Девушки слушали, как зачарованные, будто лилась к ним мелодия с небес. Раиса вытерла рукавом гимнастерки повлажневшие глаза и, когда Семен умолк, вышла из землянки. Зоя, прикрыв ладонью трубку, чтобы на соседних станциях не слышали этого концерта, смотрела неотрывно в одну точку.
Синельников положил гитару на топчан, встал и подошел к девушке:
- Зажмите, Зоя, микрофон поплотнее.
- Зачем поплотнее?
- Чтобы не слышали, как я буду говорить.
- Говорите потише, если не хотите, чтобы слышали, - Зоя пожала плечами и опять блеснули ее сладкие зубы. Их блеск окончательно воодушевил младшего лейтенанта.
- Я люблю вас, Зоя, - выдохнул он и увидел, как меркнет сахарный блеск и глаза ее становятся снова строгими. Сейчас вот, думал он, Зоя посмотрит на него с прищуром и скажет такое, что навсегда забудется дорожка к землянке у тополей. Но она молчала. Ее вызывал, надрываясь, голос в телефонной трубке, а она не отвечала. Потом, спохватившись, ответила, сама вызвала другую станцию, сказала "Проверка" и снова замолчала. Синельнйков подошел, взял ее за худенькие плечи, повернул к себе и приник к ее губам.
- Довольно, - она с трудом перевела дыхание. - Вы славный, вы мне нравитесь… Не как другие. Другие - хамы… Мне с вами хорошо. Только к чему это? Что за любовь такая, когда не скажешь людям, что любишь человека, когда ни дома, ничего нет.
Семен не слышал ее, а если бы слышал, все равно не понял, почему он должен свою любовь связывать с каким-то домом.
Появилась Раиса. Синельников попрощался и ушел. Шагал он, громко напевая, ощущая вкус Зоиных губ, чувствуя ее плечи под своими ладонями. Из всего, что она говорила ему, он помнил только - "Вы мне нравитесь". И разве этого мало?
С неделю после этого он не навещал связисток. А вырвавшись, бежал бегом. Отдышавшись у землянки, Семен одернул гимнастерку и стал спускаться по ступенькам. Раиса выглянула в дверь:
- Ага, младший лейтенант пришел. Добро пожаловать.
- Зоя дежурит?
- Зои нет… Была, да вся вышла.
- Как нет? - от неожиданности он, пятясь, поднялся на ступеньку выше. - Что случилось?
- Ничего не случилось, жива и целехонька. В штаб перевели.
Райсин голос был все тот же - ласковый, но чудилось в нем нечто такое, отчего у Семена холодком тронуло руки.
- Как так перевели? Зачем?
- Начальство знает. А вы зайдите, посидите. Там новенькая вместо Зои, культурная дивчина. Познакомитесь.
Семен побрел назад, не попрощавшись, но тут же обернулся.
- А вы не шутите? - спросил он, улыбнувшись через силу.
Раиса в ответ вздохнула:
- Какое там! Призналась бы уже, коль пошутила. А вы не огорчайтесь, встретитесь еще. Не за морями штаб-то.
Семен кивнул: правду, мол, говорите. И, круто повернувшись, пошагал из лощины, укрытой пестрым разнотравьем. Его догнал протяжный Раисин голос:
- Постойте, лейтенант! Се-еня-я! Подождет…
Она спешила к нему, "размахивая гитарой.
- Возьми вот, - решительно перешла на "ты" Раиса. - Для тебя она сделана.
…Проводив старшего лейтенанта Долгополых на наблюдательный пункт, Синельников вернулся на огневую позицию и залег спать в углу прикрытого ветками окопа, а проснувшись, распорядился начать, не дожидаясь вечера, сооружение наката, чтобы приказ командира батареи выполнить своевременно и добротно, - благо немецкие самолеты по причйне низкой облачности не тревожили.
И правильно сделал, что так распорядился: вскоре пришел комиссар дивизиона старший политрук Агафонов, а потом совсем неожиданно явился новый комдив. Увидев, что работа кипит и батарея, не теряя времени, готовится к предстоящим боям, начальство могло быть довольно - и то для младшего лейтенанта утешение.
8
Днем в Атуевку, на передний край, не ходили - ждали ночи, ночи на удивление короткой и потому, наверное, ценимой чрезвычайно, неизмеримо больше любого дня с солнечным его обилием и бездонной голубизной небес.
Ночью таял зной, оседала пыль, исчезала с глаз изрытая воронками земля. Прятались дороги, устланные пеплом вперемешку с битым кирпичом, исковерканными гильзами, осколками разорвавшихся недавно мин, снарядов, бомб. Призрачными, будто нереальными становились обгоревшие деревья и полуобвалившиеся стены каменных построек, наклонившиеся, но не рухнувшие почему-то до сих пор.
Тьма окутывала все вокруг, весь исполосованный кровоточащими ранами огромный мир. Только половина неба, загораясь от земных пожарищ, тлела до рассвета.
Ночью через двухкилометровую долину, отделявшую Атуевку и передний край от огневых позиций дивизионной артиллерии, тянулись в обе стороны длинными и короткими цепочками нагруженные боеприпасами одноконные повозки, связные, раненые, бойцы с большими термосами за спинами. Все, что надо было перебросить на передний край или обратно, все, не видимое днем, ночью становится видимым, превращаясь в тени, в ленты теней. Ленты двигались бесшумно, крадучись по мостикам через речушку с раскромсанными берегами, мимо танков, искореженных и обгоревших, уткнувшихся стволами пушек в землю или вздернувшими их ввысь, мимо разбитых немецких автомашин и, мотоциклов, возле вздувшихся, распространяющих зловоние лошадиных трупов.
Миновав речушку, двигались как можно быстрее: это место было самое опасное. Оно и ночью обстреливалось наугад - мины и снаряды рвались методично, через равные до секунды промежутки времени. А днем с вражеских позиций долина виделась как на ладони, ее поливали огнем, как хотели. Иногда по одному-единственному человеку били всей мощью минометной батареи. Свирепствовали тут и крупнокалиберные пулеметы, и самоходки. И пикирующие бомбардировщики, случалось, ныряли с высоты, норовя оглушить, вмять в землю и разнести в клочья каждого осмелившегося показаться среди бела дня.
Ватолин тоже не собирался идти в Атуевку днем, но пришлось.
Накануне поздно вечером он, решив заночевать на четвертой батарее, сидел в только что оборудованном командирском блиндаже и слушал, как беседуют старший политрук Агафонов с Синельниковым.
- О последней речи Черчилля читали? - вопрошал младший лейтенант. - То-то… Я все его речи читаю. Здорово говорит! Сердце, говорит, кровью обливается, когда думает о страданиях русского народа. Лорды, поди, плакали, слушая его. А разобраться - Ваньку он валяет.
Комиссар с Костей молчали. Синельников продолжал:
- Помоги, если обливается… Открой второй фронт. Болтун! "Болтун ты, сэр Уинстон" - вот как бы я ему сказал на месте Сталина.
- Поэтому, наверное, и не поставили тебя на это место, - без намека на усмешку ответил старший политрук.
Со странностями был этот человек, старший политрук Агафонов. Во всяком случае, по мнению многих, на комиссара он не походил. Длинных речей не произносил, никого ни за что не агитировал, никем и ничем не распоряжался. Все больше ходил. Ходил по батареям и взводам, лазал по наблюдательным пунктам, заглядывал в самые неустроенные землянки и в котелки бойцов. Смотрел и слушал. Сядет вот так же, как сидит сейчас, уперев локти в колени, а подбородок - в сцепленные пальцы рук, и слушает, кто что говорит. Если спросят, ответит…
И во время последнего памятного боя он был на НП, у Павельева. Тот, приказав батарее выдвинуться и стрелять прямой наводкой, увидел вдруг еще несколько вражеских машин и решил поднять взвод управления с гранатами "РГД" в руках: "Помирать, так с музыкой". Комиссар вмешался: "Отставить! Лечь в окопы и пропустить танки через себя!" Только благодаря этому уцелели связисты и разведчики да и сам командир.
Когда стих бой и впору было облегченно вздохнуть, не вспоминая о скрежетавшей над головой смерти, комиссар сурово выговаривал Павельеву: "Растерялся ты, комбат… Это плохо. С противопехотной гранатой на танк! Ему-то что слону дробина, а людей бы сгубил всех до одного. И сам бы погиб".
Комиссар сердился редко. Иногда по пустякам. Например, встретил недавно командира, обутого в немецкие сапоги, офицерские, хромовые, с высокими голенищами в обтяжку. Остановил, внимательно оглядел: "Это что такое?" - "Трофейные, товарищ старшф политрук", - ответил командир. Агафонов брезгливо поморщился: "И не противно вам? Или своих нет?" - "Есть свои… Но кирзовые". - "Ах, кирзовые… Вон оно что", - только и сказал комиссар. Но при этом отвернулся от собеседника, показывая, что не хочет больше его видеть…
- Нет, я, серьезно. Сколько можно говорить о втором фронте! - продолжал Синельников, размахивая свежим номером "Красной звезды". - Польза-то какая?
- Польза есть, - рассуждал будто сам с собой старший политрук. - За нас они, союзники, а не против - вот польза. Свиную тушенку посылают… Спасибо и на том: нам ныне все сгодится. И второй фронт откроют. Обязательно.
- Когда?
- Не знаю. Думаю, не скоро. Не раньше, чем мы старую границу перейдем.
Сцнельников присвистнул.
- Ну хватили! Дай бог до Киева пока…
- Пока? Пока мы в Атуевке, - Агафонов постучал ладонью по ящику из-под снарядов, заменявшему стол. Глаза его попрятались в морщинках, ресницы задрожали. - То, что пока, это… Это беда наша. Большая беда. И пока мы здесь, Черчилль с Рузвельтом, думаю, не будут торопиться.
В узкую дверь блиндажа просунулась голова связиста.
- Товарища лейтенанта Ватолина просит товарищ начальник штаба дивизиона, - отрапортовал он и поставил на стол телефонный аппарат, за которым тянулся шнур. Костя взял трубку.