…Напрасно сомневалась жена Колотилова: ее Петр был воином не хуже других, а может, и лучше многих - как теперь узнаешь, если, как многие, погиб в одном из первых боев. Здесь лежат пятеро, а по всему широкому фронту дивизии, наверное, тысячи. Тысячи не угнанных еще по-настоящему ни товарищами, шагавшими с ними рядом, ни их командирами.
О тех, кто погибнет позже, дольше, наверное, будут помнить и больше жалеть, потому что лучше будут их знать.
Только одного из пятерых мог представить сейчас Ватолин: запомнились пироги и лужайка, затененная старыми березами. Виделись еще и большие натруженные руки, худенькая женщина с потемневшим лицом, ее глаза. Женщина знала Петра Колотилова лучше всех и помнить его будет дольше всех, всегда. Каждого кто-то знает и обязательно кто-нибудь будет помнить.
7
Четвертая батарея устроилась хорошо - с точки зрения ее командира старшего лейтенанта Долгополых. За одну ночь были выкопаны полного профиля окопы и налажена маскировка. В случае нужды можно быстро выдвинуться и вести огонь прямой наводкой. Что еще надо?
- И на старом месте не хуже было, - бубнил недовольно младший лейтенант Синельников, провожая командира батареи, уходившего перед рассветом на наблюдательный пункт. - А немец и тут может прищучить, как карасей. Только держись…
- Вот и надо держаться, - наставительно отвечал дядя Вася Долгополых. - И чтобы всегда - в полной боевой. Побольше тренируй расчеты, спать не давай. Понял?
- Продержишься с Лебеденковым, как же. Я вам говорил, как он землю носом пахал. В штрафную роту таких надо.
- Штрафную роту, Сеня, и без нас с тобой укомплектуют, не наша с тобой забота. А у Лебеденкова тоже мать есть, как у тебя, например. Ну, труханул малость… Так ведь человек он и сопляк еще - и сразу в такую переделку. Сам-то, поди, тоже замочил подштанники? А? - Долгополых замедлил шаг, улыбнулся и обнял младшего лейтенанта за плечи. - Ну-ну, пошутил я… Ты хоть и ровесник Лебеденкову, а командир. Вот и думай не о том, как в штрафную роту его упечь, а как здесь заячью душу его переделать.
- В львиную?
- В человеческую, - с нажимом произнес Долгополых и остановился. - Львы нам без надобности. Люди нужны. Только человек может такое вынести… Дальше не провожай. Вечером завтра, как стемнеет, делайте накат. Покрепче. Ну будь…
Синельников высказывал недовольство вовсе не потому, что искренне считал новую огневую позицию не лучше старой. Причиной было дурное настроение: всю ночь он провел на ногах, ни минуту не вздремнул, а главное, батарея, сменив позицию, удалилась от одного хорошо знакомого ему места.
Синельников забрел туда случайно, когда искал участок для ложной огневой позиции. Забрел и обнаружил за выжженным полем пространство, украшенное разнотравьем и стайкой тополей посредине. Возле тополей виднелась землянка. К ней с двух сторон шли телефонные линии, подвешенные на шестах, и узенькие тропки вдоль линий. Такие телефонные линии протягивали обычно в обороне для лучшей слышимости. Слышимость действительно была лучше, но и неполадки на линиях случались часто. Исправляли их связисты, находящиеся на промежуточных станциях. Одной из таких станций и была, судя по всему, землянка у тополей.
"Вот забрались куда, - подумал младший лейтенант. - Живут себе, как бухарские котики. Лафа!" Ему захотелось своими глазами увидеть людей, обладающих единственным в своем роде правом безмятежно спать даже среди бела дня.
Его никто не встретил и не окликнул. Он сам остановился, заметив за землянкой девушку-бойца, безуспешно пытавшуюся поднять свалившийся на землю шест. Она не видела Синельникова и не слышала его шагов: шест занял все ее внимание. Он поднимался, он не стоял там, где ему положено было стоять, и под тяжестью провода снова падал. А девушка, отдышавшись и утерев ладошкой пот со лба, опять склонялась и силилась поднять шест.
Когда он повалился, может быть в десятый раз, она решила отдохнуть подольше, шагнула в сторону, подняла глаза и, встретив взгляд Синельникова, не растерялась и не сконфузилась, а с усмешкой бросила:
- Чего стоишь?! Помог бы…
Растерялся Синельников от ее звонкого, сломавшего тишину, голоса и, вместо того, чтобы поспешить на помощь, стоял, переминаясь с ноги на ногу. Очень уж неожиданной была эта встреча, и девушка казалась необыкновенной. Смотрела на него смело, в упор, словно говорила: "Пусть маловато у меня сил, а все равно никого не боюсь".
Шест был тяжел. Семен и то с трудом водрузил его на место, вкопал поглубже, прижал камнями и спросил:
- Так сгодится?
- Сгодится, - ответила она решительно, поправила ремень и отряхнула юбку, потом коснулась пальцем прически. - Вы из артиллерийского полка? (Поскольку дело было сделано - шест на месте, она сочла, видимо, нужным отдать дань уважения субординации и перешла на "вы").
- Угу. А вы?
- Мы тоже. Мы тут с Раисой. Одна дежурит, другая отдыхает. Трех положено, но третьей нет. Вот так и маемся… Спасибо вам.
- А вас как звать?
- Меня? Зачем вам? Зоей меня зовут. Ну, до свидания. Пойду Райку будить. Заглядывайте.
Семен понял, конечно, что "заглядывайте" не означало приглашения, однако заглянул, так как в приглашении не нуждался. И с тех пор стал заглядывать всякий раз, когда выпадало удобное время, то есть на батарее было тихо и можно было твердо надеяться, что начальство внезапно не нагрянет. Вытирал ветошью сапоги, подшивал не очень белый, но чистый в общем подворотничок и, напевая что-нибудь, быстро шагал в усыпанную многоцветьем лощину, к землянке у тополей.
Его тянуло туда, он думал об этой землянке, она казалась ему иным миром, не похожим на тот, в котором он в последнее время жил и к которому привык. И этот привычный мир становился лучше, потому что не казался бесконечным и неизменным изо дня в день. Теперь из него можно было хоть ненадолго уйти. И Семен однажды удивился, что до сих пор жил, не заглядывая в тот удивительный мир, не встречаясь с Зоей, не видя ее лица, ее глаз и губ, в которых не было ничего приметного, но без которых не было бы Зои.
Они гуляли по разноцветью, если у Зои выдавался свободный час; если же она дежурила, Синельников сидел возле нее в землянке, устроенной обычно: два топчана, стол, сколоченный из снарядных ящиков. Не совсем привычными были чистота, аккуратно застланные, а не заваленные шинелями и вещмешками постели, накрытые белой тряпкой котелки, два зеркальца и открытки на стене.
Синельников сидел и молчал, чему сам немало удивлялся, а Зоя, подперев кулачками подбородок, рассказывала о своей родине, о родителях, о знакомых парнях и подружках, о первом дне войны. Все близкие и всех волнующие темы!
Временами Зоя настороженно замолкала, дула в трубку, окликала то "Ясень", то "Ниву", то "Зиму", то еще кого-нибудь и, убедившись, что ее слышат, успокаивалась.
Наушников у нее не было: для фронтовых телефонистов наушники - роскошь. Их заменяло простейшее устройство, состоящее из бечевы или тесемки, привязанной к трубке. Бечева или тесемка, образующая петлю, обхватывала голову так, чтобы трубка была прижата к уху. Сиди и слушай, а руки свободны. Телефонист мог писать, шить, чистить оружие, за дежурство он мог сделать многое, даже вздремнуть невзначай. И многое делал, когда фронт молчал и линия работала исправно, по крайней мере, успевал настрочить письма родственникам и знакомым.
Так проходили часы. И дни проходили бы так же, если бы Синельникову не надо было возвращаться на батарею.
Раиса, плотная и круглолицая девица, встречала его весело:
- А-а, младший лейтенант пришел. Добро пожаловать. - И голос у нее был ласковый, грудной. - Пожалуйста, товарищ младший лейтенант. Как там у вас дела? Рассказывайте. Скоро фрица погоним?
А раз спросила иначе:
- Не забываете нас? Хорошо… Все ходите и ходите и все молчите да больше смотрите на Зойку. Другие-то не так приходят, а с умыслом. Показать себя, как лучше, норовят: в больших штабах работают и все холостые. Все, как один. Недавно вовсе пожилой наведался - лет сорок ему и лысина виднеется. И опять же холостой - умора! К обеим к нам подъезжал: с какой дело выйдет - все равно… А вы молчите; А видно, что и правда холостой. Или успели окрутить?
У Синельникова вмиг испортилось настроение, испарилась вся благодать на душе. Он зло посмотрел на Раису и отвернулся.
- Ой, рассердился! - она, всплеснув руками, валилась смехом. - Какой обидчивый хлопец…
Семен понимал, что выглядит глупо, что Раиса не напрасно рассмеялась, но не мог ничего с собой поделать! Он решительно не желал, чтобы сюда ходил кто-то помимо него, и не хотел слышать о том, что сюда кто-то ходит. Ходит и видит Зоину белозубую улыбку и светлеющие от этой улыбки строгие глаза.
С тяжелым сердцем вернулся он в этот раз на батарею. А явившись снова, увидел на стене землянки настоящую семиструнную гитару.
- Откуда такое сокровище? - удивленно спросил Семен и почувствовал, как опять улетучивается душевная благодать.
Раиса ответила, уперев руки в бока и покачивая головой:
- Еще один ухажер завелся. Принес подарочек. Спер, поди, где-нибудь.
Раиса захохотала; Зоя, перемолвившись с соседними станциями, прикрикнула на нее:
- Замолчи, Рая! Не слышно ничего из-за тебя. - И улыбнулась Семену: - Врет она все. Никакой не ухажер, а так… Неизвестно зачем принес - мы играть не умеем. А вы умеете?
Если бы Зоя не улыбнулась и не сказала "врет она", Синельников наверняка ответил бы: "Не умею". А так он взял гитару, прислушиваясь, перебрал струны, настроил и запел про синий платочек, потом про костер, который в тумаке светит, и наконец:
"Вернись, я все прощу…"