– Я буду счастлив, государь! – совершенно искренне ответил Лев.
Император сообщил о своем решении препозиту, еще раз окинул Льва взглядом и велел отвести его к своим личным портным, чтобы те сняли с него мерки и побыстрее сшили одежду, какую подобает носить человеку, преподающему науки от имени императора. Только облачившись спустя несколько дней в новые одеяния, Лев понял, что одежда всегда сидела на нем мешком просто потому, что он заказывал ее у дешевых портных.
Через две недели после разговора с императором он уже переехал вместе со своими книгами и нехитрыми пожитками в новое жилище – двухэтажный уютный особняк с небольшим садом и прудом, располагавшийся на задворках храма Сорока мучеников, построенного при императоре Тиверии на месте старой тюрьмы Претория. Рядом с новым домом Льва находилось большое здание с несколькими светлыми залами и множеством более мелких помещений, относившееся к храмовому хозяйству, где по приказу императора был сделан срочный ремонт: два зала оборудовали для занятий, третий – под библиотеку. Уже в ноябре Лев начал преподавать. Среди его учеников было много детей придворных, но не только: школа была бесплатной, содержалась на средства из казны, и посещать ее могли все желающие из числа получивших начальное образование. Лев преподавал грамматику, поэтику, риторику, диалектику, арифметику с геометрией и астрономию, получил доступ и в патриаршую, и в императорскую библиотеки. Сам Феофил посетил несколько его лекций, остался чрезвычайно доволен и даже повысил первоначально назначенное ему жалование, и без того немаленькое. Словом, Лев чувствовал себя, почти как в земном раю.
Император, как и обещал, вскоре познакомил Льва с Сергие-Вакховым игуменом. Лев ожидал этой встречи с замиранием сердца. Об Иоанне он слышал два отзыва – очень отрицательный от своей матери и в целом положительный от Кассии, – и знал множество слухов и сплетен; Грамматик уже стал почти легендарной личностью, и Льву было странно сознавать, что этот человек – его родственник, причем не столь уж и дальний… Император с игуменом появились на небольшой галерее, тянувшейся под вторым рядом окон по западной стороне залы и соединявшейся с катехумениями храма Сорока мучеников, когда началась очередная лекция. Лев сразу догадался, кем был высокий монах, пришедший с Феофилом и простоявший всё занятие, опершись на балюстраду и внимательно слушая. Это было последнее занятие в тот день, и когда оно закончилось и все учащиеся разошлись, император с Грамматиком спустились с галерей по узкой деревянной лестнице и подошли к преподавателю. Лев приветствовал василевса поклоном и пожеланием долгих лет царствования.
– Вот, господин Лев, выполняю обещание! – весело сказал император. – Привел отца Иоанна, игумена Сергие-Вакховой обители. Он о тебе уже наслышан!
– Но вряд ли так, как я о нем, – улыбнулся Лев, глядя на Грамматика. – Я очень рад нашему знакомству, – он поклонился. – Должен признаться, что мечтал о нем еще в юности, но как-то не сложилось.
– Что ж, лучше поздно, чем никогда, не так ли? – сказал игумен с улыбкой и ответным поклоном. – Я тоже рад познакомиться с одним из умнейший людей нашего времени. Как я уже смог понять по только что бывшему уроку, молва не противоречит действительности.
– Господин Лев, – сказал Феофил, – не покажемся ли мы тебе навязчивыми, если напросимся к тебе в гости? Полагаю, беседовать в домашней обстановке будет гораздо приятнее.
– Вы окажете мне великую честь, государь!
Они просидели у Льва до темноты, беседуя на самые разные темы, без какого бы то ни было порядка и даже иногда без видимой связи. На улице было промозгло и сумрачно, то и дело принимался моросить противный дождь, но в небольшой гостиной краснели угли в жаровне, уютно мерцали светильники, удобные кресла были покрыты шерстяными одеялами, а в хрустальных кубках – подарке хранителя чернильницы – рубиново переливалось родосское вино. Грамматик медленно потягивал его, закусывая оливками, время от времени задавал вопросы или отвечал сам, но вообще говорил мало, больше слушал, и Лев ощущал на себя его взгляд – то пристальный и изучающий, то острый и пронизывающий, то прозрачный и как будто отсутствующий, но можно было догадаться, что от этого отсутствующего взгляда так же мало ускользало, как от пронзительно-острого, похожего на стальной клинок. Лев пытался представить, каким Иоанн мог быть в молодости, чем занимался и что пережил, прежде чем стал таким, как теперь, но у него плохо получалось. Вдруг император, который, казалось, довольно беспечно наслаждался беседой и вином, сказал с улыбкой:
– Могу поспорить, господин Лев, что ты изо всех сил стараешься разгадать загадку по имени Иоанн Грамматик. Должен тебя предупредить, что это невозможно. Я знаком с отцом игуменом уже почти шестнадцать лет, а сказать, что разгадал его, не могу и, думаю, никогда не смогу.
Лев несколько растерялся, а игумен улыбнулся:
– Августейший знает, чем польстить!
– Мне кажется, – сказал Лев, – что умного человека разгадать вообще довольно сложно. В любом случае, вряд ли это возможно, если он сам не захочет открыться.
– Совершенно верно, – кивнул Иоанн. – А чтобы этого захотеть, нужны очень веские причины. Но всё же, господин Лев, я не прочь послушать твои соображения о моей персоне, ведь у тебя они наверняка есть. Обо мне рассказывают всякое, и тебе, думаю, многие из этих басней должны быть известны, но вряд ли столь умный человек, как ты, может придавать им большое значение.
– Я действительно не склонен верить слухам, – сказал Лев. – Но у меня есть и иные сведения о тебе, господин Иоанн, – он улыбнулся. – Впрочем, слухи, если уметь отделять зерна от плевел, тоже могут быть источником сведений, хотя, конечно, источником весьма мутным.
– Отлично! – воскликнул император. – Итак, господин Лев, что же ты думаешь о нашем "несравненном философе", как называл его мой покойный родитель?
– Отец игумен – человек очень образованный и умный, – начал Лев, пристально глядя на Грамматика, – любит науки и, возможно, ради преумножения своих познаний склонен иной раз проводить рискованные опыты, не всегда понятные для окружающих… Он всему знает цену, в том числе себе, и себя ценит весьма высоко. Он хорошо изучил не только книги, но и людей, очень проницателен… и поэтому, вероятно, не для всех приятен. Если он поставит себе цель, то идет к ней, невзирая на препятствия. Никогда не говорит, не подумав, и ничего не скажет неосторожно. Пожалуй, мало интересуется тем, что думают о нем окружающие. Способен обращаться с людьми жестоко, если сочтет это нужным для дела… Впрочем, при желании может быть очень обаятельным. Вероятно… – тут Лев остановился.
– Не бойся, господин Лев, я не обидчив, – сказал игумен с улыбкой, поворачивая в пальцах кубок.
– Вероятно, в молодости у него были какие-то истории с женщинами, и они оканчивались для этих женщин малоприятно… По-видимому, отец игумен очень мало задумывается о том, какой след он оставляет в жизни тех, с кем ему приходится сталкиваться. Для него важны, прежде всего, собственные цели и соображения, а то, как это может отозваться в жизни других людей, его мало волнует… Вот, пожалуй, и всё.
– Прекрасно! – император зааплодировал и посмотрел на Грамматика. – Как, Иоанн, неплохо господин Лев разгадал загадку?
– Пожалуй, довольно хорошо, – ответил игумен, глядя на Льва с интересом. – Но не могу не заметить, что картина нарисована грубоватыми штрихами. Впрочем, с учетом того, что мы только сегодня познакомились лично, рисунок весьма неплох!
– Полагаю, ты должен отплатить господину Льву тем же, – улыбнулся Феофил.
– Если он не будет против.
– Отчего же, мне весьма интересно услышать отзыв о себе, – сказал Лев.
– Что ж… – игумен пригубил вино и, поставив кубок на столик, стоявший между собеседниками, несколько мгновений молча оглядывал того, чей словесный портрет собирался набросать. – Господин Лев влюблен в науки, очень любит преподавать и делает это прекрасно. При этом он бескорыстен, в том смысле, что равнодушен как к бедности, так и к богатству: способный безропотно сносить бедность, он с удовольствием будет пользоваться богатством, при этом совершенно не привязываясь к нему. Пожалуй, он относится к тому редкому роду людей, которых богатство и благополучие не могут испортить, какими бы большими они ни были. Ближних он старается не огорчать, в обращении мягок, не любит ссор. На происходящее в жизни смотрит философски, и большинство человеческих стычек и споров, даже по достаточно важным вопросам, представляются ему мелкими. Более всего он любит покой и безмолвие, нарушаемое только шелестом страниц или скрипом пера, и потому старается держаться подальше от каких бы то ни было столкновений и диспутов. Боевой дух ему не свойственен, поэтому, при прочих равных условиях, он предпочтет жизнь тихую и мирную, среди книг, друзей и учеников, жизни, которая может принести большую известность и славу, но чревата беспокойством и участием в идейных спорах… Словом, – Грамматик улыбнулся, – у него "душа философа, который всю свою жизнь занимается собственными делами, не мешаясь попусту в чужие", и он, вероятно, мог бы повторить знаменитую молитву Сократа: "Боги, дайте мне стать внутренне прекрасным! А то, что у меня есть извне, пусть будет дружественно тому, что у меня внутри. Богатым пусть я считаю мудрого, а груд золота пусть у меня будет столько, сколько ни унести, ни увезти никому, кроме человека рассудительного".
– Замечательно! – сказал император. – Господин Лев, как тебе эта характеристика?
– Я польщен! – тихо ответил Лев и улыбнулся. – И восхищен проницательностью господина Иоанна: он прав, я действительно не "боец".