Ночь. По ночам выводили расстреливать. Скрип дверей. Она чутко вслушивается в звуки. Нет, это дальше по коридору. Топот, звон, ругательства… И опять тихо. На воле - осенний морозец, решетки окон заиндевели. Белые струйки стужи стекают вдоль сырых стен. Холодный озноб охватывает тело. От холода или от страха? Жуткие ночные часы в тюрьме. В душе и простительный человеческий страх, и спокойствие, оттого что вела она себя правильно, большее не в ее силах. Снова шаги. Тяжелый хруст кованых сапог. Секунда… другая… третья.. Скрип засова явственный до того, что кажется: идут в ее камеру, за ней. Сердце захолонуло. Нет, не за ней, рядом. И сердце обжигается, гулко ухает в ушах кровь. И так до утра.
Утром - на работу. По пресловутой немецкой рациональности даже смертники обязаны отрабатывать кашу. Их выводят с зарею, в сизых лужах блестит ледок, вьются первые дымки над трубами, и пахнет от них человечьим жильем, покоем, миром. Мария представила себе на минуту, что сейчас сидит она возле печи и щиплет растопку, ветер чуть шевелит чистые занавески на окнах, а по улице идут заключенные, и нет ее в этой толпе измученных людей. Это было щемящее чувство уюта и безопасности. И тотчас обдало ледяной мыслью: это ее ведут по улице, дневная отсрочка смерти. И вообще: нет здесь в Порхове мира, и нигде нет на земле сейчас ни мира, ни покоя. Сапоги стучат, раздается гортанный говор. "Будьте вы прокляты!"
У комендатуры группу остановили. Мужчинам роздали кирки, лопаты, плотницкий инструмент. Плотники стали делать забор вокруг комендатуры. Мария прибилась к ним, чтобы поддержать доску, собрать щепу и, главное, - оглядеться. Конвойный увидел ее и отогнал прочь. "Кухня! Кухня"! - крикнул он.
"Вот проклятый!"
Фасадом комендатура выходила к большой дороге. Там толпились машины, мотоциклы, подводы, толкалось офицерье, солдатня, полицаи. Тыльная сторона, где плотники тянули забор, покатым бугром обрывалась к речке. Вдоль нее шли домишки, сараи, а неподалеку начинался лес. Она знала, что в лесу ее свобода и жизнь. А конвойный гнал ее на кухню.
Кухня находилась в комендатуре. Там не было даже малейшей надежды на спасение. У Марии вскипели горькие слезы. Но внешне она спокойна и покладиста. Покорно идет на кухню.
"Ощипать гусей!" - приказывает ей солдат в белом поварском колпаке, и она тотчас же принимается за дело, будто щипать гусей - ее любимое дело. Вскоре она просит: "Можно я спущусь к речке? Там сподручнее потрошить: вода рядом…"
Повар разрешил, и она спустилась к реке. Сидит у воды, щиплет перья, потрошит гуся. На лице ни тени нервности. Сидит к часовому спиной, даже не оглянется. Только до боли косит глазами и скорее угадывает, чем видит, что делает часовой. Вот он шагает туда-сюда, завернул за угол. Мария кошкой взлетает вслед. Часовой повернул назад - и она мгновенно обратно: снова сидит у воды, летят перья, пух… Даже напевает что-то. Часовой зевает, потом долго смотрит в согнутую спину. "Дура-баба, услужливая дикарка", - наверняка думает он.
А шоферня у штаба хохочет. Кто-то пиликает на губной гармошке. И часовому охота поскалить зубы, стрельнуть сигаретку.
Для острастки он каркает что-то в услужливо согнутую спину и направляется к шоферне.
Мария вся будто стальная пружина, нервы взведены, движения точны, мысли остры. Выпотрошенные тушки готовы, и она кладет их к дверям на кухню, на колоду для рубки мяса. Повар выйдет, возьмет их и подумает, что ее увели конвойные. А конвойным покажется, что она еще на кухне. Когда ее хватятся: через час, пять минут, через минуту? Но это ее минута, ее единственный шанс.
Медленно собирает Мария перья, а сама осторожно оглядывается. Потом выпрямляется и с пучком в руке начинает уходить вдоль речки.
Шаг, еще шаг, и еще один… Она чувствует, что спина как голая. "Ну, скорее бы лес! Ну, еще немного!"
Кусты совсем близко, рукой подать. За ними - мелкие деревца. Она прибавляет ходу. Оглядывается. "Никого!" И стремглав бросается в чащу.
Через трое суток Мария, в разодранной одежде, исцарапанная, голодная, вышла в расположение бригады. Для товарищей-партизан возвращение человека, которого считали погибшим, - самый светлый праздник. И каждый спешит воскресшего обласкать, высказать приязнь и внимание.
Командир бригады был прав: когда Мария исчезла, он верил, что она вернется. Что это - случайность? Нет. Авторитет Александра Германа не строился на случайностях. Будучи недюжинным человеком, держа в голове все и вся, он примерно знал (или догадывался), как его разведчик будет вести себя в чрезвычайных обстоятельствах. Авторитет командира - святая вещь.
А другое качество Германа человечность - спасла жизнь хозяину явки Лапину.
* * *
Ситуация была вроде ясная и простая. Хрусталева исчезла. Большая вероятность, что ее схватили на явке. А хозяин явки жив и здоров, "ничего не знает". Значит - хозяин… Время было жестокое. Малейшее подозрение - и человека ставили к стенке. Ради жизни всех остальных, бригады. "Расстрелять мы всегда успеем, повременить!" - решил командир бригады.
- Дядя Коля, который мне в отцы годился, плакал как ребенок, когда я вернулась, - говорит Мария Арсентьевна.
Я спросил о судьбе Николая Ивановича Лапина. И Хрусталева дала мне адрес, тот самый адрес явки в деревне Сивково, где и сейчас живет Николай Иванович.
А у Марии Арсентьевны, когда она вернулась в бригаду, случилась еще одна встреча, страшная и нежданная. После того, как разведчица подробно, в деталях, отчиталась о всем случившемся, начальник Особого отдела долго молчал, что-то взвешивая про себя, и наконец сказал Хрусталевой:
- Ты вот что: зайди ко мне через два часа. Кого увидишь - молчи!
Через два часа разведчица явилась в штаб. На скамье - скромна, подтянута, вежлива, улыбаясь чему-то, - сидела Фруза. Та самая Фруза Михайловна из Волышовской комендатуры. И вдруг она увидела, узнала Хрусталеву. На ее лице застыл ужас. А Хрусталева молчала, как было приказано, хотя внутри клокотала ненависть. Фруза тоже молчала, откинувшись на скамью от слабости.
- Повторите теперь снова, откуда и зачем явились вы к партизанам? - нарушил молчание начальник Особого отдела.
Она молчала.
Он обернулся к Хрусталевой:
- А ты знаешь эту?
- На подсадке работала! - только и сказала разведчица, но была в этих ее словах вся ненависть, которая распирала грудь…
Мария Арсентьевна достает со шкафа ворохи фотографий. Лица, лица… радисты, подрывники, разведчики.
- Наши партизаны встречаются иногда, - говорит она. - Вот посмотрите. Это Полина Лебедева, разведчица, живет сейчас в Ломоносове. А это тоже Полина… Маслова. В школе работает, в селе Дуровщино. По цвету волос их прозвали Полина Белая и Полина Черная. А встретились недавно, все наоборот: Полина Черная поседела, стала белой, а Полина Белая покрасила волосы… - Мария Арсентьевна спохватилась, гостеприимно предложила: - Чайку, чайку выпейте! Проголодались небось? - И с радушной улыбкой, лукавой самую малость, намекнула на свой пароль: - А может быть, щей горячих?
* * *
Павловская улица, на которой живет Лебедева, - в пригороде Ломоносова и упирается в самый лес. Дом помог найти парень, он крикнул в отворенную дверь: "Полина Степановна!" Она отозвалась из дальней комнаты: "Сейчас, минуту…" - и вышла. Вид у нее был усталый. Лежала. Что-то сердце хандрит.
И опять паролем были приветы от партизан.
Полина Степановна вдруг жалобно сморщилась, всхлипнула с придыханием, и по лицу ее побежали слезы. Молча повернулась и исчезла в соседней комнате.
Я растерянно ждал минуту… две… три…
Она так же внезапно вышла, улыбаясь сквозь слезы виноватой улыбкой:
- Ох, это страшно и тяжело, снова вспоминать войну… Простите… Я читала книжку сейчас… - Она торопливо, нервно перелистала страницы и пресекающимся голосом прочла абзац. Читала, наверно, чтобы успокоиться. Это была военная книжка. В ней рассказывалось, как в минуту затишья к нашим солдатам явился какой-то дед и пригласил их в баньку, которую натопил. Голос Полины Степановны окреп: - Ведь это так важно и так ценно было - простая банька. Это не пустяк. Мы мечтали о ней неделями. В чистом и помирать легче. Не зря у русских такой обычай… Мне самой и сегодня многие вещи кажутся мелочью, пустяком. А тогда…
* * *
Идет Полина с младшей сестренкой, идут с корзинками, будто за ягодами. А в корзинках - немецких бланков и удостоверений на целый взвод: работа порховских подпольщиков. Идут они по лесной дороге, а навстречу - патруль. Так бы и броситься прочь бегом! Но Полина дергает сестренку за рукав, нагибает к земле (словно ищут они землянику), шепотом приказывает:
- Помаши им рукой! А теперь рви землянику и улыбайся. Улыбайся и рви!
А у самой пальцы - как деревянные. Даже голову не повернуть в сторону гитлеровцев.
Сестренка же - малолетка: ей все это будто игрушки.
Немцы остановились по другую сторону кювета и минут пять созерцали идиллию. "Две крестьянские девушки с лукошком ягод, - вероятно, подумали они. - Есть же и в России исконно сельские, покладистые и наивные люди, для которых все равно: что фашизм, что Советы! Не то что смутьяны в городах и лесные бандиты - партизаны". Полюбовались гитлеровцы - и двинулись дальше.