* * *
По перрону мела поземка. А в зале ожидания тепло, тихо, сонно. Изредка за окнами пробегали вагоны. На стене висели газеты. Близ стенда степенно прохаживался старшина милиции. Я спросил его, как ближе дойти до редакции: ведь кто лучше журналистов знает свой край! Старшина полюбопытствовал:
- Для чего?
Я ответил, и прямо на глазах растаяла его служебная суховатость:
- Один мой знакомый, капитан железнодорожной милиции, партизанил в этих краях.
- Он и сейчас живет в этой области?
Старшина кивнул.
- Может, даже в Бологом? - Я осторожно сужал круг везения. Удача вроде прута: перегнешь - сломается.
- В Бологом, - подтвердил старшина. Я подумал, что, может, близко, но решился не искушать. А старшина продолжал:
- Да вы сейчас найдете его. По перрону за углом первая дверь. Он на дежурстве.
На двери висела аккуратная табличка: "Отделение линейной милиции". За столом сидел плотный мужчина с орденом Богдана Хмельницкого на кителе. Капитан Сергей Степанович Спириденко.
До утра было еще долго, и я попросил его рассказать о партизанской жизни.
- Больше всего мне помнится, - начал Сергей Степанович, - мой партизанский дебют…
* * *
Разные бывали старосты. Этим немцы были довольны. Исполнительный, расторопный, верный. Служил не за страх, за совесть. "Гут, Иван Снегов, гут! - приговаривали гитлеровцы. - Хорошо продукт собираль!"
Иван Снегов казался верным. Только прикажут - уже шурует по деревням, грузит обоз с продуктами. Конвойным вольготно. Всего делов - порыться по бабкиным сундукам и на губной гармошке пиликать. И самое удивительное для них, как охотно сдают крестьяне свои продукты.
…Медленно вытягивается обоз за околицу. Проходит час, два… И вдруг из чащи сухо и зло бьют автоматы. Уцелевшие конвойные-немцы и староста спасаются бегством. А обоз продолжает путь. Только меняется адрес назначения. Раньше - фашистский Невельский гарнизон, а теперь - Красная Армия.
У деревни Голотища обоз передавался нашим войскам. Казалось бы, в чем тут замешан староста Снегов, этот полезный "новой власти" человек, и какая связь между нападением на обоз и тем, что Иван Иванович Снегов коротко перемолвился с пареньком в деревне - Сережей Спириденко?..
- Так вот и начали мы со старостой "помогать" немцам, - говорит Сергей Степанович.
"Я ОТ РУФЫ"
…Другой поезд, теперь по боковой ветке, уносил меня на юго-запад. Цель - город Осташков. Три фамилии в блокноте, адрес явки: "улица Советская, дом 17" и пароль: "Я от Руфы".
Восемь вечера. Поезд стал притормаживать. Медленно выплывали и окунались во тьму фонари. Осташков. Я спросил у кого-то: как проехать на Советскую улицу? Объяснили очень подробно. А у меня отлегло от сердца. Значит, улица существует, я не зря поехал, доверившись записной книжке.
Советская, 29. Мне - семнадцатый. Отшагал километра два - № 5. Вернулся. И опешил. После дома № 15 стояла каменная каланча.
Девять вечера. Ни машин, ни прохожих. Тихо. Деревянные дома, палисады. Кое-где желтый свет окон. Снег скрипит под ногами. Подморозило. Я ходил, стучал в двери, окна, спрашивал, называл фамилию Андреева, номер дома… Никто ничего не знал.
Утром меня надоумили обратиться в паспортный стол. Двух товарищей не было вообще, а третья - Андреева - жила по новому адресу, на улице Урицкого. Там сказали, что женщина эта сейчас на работе, в линейной амбулатории станции Осташков. Фамилия совпадала с фамилией хозяйки явочной квартиры, имя - нет. Но зато имя совпадало с именем в пароле - Руфима. Соседи знали немногое: кажется, партизанила, ходят к ней школьники, а так живет одиноко.
Поликлиника была удивительно малолюдной. Может, из-за субботы. "Андреева дежурит в лаборатории", - объяснили мне и показали отворенную дверь. Солнце, отражаясь от снега, прозрачно светлило комнату. Широкий лабораторный стол, масса пробирок, яркие блики на инструментах. И динамик в полную мощь. Худощавая в темном платье женщина сидела задумчиво, отрешенно. Из репродуктора - ритм маршей и торжественный голос местного диктора. Какой-то областной праздник. Поминали заслуги во время войны, партизанские рейды…
Женщина медленно повернулась, спросила:
- Вы ко мне?
Я кивнул. И молчал, волнуясь. Глотнул с трудом и назвал пароль:
- "Я от Руфы".
Она как-то внутренне встрепенулась. Изменился взгляд. Словно стал зрячим, словно она только что увидела меня. Приподнялась навстречу встревоженно, напряженно:
- Меня зовут… это я… Андреева Руфима Григорьевна.
Мы сидели в тихой лаборатории. Курили "Беломор". Терпкий дым плавал под потолком и смахивался в дверях. Руфима Григорьевна по-девичьи сконфуженно удивлялась:
- Из Ленинграда? Специально ко мне? К нам?
И я порадовался в душе той нечаянной удаче, что именно сегодня, в праздничный день, важен для нее знак внимания - приезд журналиста.
Потом мы ходили по городу. И я был не журналистом, а просто человеком, которому стал дорог другой. И если она говорила: "Замечательный был парень, этот Гриша. Пулеметчик. Убили его…" - я молчал и боялся тронуть ее вопросом: "Вы любили его?"
В небольшой ее комнате, над приемником, висит портрет милой девушки. Брови вразлет. Смеющиеся глаза. Какие глаза - глазищи! Перед щелчком затвора она, видимо, улыбалась, и на фото не успел растаять и остался смех. Задорный, лукавый поворот головы. Портрет очень красивой девушки. Почему же она одна сейчас? Приемник - лишь собеседник. И я боялся тронуть ее вопросом: "Вы очень любили Гришу?"
Вместе мы смотрели факельное шествие пионеров к партизанскому обелиску, говорили. Руфима Григорьевна много рассказывала о бригаде, о людях, с которыми воевала, и я пожалел, что оставил свой репортерский магнитофон. Выручили пионеры: они предложили свой, самодельный. И мы записали один небольшой рассказ Руфимы Григорьевны Андреевой, медика третьей партизанской бригады.
* * *
- …Мы находились в окружении, выходили. Меня ранило на шоссе Ленинград - Рига. Уже раненная, я лежала на поле боя и видела, как геройски умирали две ленинградские девушки. Они были пулеметчицы. Девушки не заметили, как подошли с другой стороны шоссе подводы с немцами, около двадцати человек. А когда гитлеровцы подкрались совсем близко и партизанки увидели их, разворачивать пулемет было уже поздно. Тогда одна пулеметчица вытащила гранату и подорвала группу гитлеровцев, которая кинулась к ним. Другой гранатой девушки подорвали себя.
- А как звали их? - спросил я.
- Одну девушку звали Женя. Вторую - не помню.
- А кто бы мог подсказать?
- Может, помнят некоторые товарищи из бригады. Наверное, можно искать и найти: имена должны быть известны. Найти надо!
- Как вы сами спаслись? Выползли?
- Нет. Сил совершенно не было. Я лежала около часа. Наши случайно на меня наткнулись, подобрали и унесли. Помню потом избу деревенскую. Была хозяйка с хозяином. Хозяйка дала одежду переодеться. А старик хозяин пошел в охрану, на край деревни, но вскоре прибежал в дом: заметил, что немцы нас окружают.
Меня положили на повозку. Помню, стрельба была. Но все окончилось благополучно. Меня увезли в лес, а потом на самолете отправили в тыл, в Осташков. Я жила с родителями на Советской, семнадцать. Когда уходила с бригадой из Осташкова, мою квартиру оставили явочной: на случай оккупации города. Правда, квартира не понадобилась: Осташков немцы не взяли…
Оказывается, я был первым и единственным человеком, который пришел на явку в Осташкове с паролем командира бригады. Пришел почти через тридцать лет. И встретили меня, как родного, как встретили бы там в дни войны любого. Стоило только назвать пароль: "Я - от Руфы".