* * *
1943-й год. Осень. Уже неделю бригада ведет бои, ожесточенно продирается сквозь немецкие гарнизоны, засады, огнем отряхивает погоню.
Наконец, кажется, оторвались. Бригаде нужна передышка: люди смертельно устали, много раненых. Хорошо бы принять самолеты с Большой земли!.. Но самое важное сейчас - точная информация о противнике.
В лесу растут неприхотливые партизанские шатры, раздается говор, возгласы, бегут по сучьям первые трескучие огоньки костров.
"Марию к командиру! Хрусталеву к командиру!.." - летит по цепочке нетерпеливый зов. И она идет, торопится, перепрыгивает корневища, покачиваясь на ходу от усталости. Страшно хочется спать.
Герман раскладывает перед нею карту, достает записную книжку.
- Надо идти, Мария, - говорит он. - Адрес… пароль… Там наш человек - Николай Иванович Лапин.
У нее режет глаза, слабость, ноги будто ватные.
- Есть! - говорит она. - Через час буду готова.
- Надо идти сейчас, именно сейчас! - повторяет командир. И его лицо обтянуто сухой кожей, а глаза блестят лихорадочно. Уже какие сутки на ногах! - Надо, Мария…
Из леса выходят втроем: два разведчика-партизана и она. Двоим разведка более близкая - окрестности лагеря до ближайшей деревни; ей - далекая, в деревню Сивково.
Тихо, мирно вокруг. Веселый вольный посвист лесных пичуг. Густая свежая зелень ранней осени. Проселочная дорога мягко пружинит под босыми ногами. Идти без обуви холодновато, зато маскировка.
Они осторожно выходят из леса. Перед ними - кусты и поле. Вдали - меловые штрихи берез и черные избы. Дорога, набитая колеями, бежит к деревне. В колдобинах стоит студеная дождевая вода.
Мария споласкивает лицо, и глазам становится легче, и самой дышится свежее, острей становятся чувства.
Вот и первая хата. Разведчики заходят в нее, но там пусто - никого, и они оставляют брошенный дом.
Вскоре пришла пора прощаться.
- Ни пуха ни пера тебе, Маша! - пожелали парни.
- К черту, к черту! - улыбается она.
…Кажется, удачно вышла, и скоро большак. Никто не видел ее; кто она, откуда - никто не знает… Теперь докажи, что эта босая женщина в линялом ситцевом платье - разведчица партизан.
А через тридцать минут, при выходе на большак, ее схватили. В голосе Хрусталевой неподдельное удивление. Так ей и положено по легенде - она беженка, ищет пристанища и работы. Эти прохвосты, фашисты и полицаи, схватили ни в чем неповинного человека. Что они могут знать?! И в голосе поэтому нотки искреннего возмущения. А полицаи издевательски ухмыляются. "Давай, давай!" - толкают ее в повозку. Отчего они так уверены? Где оплошка? Когда, почему? Но вида Мария не подает, глубоко прячет липкий, противный страх.
Работа в разведке приучила Марию к крайней осторожности. "Я не только с чужими, но со своими лишнего слова не говорила. Вот они все, в первом полку, мои хорошие друзья-товарищи. Придешь с задания - и накормят, и напоят, и лакомство какое приберегут, и душевную ласку… И всякое случалось: себя не жалеют, а из передряги вытащат. Но чтоб о деле с кем - ни-ни!"
Это заметно даже сегодня. Поддавшись воспоминаниям, вся там, в 1943-м, Мария Арсентьевна вдруг смолкает (я спросил о чем-то секретном), секунду мнется, взвешивая - говорить или нет? Все это длится мгновение. Потом она спохватывается, с улыбкой, облегченно всплескивает рукой: дело давнее!
Тогда это был ее единственный шанс - молчание, игра в простушку, естественность. Вытравить самую память о партизанском отряде, о себе - партизанке, о том, как втискивается при стрельбе автомат в ладони… Нет-нет! Беженка, ищу пристанища и работы… Впереди молниеносная игра нервов. Игра высокого класса - лучше, чем актерская, - до полного самоотречения.
Первый допрос. Мария держится просто, сразу и естественно реагируя на любые вопросы, пугаясь угроз и отстаивая свою невиновность. Между ней и следователем - стол. На углу стола, словно случайно и очень заманчиво, лежит пистолет. "Так я, дура, и цапну!" - язвит она про себя в адрес следователя.
Мария Арсентьевна преображается, вспоминая первый допрос, и, как многие общительные русские женщины, передает эпизоды не опосредствованно, а в лицах, с мимикой и интонациями врага, иногда изображая фашистов гротескно, шаржированно и поэтому более характерно, более истинно. Она привстает. Глаза ее, я уверен, видят перед собой и лицо врага, и его глаза, и стол, и пистолет на углу. Гитлеровец ждет, ведь он приготовил для нее ловушку.
"Как выглядит Герман?" - издевательски передразнивает Хрусталева вопрос следователя. И повторяет свой ответ:
- Вы бы мне его показали, тогда я скажу, как выглядит.
"Где партизаны?"
- Везде. Много видела. Ходют, ходют с оружьем. По лесам все… Но они мне руки не ломали, не хватали меня. А ваши руки ломают, вяжут. И не стыдно? Пятеро мужиков на одну бабу!
Следователь глядит на нее, простодушную, наивную, в ситце, и хохочет:
"Бесполезно лгать! Наш полицейский тебя приметил, как заходила в дом с партизанами. Два партизана было. Что, попалась?! Говори всю правду!"
Мария заливается слезами. Вот когда ей понадобилась вся воля, чтобы зареветь так сочно, глупо, по-коровьи. А это ох как противно - унижаться, хотя и притворно, перед таким гадом. "Вот, оказывается, где оплошка… - думала тогда Мария. - О чем, о чем она говорила с ребятами, прощаясь у дома? Если тот тип подслушивал, то что он мог услышать?.. Нет, не должна была сболтнуть лишнее". В нее впиталось, что язык - это первый враг.
Так ничего и не добившись, из местной комендатуры Хрусталеву, "крупного партизанского агента", перевели в Волышово, где находился филиал порховского гестапо. Здесь методы допросов тоньше, если можно так выразиться, - "научнее", испытанные веками полицейские методы.
Хрусталеву втолкнули в камеру, скрипнули затворы.
В камере еще две женщины. Завязалось знакомство: кто, откуда, за что? Женщины рассказали о себе. Обе попались на провокациях. К одной пришли в избу какие-то неизвестные, "вроде наши, вроде приличные". Спросили: "Нет ли, случаем, советских газет?" Газет у женщины не было, но она, по простоте душевной, предложила незнакомцам партизанские листовки. Эти пришельцы ее и схватили.
Вторая женщина знала тихое, без охраны место через "железку" и переправила нескольких партизан. Потом пришли "вроде наши, вроде приличные" попросили и им помочь. Она провела их. И эту тут же скрутили.
"А тебя за что?" - спросили Хрусталеву.
Она знала, что у болтливых жизнь коротка, и потому ответила коротко: "Не знаю. По ошибке, наверно…" А потом поведала свою "босую, ситцевую легенду".
Ночью в камеру бросили еще одну заключенную. Та стала искать к себе сочувствия, так и льнет к Марии, выспрашивает, навязывается в подруги.
- У меня нервы вздернуты, а она лезет, - подумала я тогда. - Чувствую, неспроста это, подсадили ее ко мне! - вспоминает Мария Арсеньевна.
Меня удивляет эта избирательная чуткость бывшей партизанской разведчицы. Ведь подобные вопросы первых двух женщин у нее не вызвали подозрения. Почему? Хрусталева поднимает плечи.
- Сама удивляюсь этому. Вот чувствуешь - и все тут… Девица назвалась Фрузой, и будто она парашютистка. А концы не сходятся: физиономия слишком толстая, сытая и винцом попахивает.
Утром Фрузу увели. Нет ее час, другой третий… Потом открыли дверь, принесли еду.
- И кто бы вы думали раздает похлебку?! - спрашивает Мария Арсентьевна и тотчас же отвечает: - Она, Фруза, только теперь уже Фруза Михайловна. И поведение сразу переменилось. Теперь уже не стесняется, развязная такая баба и почитает меня вроде своей подругой. Женщинам - кусок хлеба, мне - два, им похлебку, а мне - наваристых щей. Подкупает, значит. "Ты, говорит, признайся, что сама сбежала от партизан, и пойдем мы с тобой в город, гульнем…"
Хрусталева соглашается: "С удовольствием! Но кто же меня отпустит? Я ничего не знаю!" Делит хлеб и щи пополам с соседями по несчастью. Фруза опять за свое. Прием классический. Человека вначале даже не на предательство подбивают - на пустяк. Но потом еще на пустяк, и еще на одно деление по шкале "пустяков". Где та грань, на которой нужно остановиться, и есть ли она?
Именно так и Фрузу исподличали (это выяснилось потом). Что это: глупость, страх, слабость? А за слабостью этой Фрузы - десятки сгубленных жизней. И за глупость, страх, слабость она расплатилась в конце своей жизнью, и не только жизнью, но честью, именем.
Снова допрос.
В конце допроса следователь объявляет:
- Не хотела по-хорошему, теперь пеняй на себя. Отдаем тебя в Порхов.
Что это значило, Хрусталевой можно было не объяснять. В порховском гестапо "ликвидировали" особо опасных. Ликвидировали заключенных централизованно и именно здесь. Не потому, что местные отделения отличались гуманностью, отнюдь нет. Просто надеялись более изощренными и жестокими способами выколотить из людей признание, а то и склонить к предательству.
- Это мое счастье, что мест в самом гестапо не оказалось: все было забито арестованными, - говорит Мария Арсентьевна. - А меня поместили в городскую тюрьму.
И вообще - целая цепочка "везения", можно и так сказать. Или человеческая способность выискивать мизерные шансы, талант выжидать и действовать, осторожность и мгновенная смелость.