почти все присутствовавшие зааплодировали, в том числе и хозяин Андрея, уже позабывший, что привел его сюда для того, чтобы халиф приказал "срубить голову молокососу".
– Откуда ты родом, юноша? – спросил главный геометр.
– Из славного Города Константина! – с гордостью ответил Андрей.
– Сколько же там у вас таких ученых мужей?
– Множество! Да я вовсе и не особенно ученый, я так, ученик… До моего учителя мне далеко!
Его тут же забросали вопросами об учителе, жив ли он и как он живет, и Андрей сказал, что этот ученейший человек жив и еще не стар, что живет он небогато, зарабатывая на жизнь уроками, "а если сказать честно, то и вовсе бедно он живет, ученики у него есть, но при дворе он неизвестен и совсем не знатен". Халиф немедленно приказал принести лучшего пергамента и чернил и продиктовал письмо ко Льву, которое по-арабски записал секретарь-сириец, а переводчик ниже передал по-гречески. Затем, по приказу Мамуна, была принесена прекрасная одежда для Андрея, халиф богато одарил юношу и, вручив ему письмо, велел как можно скорее доставить его в Константинополь к "мудрейшему Льву", обещая в случае успеха предприятия еще больше одарить молодого человека, освободить его и взять на придворную службу.
Всё это походило бы на сказку, если бы не письмо, привезенное Андреем. "Как по плоду дерево, так по ученику мы познаём учителя, – писал халиф. – Добродетелью и глубиной познаний превзойдя науку о сущих, ты остался неизвестен своим согражданам, не пожинаешь плодов мудрости и знания и не получил от них никакой чести. Посему не откажись прибыть к нам и научить нас своей науке. Если это совершится, склонит пред тобой голову весь арабский род, а даров и богатства ты получишь столько, сколько никто никогда не получал".
Потрясенный Лев не знал, что и сказать, а ученик, растроганный возвращением на родину и встречей с учителем, проливал слезы. Когда оба немного успокоились и собрались с мыслями, то, обсудив положение, решили, что принять предложение халифа нет никакой возможности. Во-первых, Лев совершенно не хотел перебираться к агарянам: богатства и почести его не прельщали, а перспектива общаться с восточными варварами просто пугала. Во-вторых, такое предприятие было и небезопасным: если вдруг по дороге или на границе Лев вызовет подозрение и у него обнаружат письмо халифа, это может быть чревато обвинением в государственной измене. Кроме того, Андрей не имел ни малейшего желания возвращаться к Мамуну, несмотря на все его обольстительные посулы. Юноша сказал, что самым лучшим было бы обратиться к императору и показать ему письмо халифа. Но ни Лев, ни Андрей не имели доступа ко двору, и хотя у Льва обучались двое мальчиков, чьи отцы были синклитиками, он находил неудобным пытаться через них добраться до василевса. Тогда Лев письмом спросил у Кассии, не могла бы она как-нибудь помочь. Игуменья познакомила его со своей двоюродной сестрой, а Анна, в свою очередь, связалась с хранителем императорской чернильницы, и тот согласился встретиться со Львом и Андреем. Прочтя письмо халифа, Феоктист пришел в возбуждение, расспросил Льва, какие науки и насколько хорошо он знает, и заявил, что это, действительно, совершенное безобразие, когда "столь ученый муж до сих пор пребывает в такой безвестности". Он забрал с собой письмо Мамуна, чтобы показать императору, а спустя два дня Лев вместе с Андреем были приглашены в Священный дворец. Пока их многочисленными залами и переходами вели к василевсу, Андрей смотрел вокруг, раскрыв рот и, наконец, воскликнул, что здесь еще роскошнее, чем во дворце халифа, но всё сделано с бо́льшим вкусом. Лев вел себя сдержаннее, чем его бывший ученик, но тоже весьма впечатлился дворцовым великолепием.
Император принял их в "школьной", без каких бы то ни было церемоний. Сначала он приказал Андрею подробно рассказать о его жизни в плену и о встрече с халифом, был очень доволен тем, как юноша посрамил арабских геометров, и, похвалив молодого человека, сказал, что с завтрашнего дня берет его на службу в императорскую канцелярию, после чего ошалевший от столь внезапного карьерного взлета юноша был одарен десятью номисмами и отпущен. Затем император вкратце расспросил Льва о его жизни и занятиях и стал задавать вопросы иного рода: он прошелся по всем наукам, составлявшим грамматический и математический циклы, и перешел к философии, причем Лев, отвечая, отметил про себя, что Феофил везде касался ключевых тем и понятий, по знанию которых можно было бы сразу судить, насколько человек сведущ в той или иной науке. Наконец, окончив экзамен, император сказал с улыбкой:
– Что ж, господин Лев, если бы, уйдя сегодня отсюда, ты продолжал вести ту жизнь, что вел до сих пор, агаряне по праву могли бы счесть меня безумцем и невеждой, а ты с полным правом мог бы последовать призыву халифа. Но мы, разумеется, не дадим такого повода ни им, ни тебе. То, что мы с тобой, наконец, познакомились, пришлось весьма кстати: я уже давно подумываю организовать в Городе публичную школу, но до сих пор не видел человека, достойного преподавать в ней. Наш придворный философ… Ты, должно быть, знаешь об Иоанне, игумене Сергие-Вакхова монастыря?
– Да, государь, я наслышан о нем.
– Так вот, он, конечно, мог бы стать таким учителем, но, во-первых, ему мешают его церковные обязанности, во-вторых, он уже занимается с моими детьми, а в-третьих, занят собственными опытами… Думаю, ты о них скоро узнаешь, я непременно познакомлю вас с Иоанном. Ты же, насколько я могу судить, как раз тот человек, который нам нужен, и я бы очень хотел видеть тебя преподавателем, если, конечно, – император снова улыбнулся, – ты сам ничего не имеешь против.