Я ГОВОРЮ ВОВЕ…
Была в суровые военные дни у бойцов Ленинградского фронта особая тема разговоров - о детях блокадного города. Каково им там, в кольце окружения, под фашистскими бомбами и снарядами?
А питомцы детских садов по нескольку раз топали ночью в бомбоубежища, стараясь не плакать, рисовали танки и самолеты, а каждого военного первым делом спрашивали: "Сколько ты убил фашистов?"
В те дни кто-то привез на фронт историю об устной анкете, которую провели среди семерых малышей: кем они хотят быть? Шестеро заявили: моряками, летчиками, танкистами. Седьмой ответил категорически - поваром…
Сохранилась в моем блокноте и такая запись.
"Маленькая девочка рассказывает: "Бабушка стала меня кормить и спрашивает: "А что ты, Ниночка, любишь больше всего?.." Я отвечаю: "Конечно, отбой воздушной тревоги". Бабушка говорит: "Правильно, правильно. Я тоже… А теперь, знаешь что, оставим-ка мы этот кусочек хлеба на вечер - больше сегодня не будет". Я только собралась заплакать, а бабушка вдруг подняла руки и замолилась: "О господи! Мне бы еще дожить до такого счастливого дня, когда ты будешь снова капризничать и от еды оказываться…"
Из уст в уста передавались тогда короткие ребячьи диалоги - своеобразные отклики на грозные события. Мой блокнот сохранил некоторые из них.
"Я говорю Вове:
- Ты будешь немецкий бомбардировщик.
А он:
- Не буду.
А я ему:
- Ты не плачь, Вова. Ты только временно будешь немецкий бомбардировщик, а потом будешь советский бомбардировщик".
"Видишь, какую мне папа куклу прислал. Буду беречь ее как зенитку ока".
"Мне теперь стало веселее в квартире: мы весь день вдвоем с Женей. Ее к нам эвакуировали с улицы Стачек".
"А по-моему, Петька, на мосту нечего бояться артобстрела. Это когда еще фашист прицелится в мост. А в воду снаряд упадет - только забрызгает. Вытрись - и иди дальше…"
ПИСЬМЕЦО
Знаете ли вы, друзья, чем бывала для фронтовика весточка из тыла, особенно - приятная весточка? Письмо из дому не только разжигало желание крепче громить врага, но и придавало силы, чтобы сделать это скорее.
В одной из центральных газет как-то привели имя и фамилию боевого разведчика, не получающего писем, указали номер его полевой почты. И пошло-поехало. Вскоре вручили ему пачечку корреспонденции, потом пачку, потом письмоносец высыпал ему целую сумку, затем стали приносить весточки неизвестных друзей мешками. Всего прибыло более десяти тысяч посланий - так горячо откликнулись люди на короткое газетное сообщение.
Разные шли письма на фронт, и, вероятно, о многих можно было бы рассказать интересные истории.
Как и другие ленинградские работницы, отправила на фронт письмецо и Марья Васильевна, подписалась: "Маша". Шел этой Маше 68-й годок. Но она не собиралась сдаваться. От эвакуации отказалась. Законно гордилась тем, что сыновья и внуки на фронте, а ее труд пригодился в осажденном городе. В домоуправлении теперь частенько обращались к ней. Не одному дистрофику помогла она закрепиться на этом свете - приносила хлебный паек, топила, убирала. И все - безвозмездно. Или, как сказали бы сегодня, на общественных началах.
Ответил на письмо Марье Васильевне сержант Георгий Захаров. Спасибо, мол, за теплую весточку, только хотелось бы поподробнее узнать, с кем имею честь… Хотя тут же сержант добавлял, что и так ясно себе представляет Машеньку. "Лет девятнадцати от роду, стройная, как все ленинградки, голубоглазая и вообще красивая". Подписался он: "Геша".
Марья Васильевна решила не разочаровывать романтичного Гешу. Сообщила, что он угадал и возраст ее, и стройность фигуры, и даже цвет глаз. А насчет красоты ей трудно определить - при встрече сам убедится.
Короче говоря, влюбился наш сержант заочно в свою Машу. Писал ей часто, сообщал о боевых успехах. Получал ответы, еще больше разжигавшие его любопытство и нетерпение, - Марья Васильевна не зря слыла шутницей. А однажды, после того как группа Георгия Захарова взяла "языка", получил сержант однодневный отпуск в Ленинград.
…На громкий стук открыла ему дверь высокая старуха, закутанная в огромный платок.
- Сержант Захаров! - четко отрапортовал он. - Здравия желаю, бабуся! Хотел бы повидать Машеньку. Переписываемся мы, видите ли, с ней. Заочно, так сказать, знакомы.
Женщина внимательно посмотрела на гостя.
- Как же, знаю, слыхала. Только ушла она, милый, куда-то. Вот жалеть-то будет!
- Может, скоро вернется? Всего только часок в моем распоряжении. Разрешите подождать.
Весь этот час беседовал сержант с Марьей Васильевной. По его просьбе она подробно рассказала ему о Маше, о ее неземной красоте, чудесном характере.
Так и не дождался романтик возвращения девушки и уехал сильно огорченный. А в первом же письме Марья Васильевна повинилась Геше во всем. Просила простить ее за неудачную шутку.
Целый месяц молчал сержант Захаров. Переживал, видно. Но потом все-таки прибыло от него письмецо. Начиналось оно так: "Дорогая моя бабуся Маша…"
А в ответ полетело: "Родной ты мой внучонок Гешенька…"
Переписка продолжалась.
ОРУЖИЕ СЕКРЕТНОЕ И НЕШУТОЧНОЕ
Было в арсенале защитников Ленинграда одно сверхсекретное оружие, которое совершенно не учли фашисты. Не причислишь его ни к холодному, ни к огнестрельному, - казалось бы, не колет и не стреляет, не взрывается, осколков не имеет. Но точно разило оно врагов, придавало силы, помогало выстоять.
Оружие это особого свойства - улыбка. Да, да, и улыбка - оружие. Еще какое!
В осажденном Ленинграде нередко звучало острое и меткое словцо, бытовала веселая притча, рождались зубастые пословицы и поговорки. Вроде таких: "Спешил фриц в "Асторию", а влип в историю", "В Шпрее купался - в Неве утоп".
Перелистываешь фронтовые блокноты тех дней, и оживают записи одна за другой.
"- Слыхали? Гитлер-то шлет под Ленинград эшелон за эшелоном. И всё венские стулья, венские стулья…
- С чего бы?
- Очень уж долго войско фашистское стоит на одном месте. Утомилось…"
Это анекдот, родился он в блокадном Ленинграде. Ленинградцы умели шутить едко и метко.
Был анекдот и о том, что в лучшем берлинском ресторане в день рождения Гитлера подавали особо наваристый суп. Ведь варили его из того самого белого коня, на котором фюрер собирался въехать на Дворцовую площадь.
А однажды мне сообщили, что в тылу у фашистов большие перемены. Там теперь зубы через нос удаляют, потому что гестапо не позволяет никому рта раскрыть.
Многие остроты были связаны с едой, вернее, с отсутствием еды. Представьте себе, голодные люди шутят:.
- Кто сказал, что у меня с питанием не клеится. Я только что съел кисель, сваренный из столярного клея и крахмальных воротничков. Отлично клеится.
Или:
- Жив будет ваш муж и без мяса. Теперь даже тигр в зоологическом саду стал вегетарианцем.
Баклажанную икру называли "блокадной паюсной", черные, как южная ночь, макароны - "мурашками". С самым серьезным видом произносили вдруг такую "довоенную" фразу: "У меня что-то сегодня нет аппетита". Это вызывало общее оживление.
Улыбка бодрила, прибавляла оптимизма. С шуткой становилось веселее, теплее и даже не так голодно.
- Живем временно с немцами на одной улице, - говорили жители Нарвской заставы.
"Жди меня - и я вернусь" - называли единственный трамвайный вагон, бегавший от Нарвских ворот к Кировскому заводу.
Кто-то прикрепил на парадном объявление:
"Уходя из дому, не забудь потушить зажигательную бомбу".
На ленинградских улицах развешивались плакаты:
"Не запускай от лени дремучую бороду, не ходи небритый, неряхой по городу".
Кстати, один такой плакат можно и сейчас увидеть в Государственном музее истории Ленинграда.
Каждый вечер на подходах к затемненной Александринке - так называли Академический театр драмы имени А. С. Пушкина - можно было услышать:
- Товарищ, нет ли у вас лишнего билетика?
- Билета лишнего нет?..
В те годы в Александринке давал спектакли Театр музыкальной комедии. В зале публика сидела в шинелях, ватниках и валенках, а на сцене все было как прежде. Декольтированные актрисы и изящно одетые актеры пели, танцевали, были веселы и жизнерадостны, хотя до конца спектакля так и не могли согреться.
Попасть в театр было очень трудно. Иному счастливчику, прибывшему на денек с фронта, удавалось выменять банку консервов на билет. Но это уж, если повезет…
Когда особенно докучали артиллерийские обстрелы и тревоги, исполнители "ускоряли" ход оперетты: некоторые второстепенные арии в такой вечер не исполнялись. Ленинградцы называли эти спектакли: "короче говоря".
Переполненным был и зал Государственной филармонии, когда там звучала симфоническая музыка. У музыкантов коченели пальцы. И дирижер, улыбаясь, как-то сказал:
- Назло немцам сейчас согреемся Бетховеном.
А пианист Софроницкий играл в перчатках с отрезанными пальцами. И кто-то в публике заметил со вздохом:
- В трамвае приняли бы за кондуктора.
Нет, музы не молчали в те дни…