В начале десятого Пфеффер-Вильденбрух поднялся и приказал идти, сам точно не зная куда. Адъютант, изучивший все извилины подземного лабиринта, повел командующего и его штаб по узкому сводчатому туннелю туда же, куда вчера вечером в последней надежде прорваться уходили разрозненные отряды немецких войск - на северо-запад.
Скользкие мокрые камни под ногами, холодный бетон стен, истощенные лучи карманных фонариков, гул наверху и угрюмое молчание спутников - таким был этот полуторачасовой путь. Наконец далеко впереди ослепительно-синим пятном вспыхнула круглая горловина выхода. Кто-то не выдержал, рванулся к ней, громыхая сапогами по дну туннеля. За ним метнулись еще трое или четверо. Послышались выстрелы парабеллумов, длинная пулемётная очередь, сдавленный крик...
Ульрих фон Дамерау схватил генерала за рукав шинели:
- Там русские... Надо идти назад.
Они выбрались из-под земли неподалеку от военного училища. Людовика и спрятались в нижнем этаже здания.
Кругом стреляли, где-то что-то горело, и по всей улице валялись чуть присыпанные сырым серым снегом трупы немецких солдат.
- Выясните обстановку, - поеживаясь, приказал Пфеффер-Вильденбрух адъютанту,
Первое, что, выбравшись из развалин, увидел майор Ульрих фон Дамерау, был русский офицер с маленьким белым флагом, сопровождаемый двумя автоматчиками. Заметив немецкого майора, парламентер остановился и на безупречном немецком языке сказал:
- Господин майор! Советскому командованию известно, что в этом районе в данный момент находится штаб командующего обороной Будапешта...
Ульрих фон Дамерау удивился такой осведомленности, но ничем не выказал своего удивления, только медленно снял зачем-то с правой руки перчатку.
- Советское командование, - продолжал парламентер, - поручило мне довести до сведения немецкого командования, что его войска, пытавшиеся ночью прорваться в северо-западном направлении, частью уничтожены, частью взяты в плен. Вам предлагается немедленно и безоговорочно сложить оружие. Дальнейшее сопротивление бессмысленно.
Дамерау надменно козырнул:
- Я доложу господину обергруппенфюреру.
Он круто повернулся и, не торопясь, во весь рост пошел к зданию училища.
- У нас нет другого выхода, господа, - выслушав адъютанта, сказал офицерам своего штаба Пфеффер-Вильденбрух. - Ульрих, передайте... Передайте, что я принимаю это.... предложение.
В тот же день, часа в три, роту Виктора Мазникова отвели в тыл. "Тридцатьчетверки" шли по солнечным будапештским улицам с открытыми люками, и Виктор, изредка оборачиваясь, видел в башне идущей следом машины беспокойную фигуру Снегиря. Лейтенант крутил головой во все стороны, и по-детски счастливая улыбка не сходила с его лица. Казалось, он радовался сейчас всему: и до странности непривычной тишине, и ослепительному солнцу, уже возвещавшему скорую весну, и людям, которые наконец-то вылезли из бункеров и подземелий Буды и теперь - кто с нескрываемым восторгом, а кто с затаенной, тревожной настороженностью - провожали сейчас глазами грохочущую мощную колонну советских танков. Золотой чуб Снегиря выбился из-под пропотевшего танкового шлема и пылал в солнечных лучах, как язычок неумирающего оранжевого пламени...
Большая площадь на северо-западной окраине города, где по приказу предстояло сосредоточиться всей "девятке", была забита людьми и машинами - танкоремонтными летучками, тягачами, бронетранспортерами, трофейными автомобилями всех марок и мастей. Виктор вывел роту в боковую улочку и, приказав Снегирю посмотреть за порядком, пошел искать штаб полка.
"Может быть, заодно сумею узнать, где медсанбат, - думал он, разглядывая многочисленные указки, надписи и опознавательные знаки. - А там попробую вырваться... "
Через полчаса, доложив командиру полка, что рота прибыла к месту сосредоточения, Виктор возвращался назад. Из-за угла, оттуда, где стояли танки роты, слышались звуки аккордеона. Мазников сразу узнал знакомую мелодию снегиревской песни - и она отозвалась в его душе тупой щемящей болью.
Окруженный танкистами, пехотинцами, шоферами, Снегирь сидел на башне своей "тридцатьчетверки", чуть склонив голову на поблескивающий перламутром корпус аккордеона, и пел. Издалека слова трудно было разобрать, но они сами мгновенно ожили в памяти:
Я знаю, что ты меня ждешь,
И письмам по-прежнему веришь,
И чувства свои сбережешь,
И встреч никому не доверишь.
Война отгремит и пройдет,
Останется смерть без работы.
Кто честно сражался - придет,
Овеянный нежной заботой.
С мешком вещевым на плечах,
В шинели, осколком пробитой,
Придет он и станет в дверях,
Желанный и не позабытый...
Словно вспышка света озарила все недавнее прошлое: его первую встречу со Снегирем в засыпанной снегом мадьярской деревушке на левом берегу Дуная, переправу, бой под Биа, ночную схватку возле Петтэнда, в которой чуть не сгорел Гоциридзе. Вспомнились Петя Гальченко и Кожегулов, Овчаров и Костя Казачков, Ниночка Никитина среди голых, шатающихся на ветру деревьев... И отец.
Два с небольшим месяца назад он, Виктор, впервые услышал эту песню, и теперь каждый раз она снова и снова заставляет его оглядываться назад, на ушедшее, напоминает о радостях и утратах, о спокойных днях передышек и тяжелых боевых ночах, оглушенных выстрелами танковых пушек и ослепленных вспышками сотрясавших землю разрывов... Будапешт! Вот и стоит над ним мирная тишина, и его жители радуются солнцу, сверкающему в белесом февральском небе. Знают ли они о цене, заплаченной за этот день?..
- Здравствуйте, товарищ гвардии капитан! - услышал вдруг Виктор.
Невысокий солдат в промасленном ватнике поверх комбинезона глядел на него ясными серыми глазами и, встретив удивленный взгляд Мазникова, словно смутился своих усеявших нос и щеки веснушек.
- Не узнаете? Я вас тогда на своей летучке вез, помните? Еще на том берегу...
- Вот теперь узнал.
- С победой, товарищ гвардии капитан!
- Спасибо! Тебя тоже!
Во второй половине дня тринадцатого февраля полковник Дружинин вместе с секретарем политотдела и одним офицером из отдела кадров поехал в бригаду Мазникова вручать награды.
Впервые за многие дни машина шла по тихим, ожившим улицам Буды. Не надо было опасаться обстрела или пулеметной очереди притаившегося в каком-нибудь доме противника. Но теперь еще бессмысленнее и страшней казались развалины города. Черные скелеты сгоревших, развороченных снарядами зданий безжалостно врезались в синеву неба, на булыжнике и асфальте мостовых валялись искореженные машины и повозки, грязный закопченный снег лепился по карнизам домов, серел в желобках водосточных канавок... "Вот он, результат сумасбродства и жестокости немецкого командования, - думал начальник политотдела, оглядываясь по сторонам. - Полтора месяца уличных боев, тысячи жизней, ненужно пролитая кровь, разрушения... И что этим достигнуто? Что этим выиграли немцы? "
На тротуарах, убирая мусор и расчищая завалы, возились люди в штатском. Им помогали советские солдаты. Несколько раз навстречу машине попадались уныло тянувшиеся колонны немецких пленных. На небольшой площади неподалеку от королевского дворца в кругу пехотинцев, танкистов и моряков кто-то играл на гармошке, и двое солдат, сбросив шинели, озоруя, кружились в пляске...
Фриц кричал:
- Подлец я буду!
Не отдам я Пешт и Буду! -
под дружный хохот взметнулась вдруг в кругу частушка,
- Глядите-ка, товарищ гвардии полковник, - сказал шофер, глазами показывая вверх. - Вот влип, а!
Дружинин высунулся из-за стекла и сразу понял, о чем тот говорит. Из стены высокого дома по левой стороне улицы, словно неразорвавшийся снаряд, торчала половина фюзеляжа немецкого самолета со свастикой на хвосте. Подбитый зенитным огнем, он врезался в здание на высоте третьего этажа и остался висеть так над улицей.
- Точно, влип! - Дружинин откинулся на спинку сиденья. - Давай-ка, голубчик, налево. Проедем по набережной,
Здесь ехать стало трудней. Все было забито машинами, танками, повозками. Возле бессильно сникших в серую воду дунайских мостов толпились жители. Опять кто-то играл на аккордеоне, где-то не очень стройно пели хором, в переулочке слева дымила полевая кухня, и к ней тянулась длинная шевелящаяся очередь старух, стариков, ребятишек в оборванной пестрой одежде.
Повернули направо, долго ехали по узким, то поднимающимся, то опускающимся улицам, пока не остановились возле небольшого скверика, заполненного солдатами. Дружинин поманил пальцем сержанта, сидевшего на подножке крытой полуторки:
- Чье хозяйство?
- Мазниковцы, товарищ гвардии полковник! - козырнув, весело ответил солдат.
"Мазниковцы, - повторил про себя начальник политотдела, - Помнят своего командира... Был бы он жив.., - У него перехватило дыхание. - Мазниковцы... Память".
- Штаб бригады далеко?
- Где-то здесь, товарищ гвардии полковник. Сейчас мы по указочкам пошукаєм.
Гурьянов развернул папку, озаглавленную "На подпись", и начал не спеша, лист за листом, читать все, что приготовили для него кадровики. С бумаг вставали перед ним десятки фамилий, скупые описания будничных боевых дел солдат, сержантов и офицеров. И все это воскрешало в памяти командира корпуса каждый день боев и там, западнее Будапешта, и здесь, в лежащей на правом берегу Дуная Буде. На некоторых наградных листах после краткого рассказа о воинском подвиге стояла приписка: "Погиб смертью храбрых в бою у населенного пункта Замоль... ", "... у господского двора Петтэнд", "в боях за освобождение Буды". Мелькнула фамилия Мазникова.
"Мазников Иван Трофимович, гвардии полковник, командир гвардейской механизированной бригады.. "