ВСТРЕЧА В ДОМЕ ПРИЕЗЖИХ
Мой путь - в город Холм. Вечерело, и я заночевал в Плоскоши.
От окон тянуло стужей, а круглая, под потолок, печь излучала жар.
Вначале никого не было. Потом явился старик, высокий, кряжистый. Ходил, покашливал, шея замотана шарфом.
Потом вошли другие. Послышались радостные восклицания. Старик и мужчина лет сорока пяти обнялись, хлопая друг друга по плечам. Отец и сын. Дед приехал в поликлинику из деревни, а сын с бригадой электриков прокладывал по району линию.
Одеты они грубо, тепло, добротно, как и положено на такой студеной работе. Старик степенно расспрашивал сына о житье-бытье, рассказывал о себе. Встречи - это воспоминания…
Так подошел черед истории, которой начался очерк: о встрече деда Назара с командиром партизанской бригады.
Старик разволновался. Крупные крестьянские пальцы вздрагивали. Он глухо сказал:
- Такое врезалось в память: встреча с Германом. Тогда меня расстреляли было…
Он набил и закурил трубку.
- Поехали мы из деревни Песчанки сюда, в Плоскошь. До войны тут был узел радио. Сельчане наказали вывезти, что возможно: Москву слушать. Как проехали и пробрались на узел - целая история. Ночью на возок погрузились, тронулись, едем. И как раз у болота вышли двое: "Стой, кто идет?" Отвечаем: "Едет Митька Пинаев и Богомаз". - "Куда ходили?" Мы из хитрости и брякнули: "К вашим полицейским. Везу это радио по приказу местной управы". Схитрил, называется… Тут же нас согнали с возка и повели в землянку.
И вот стоял Рубинов перед командиром бригады и крепко держался за свою версию, сыпал подробности. Закоренелый предатель и только!
- И что вас спасло? Как они поверили, что вы свой? - горячо тороплю я деда.
- Как бы не так, поверили… - усмехнулся он. - Уже стрелять повели… Только тогда понял я, старый дурак, с кем имею дело. Объяснять стал. Да какое! "Хитришь, дед, изворачиваешься", - говорят мне. И расстреляли бы, и правильно… - Назар Сергеевич слепыми движениями похлопал себя по карманам. Трубка погасла. Сразу несколько рук протянули ему огоньки спичек. И дед продолжал: - В нашем селе я велел собрать обоз с продуктами. Для партизан. А где они, партизаны, и сам не знал. И случается же такое! Подоспел обоз к лагерю партизан минута в минуту, когда меня выводили…
* * *
Рано утром машина электрификаторов направлялась в сторону аэропорта с рейсовыми самолетами на Холм. Машина, фырча простуженным голосом, тронулась в путь. Меня втиснули третьим в кабину "газа".
От мороза выбоины затвердели, нас то кидало под потолок, то вдавливало в сиденья… Посредине чистого поля Михаил Назарович Рубинов затормозил, сказал: "Аэропорт", - крепко тряхнул меня за руку, и машина ушла.
На окраине поля виднелось несколько изб. Вдалеке они множились, образуя поселок.
"Где же аэропорт? Где бетон, стекло, аэрокондишен и стюардессы?"
Машина давно исчезла в далекой поземке.
"Где бензовозы, носильщики, сувениры? Где сами лайнеры, наконец?"
Поле… чистое поле.
Я двинулся было к далеким запахам древесного угля и хлева, но тут у крайней избы заметил шест и полосатую матерчатую колбасу на нем, вытянувшуюся по ветру. Такие штуки я видел в книжках с картинками о зарождении воздухоплавания.
Две минуты быстрого марша - и я у избы с "колбасой". Глухо, тихо, заперто. В соседней избе посоветовали поискать над стрехой ключ от аэропорта, сказали, что за печью найдутся пила и топор, а во дворе - поленья. Все оказалось точно. И ключ, и огромная двуручная пила, и топор. Я всласть трудился. Топил остуженную избу, но согрелся скорей от работы; из-под пола еще долго тянуло стужей.
Заиндевелые окна выходили в поле. Я часто поглядывал в них: не упустить бы лайнер!
Пришла бабка с ручной прялкой, спросила: "Когда самолет на Холм?" Потом отругала меня за халатное отношение к пассажирам. "Грязно и печь прогорела", - сказала она.
После полудня что-то затарахтело над головой, на поле скользнул зеленый аэроплан. Мы трусцой погнались за ним. Он повернул, побежал нам навстречу, распахнул дверь.
Аэроплан долго пыжился, взвывал мотором и наконец поднялся почти без разбега. Перелески, поля, ручьи просматривались детально. Думалось, каково в таких прозрачных, насквозь ветреных и мороженых лесах было жить партизанам. Просто жить там - какое трудное дело!
Наш летающий механизм пошел на снижение. Старушка вышла, приняла от меня прялку и заметила осуждающе, что я снова бросил без призора аэропорт. И пошла по дороге в Холм.
"ПРИВЕТ ОТ ЖЕНИ"
Город виднелся на высоком холме. Возвышенность эту глубоко разрезала речка. Я вышел к ней в стороне от моста. Лед уже был толстый, снег - по колено, он продолжал идти густо, крупными хлопьями. Тропинка бежала мимо большой, обшитой досками проруби. Там полоскали белье, оно снежно скрипело в руках хозяек. На высоком берегу ворчал гараж. Я шагал, по улицам, и снова что-то лихорадочное, нетерпеливое поднималось к сердцу.
Здесь, в городе и области, жили десятки партизан Германа. Здесь были явки на Шулежной улице в доме № 12 и пароль: "Привет от Жени".
Начал я с горкома и паспортного стола. Читал фамилии вслух:
- Кляпин Аким Андреевич… - И вопросительно ждал.
- Нет, не знаем.
- Захарова Пелагея Васильевна?
- Нет.
- Глинский Владимир?.. Еремеев Иван?.. Кособрюхов… Павлов…
- Нет… нет… нет… - сочувственно говорили товарищи.
И на Шулежной, 12 тоже не было адресата явки - Охреповой Ольги. Я побывал в паспортном, в школе у следопытов, в избирательном участке. Паспортный стол располагал фамилиями тех, кто жил в самом городе. Грустно подтвердились сведения товарищей из горкома. Кто-то из старожилов стал припоминать фамилии по району. Мы звонили в совхозы, деревни. Оттуда отвечали: убит, уехал, не знаем. В паспортном подсказали насчет избирательных списков, там уж точно внесены все.
Огромные фолианты списков я один читал бы неделю, но мне и здесь охотно помогали товарищи, стоило только узнать цель поисков. Листали, переспрашивали имена-отчества, сверяли с записной книжкой. Ни-ко-го! Ни единого человека!
"Холм дотла был сожжен фашистами", - объяснили мне. Специальные команды поливали дома керосином и поджигали. О подобном варварстве я знал раньше, из литературы, но слушая очевидцев, как-то почувствовал, понял сердцем всю подлую мстительность оккупантов. Выгоняли стариков, женщин, детей на морозные улицы и поджигали дома и сараи. Горело все, что было заработано тяжким, долгим человеческим трудом: стены и крыши, столы и подушки, книги, стулья, игрушки… Красная вьюга искр носилась над городом. Люди толпились на улицах и плакали. Потом все ушли из сожженного города.
После войны Холм отстроили заново. Много строят сейчас высоких, светлых домов, таких, как новая школа. Я познакомился с пионерами. Следопыты и здесь собирали историю края. Показывали с гордостью и ржавый маузер времен гражданской и оружие Отечественной, рассказывали о земляках-героях. Не было только фамилий, адресов, явок, которые я так искал. Я поделился с ребятами всем, что знал сам, и они загорелись большим весенним рейдом по партизанским тайникам-базам.
"НЕТ ЛИ ЩЕЙ ГОРЯЧИХ?"
Да, был и такой пароль. С ним ходила Мария Арсентьевна Хрусталева. Ответ звучал не менее естественно по тем временам: "А ты давно не ела?" - "Со вчерашнего дня".
Значит, на явку пришел свой, из бригады.
Так и я, вернувшись в Ленинград, по партизанской цепочке познакомился с Марией Арсентьевной. Правда, на этот раз без пароля. Но напутствие бывшего партийного секретаря отряда Сергея Георгиевича Сидорова зайти в 301-ю школу и к Хрусталевой звучало очень похоже на пароль: "Скажите, что Сидоров шлет горячий привет, обязательно скажите - от Сидорова!"
В 301-й ленинградской школе имени командира третьей бригады А. Германа есть небольшой стенд, посвященный агентурной разведке партизан. Там я впервые увидел Хрусталеву на фотографии и услыхал о ней много добрых слов от учителей, вожатых и пионеров.
Школа находится на Литовском проспекте. Параллельно ему идет Коломенская улица, на которой в доме № 22 и живет Мария Арсентьевна Хрусталева - разведчица Третьей партизанской бригады.