17
Гоциридзе выжил.
Главный хирург медсанбата Саркисов, Стрижанский да и все, кто видел полковника, когда его привезли с передовой, очень мало надеялись на это. Но теперь они убедились, сколько силы и воли к жизни было в этом невысоком, худощавом, тщедушном на вид человеке. Перевязки он переносил покорно и молча, только иногда бледнел и закрывал глаза; с аппетитом ел, а на седьмые сутки попросил, чтобы ему почитали газету.
Третьего февраля Стрижанский объявил бывшему командиру "девятки", что его решено эвакуировать в тыловой госпиталь, на стационарное лечение.
- Значит, в тираж? - грустно улыбнулся Гоциридзе.
Он лежал на койке неподвижно, весь перебинтованный.
Свободной от тугих белых повязок оставалась только его голова с короткими обгоревшими седыми волосами.
- Зачем же так категорично, Шалва Михайлович!
- Не надо меня успокаивать, дорогой доктор, Я не юноша, мне не двадцать лет, и я ко всему приготовился... Скажите честно: меня еще поставят на ноги?
- Но, к сожалению, не для армии, - честно ответил Стрижанский.
- Плохо. Она без меня обойдется. Но как же я? - словно боясь, что не сдержится и заплачет, Гоциридзе с болью закрыл глаза.- А как же я без нее? Ведь пятнадцать лет!.. Когда отправляете?
- Завтра. Самолетом. Придет санитарный самолет.
Гурьянов появился в медсанбате вместе с Дружининым
часа через полтора, когда уже совсем стемнело. Их встретил Стрижанский, по-уставному доложил.
- Проводите в палату,- сухо сказал генерал, снимая папаху и нетерпеливо оглядываясь.
- Прошу раздеться и надеть халаты. Нина Сергеевна! Два свежих халата!..
Открыв дверь в палату, Гурьянов, начальник политотдела и Стрижанский увидели, что у койки Гоциридзе, спиной к двери, сидит какой-то человек в синем медсанбатовском халате.
Гоциридзе открыл глаза и, заметив генерала, сделал движение, которое было похоже на попытку подняться. Встал и обернулся к вошедшим человек в синем халате. Он вытянул руки по швам и, казалось, совершенно растерялся.
- Здравствуйте, Шалва Михайлович,- глуховато сказал Гурьянов, подходя к койке.
- Здравствуйте, товарищ генерал! - Гоциридзе благодарно улыбнулся и, уловив во взгляде командира корпуса вопрос, пояснил: - Земляка вот встретил, товарищ генерал. Поговорили...
- Гвардии красноармеец Гелашвили! - доложил человек в синем халате.
Бывший командир "девятки" продолжал:
- Он завтра возвращается в часть, а меня... Вы знаете?
- Да.
Гурьянов сел на стул, с которого минуту назад поднялся Гелашвили, пощупал зачем-то одеяло, осмотрелся. Гоциридзе незаметно кивнул своему земляку, словно говоря: "Иди, дорогой, мы еще увидимся. Мне нужно поговорить". Тот мгновенно понял его и снова вытянулся.
- Разрешите быть свободным, товарищ генерал?
- Да, да, отдыхайте.
Проводив его взглядом до двери, Гурьянов повернулся к бывшему командиру "девятки":
- Плохо получилось, Шалва.
- Плохо, Иван Никитич,-согласился Гоциридзе.-Совсем плохо.
Дружинин пододвинул свою табуретку ближе к койке:
- Вы оба сгущаете краски. Сейчас наша медицина на высоте. Заклеют тебя, Шалва Михайлович, заштопают так, что от новенького не отличишь.
Гоциридзе невесело усмехнулся, прикрыл глаза:
- У нас в Грузии есть пословица: если посуда треснула, ее лучше разбить и выбросить. Все равно сама разобьется, да еще в самый неподходящий момент. Что теперь из меня? Мандарины и лимоны разводить? Только на это и гожусь.
- И то дело, - подхватил Дружинин. - А мы с Иваном Никитичем войну закончим, сдадим корпус тем, кто помоложе и покрепче и курортничать к тебе приедем. Цинандали пить.
- В моих краях, Николай Филиппович, не цинандали, - поднял веки Гоциридзе. - У нас вино давят из сорта "изабелла".
- Тоже не возражаем!
- Обязательно приезжайте! Я хорошо вас встречу. Как братьев.
- Спасибо!
В палате стало тихо. Каждый чувствовал, что говорит что-то не то, совсем не то, что нужно, чем переполнено сердце. За окном чуть слышно трещал в отдалении движок, и неяркая электрическая лампочка, висевшая под самым потолком, изредка мигала.
- Как наши? - спросил Гоциридзе. - Наступают?
- Там, где нас били, другие сейчас наступают. Как раз по том местам. А корпус уже перебрасывают в Будапешт, в Буду.
- "Девятку" тоже?
- Твой полк...
"Мой! " - с горечью подумал Гоциридзе.
- ... твой полк пока в резерве, Шалва Михайлович. Ждет людей и технику.
Гоциридзе снова опустил веки, вытянул вдоль тела обмотанные бинтами руки.
- Полковник устал, товарищ генерал, - склонился к Гурьянову Стрижанский.
Командир корпуса поднялся. Встал со своей табуретки и Дружинин. Услышав шорох и движение, Гоциридзе открыл глаза:
- Уходите?
- Пора, Шалва Михайлович. Тебе надо отдохнуть перед дорогой. Ну!.. - Гурьянов бережно взял его небольшую седую голову, с минуту смотрел в глаза, потом поцеловал.
Молча попрощался с Гоциридзе Дружинин.
- Поправляйся, это самое главное, - доставая из кармана платок, сказал наконец начальник политотдела. - И нас не забывай. Пиши.
- Не забуду, дорогие мои. Никогда не забуду. И вас, и все, что было. Никогда!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
В Будапеште продолжались уличные бои. Во второй половине января противник был согнан в правобережную часть города и к началу февраля подчиненные Пфеффер-Вильденбруху немецкие и венгерские части контролировали уже не более двух третей Буды, удерживая в своих руках лишь районы Розовой горы, Вермезе, Южного вокзала, королевского дворца, политехникума и развалин древней цитадели на горе Геллерт.
Советские войска сжимали кольцо с трех сторон. С четвертой, с востока, из-за Дуная, круглые сутки била по врагу артиллерия, стоявшая на улицах и в парках Пешта. Над холмами Буды, не рассеиваясь, висело черное густое облако дыма. Улицы были завалены обгоревшими машинами, сорванным с крыш железом, битым стеклом. Зимний ветер кружил по выщербленным мостовым клочья бумаг и какое-то тряпье, свистел в пустых дырах окоп, белесые космы поземки путались в обрывках проволочных заграждений.
Оборванный, голодный, озверевший враг уходил в бесконечные подземелья Буды, поднимался па верхние этажи и чердаки домов, огрызался из пулеметов и автоматов, отбивался гранатами, минами, фаустпатронами, оставлял в тылу советских частей снайперов-диверсантов и фанатиков из "Скрещенных стрел".
Пфеффер-Вильденбрух не видел ни пожаров в Буде, не слышал ни выстрелов, ни грохота орудий. Он по-прежнему укрывался в своей штаб-норе под тяжелой каменной громадой королевского дворца. Командиры частей наперебой докладывали ему о потерях, о дезертирстве, о нехватке боеприпасов. Танки и автомашины по существу уже нечем было заправлять. Транспортные самолеты больше не приземлялись, и многое из того, что они по ночам сбрасывали на парашютах - продовольствие, патроны, а один раз даже мешок с железными крестами, попадало в Дунай или в расположение советских войск.
С наступлением сумерек солдаты уходили с передовой, шарили по бункерам в поисках пищи. На окровавленном асфальте улиц возле разорванных снарядами лошадей эсэсовцы из-за куска конины убивали друг друга. Военный комендант Будапешта генерал Эрне Ченкеш отменил всякое снабжение населения продовольствием. Он же официальным рапортом доложил Вильденбруху, что в Буде по самым ориентировочным подсчетам скрывается семьдесят тысяч дезертиров. Семьдесят тысяч! Пять укомплектованных пехотных дивизий! Убитых перестали хоронить. Отмечены случаи заболевания тифом...
По нескольку раз в сутки командующий обороной Будапешта радировал в штаб армии и даже пытался связаться со ставкой. Но эфир отвечал холодным молчанием. Только дважды, четырнадцатого и двадцать третьего января, Гитлер в специальных радиограммах напомнил Вильденбруху, что он обязан "держаться до тех пор, пока не пробьет час освобождения".
Бледный и внешне спокойный, Вильденбрух читал эти радиограммы со злобной горечью в душе. "Вероятно, и я поступал бы точно так же. Ставка не хочет, чтобы я и мои солдаты достались русским в качество пленных. А чтобы пас переколотить, нужны силы и нужно время. Много сил и много времени. И, конечно, ставке выгодней, чтобы десятки советских дивизий были прикованы к Будапешту, а не наступали там, у Кенингсберга, у Бреслау, у Франкфурта-на-Одере... Нечеловеческая логика войны! "
Четвертого февраля, перед самым рассветом, когда Пфеффер-Вильденбрух наконец заснул, в дверь его подземного кабинета торопливо и громко постучали. Вильденбрух очнулся, прищурился от яркого света настольной лампы, повернул на стук голову:
- Да! Войдите!
Вошел Ульрих фон Дамерау.
- Ну что там такое? - недовольно зевнул Вильденбрух,
- Радиограмма из ставки.
- Что?
- Радио из ставки.
Отпустив адъютанта, Вильденбрух достал из сейфа свой личный шифр, с затаенной надеждой сел к столу: вдруг это санкция на капитуляцию? Он прочитал расшифрованную радиограмму дважды и только потом откинулся на спинку стула.
"Два года назад так же было с Паулюсом".