Но фашист уже не слушал его. Заговорил грубым, будто лающим голосом:
- Пойдешь в горы, Нечитайль!
"Ах, вот оно что, - подумал дед, - им нужен проводник". И мысленно выругался: "Черт сунул проговориться - знаю горы… Вот напасть!"
- Отвечай, Нечитайль! - оборвал его мысли офицер. - Сколько дней пойдет до Сухумэ?
Митрич пожал плечами:
- Не знаю.
- Как - не знайт? Ты врешь. Нечитайль!
- Зачем врать. В Сухуми не ходил.
- Пойдешь Сухумэ!
Митрич поднялся, комкая в руках шапку:
- Горы, они что море - конца не видно. Как пойду… Известно, пастух…
Офицер нахмурился, постучал костяшками пальцев по столу:
- Хитрость? Не позволяйт!
- Что вы, господин, без всякого такого умысла… Кабы знал дорогу да помоложе был, отчего ж не пойти. С удовольствием. А то…
- Надо знайт! - перебил немец. - Кто обманывай немецки армия, быстро капут.
Офицер подозвал солдата, и тот повел старика по узкой улочке к площади. Райцентр был пуст, люди словно вымерли. Проходя мимо углового дома, Митрич глянул в просторный двор - полное запустение. В этом доме три зимы подряд квартировала внучка: школу кончала. Хозяин - казак, дальний родственник Митрича - бросил все, что у него было, и уехал. Пустовал и дом Тышлера - немца-ветеринара. Казалось, чего ему - пришли свои - ан нет, скрылся. Семьдесят два года стукнуло ветеринару, а все работал… Прибился Тышлер в станицу еще в ту войну, да так и остался. Женился, дочь вырастил. Девчонка с Наталкой не расставалась. Приедет, бывало, на лето в Выселки, ничем от других не отличить, но вдруг как залопочет по-своему, по-немецки, значит… От нее и Наталка научилась.
"Вакуировался Тышлер. Хитер, будто все наперед знал", - думал Митрич, шагая под конвоем.
Дойдя до магазина, солдат толкнул старика стволом винтовки и показал направо. Дед понял, что его посадят в подвал, и послушно направился к железной двери.
Подождав, пока он спустится вниз по ступенькам, солдат громыхнул засовом.
В подвале пахло сыростью. Сквозь узкую отдушину едва пробивался тусклый свет. На цементном полу - гнилой картофель, остатки капусты, клепки от разбитой бочки…
Отыскал местечко посуше, сел. Считал: подержат час-два и выпустят. Но вот и день кончился… Пробовал стучать в дверь - никакого ответа. В подвале стало совсем темно.
О чем только не передумал старик в эту ночь. До утра глаз не сомкнул. Совсем недавно ходил он за стадом. И неплохо жилось: выгонит, бывало, скотину в степь - сам себе хозяин. А понадобится что - Егорка-подпасок всегда под рукой, куда угодно сбегает… И откуда она взялась, эта война? Зачем, кому она нужна? Жили люди, не зная беды, а она вот - нежданная…
Припомнилась и та, другая война, что давно минула. Повозки, брички… Кавалерия. Но больше пехоты. В небе черный немецкий аэроплан. И вдруг:
- Долой войну!..
Он, молодой казак, бежит к товарищам в соседний окоп, а там уже чтец: и каждый, кто грамотный, норовит заглянуть в газету - так ли написано? Правда ли, что земля без выкупа?..
Фронт распадался… Революция… И он, Матвей Нечитайло, опять взял винтовку. Сам взял, никто ему не приказывал: в Сальских степях это было. Там и с Буденным повстречался. Против Каледина воевал. Деникина бил… Сколько их, разных врагов, на Россию шло! А где они, злодеи-недруги? Всех повышвырнули! А как же с Гитлером? Неужели он, Гитлер, сильнее всех? Неужели не сдюжим?
Утром загремел засов. Солдат с крючковатым носом повел Митрича в штаб.
- Полагаю, Нечитайль, все продумал? - сказал офицер, поджимая губы.
- Ясно, что тут думать.
- Значит, решил?
Митрич переступил с ноги на ногу и, подняв на гитлеровца по-детски наивные глаза, одним духом выпалил:
- Все решил, господин оккупатель!
Офицер поморщился:
- Ты сказал - оккупатель?.. Какой оккупатель? - глаза его сузились. - Надо знать, мы есть освободитель!
- Извиняйте. Прошу…
- Что просийт?
- Прошу, значит, освободить. Потому, как хозяйство дома… Скотина, она, известно, без человека не может.
Офицер нахмурился:
- Плохо думал. Еще подумайт!
В дверях появился тот же солдат, снова повел старика в подвал. Дед, шагая, мысленно посмеивался: "А что - выкусили? Не на того напали, сучьи уши!"
Солдат открыл тяжелую дверь, показал взглядом: иди! Митрич надел очки, боясь оступиться, и вдруг, вскрикнув от боли, покатился по бетонным ступенькам вниз. Приподняв голову, увидел над собой солдата. Тот пустил в ход каблуки.
Когда старик затих, немец громыхнул дверью и дважды повернул ключ.
8
Выйдя на опушку рощи, Вано Пруидзе прислушался: близко, в темноте, урчали автомашины, лязгали гусеницами тягачи, танки. Вано свернул правее. Впереди на светлой полоске неба смутно вырисовывались гребни тор. Там, за горами - Сухуми.
Как давно он не был в родных краях! В мирное время не пришлось, а война отпусками не балует…
Каким он стал, его город?
На берегу моря, в глинобитном доме, живет мать. Нелегко ей одной. Старший сын погиб под Ленинградом. А младший - вот он - шагает, прячась от гитлеровцев, у самых гор…
Прикрыв глаза рукою, Вано живо представил, как он подходит к родному дому. Из калитки навстречу выходит мать. Все такая же тихая, спокойная, лишь прибавилось морщинок на лице да совсем побелели волосы.
Всплеснула руками:
- Сынок!
Дальше все, как в детстве: он сидит на любимом месте, за окном - море. Мать подает чай с лимоном. Тот же чайник с синими горошками по бокам. Чашка с отбитой ручкой. И даже ложечка та, которой много лет назад любил помешивать чай покойный отец.
Вздрогнув, Вано поднял голову.
Осторожно, задами, подошел к селению: ни огонька, ни звука. Обогнул белую мазанку, пополз в садик. Отсюда видна короткая улочка, на ней - ни часовых, ни машин… Значит, фашистов нет. Хотел зайти в одну из хат - передумал. Зачем? Поднялся, пошел мимо высоких тополей. Впереди снова горы - родные, близкие, но вместе с тем далекие, страшные.
В горы хорошо бы вместе с Донцовым: силен, смел. Но командир… Куда его, раненого? Не оставлять же на верную гибель? Случалось, и спал вместе с командиром под одной шинелью, и ел из одного котелка… Первое слово у него - братка. Белорус… Вспомнились и нелады. Всякое было. Очень уж строг, даже на войне не переменился. Но опять же - как без строгости? На то и командир, чтобы требовать. Армия без дисциплины - не армия. И все же кончится война и разойдутся они в разные стороны. А мать… Мать - это вечно - и радость, и боль на всю жизнь. Не зря говорится: "Изжарь яичницу для матери на ладони, все равно останешься у нее в долгу".
…Светало.
Лейтенант лежал под деревом и с грустью смотрел на плывущие облака. Тревожно было у него на душе, а тут еще Пруидзе куда-то подевался. "Неужели сбежал? Ночь прошла, а его нет. Может, погиб?.. Не надо бы отпускать".
Донцов не отходил от лейтенанта: вокруг фашисты, может быть всякое. В руке у Донцова - граната. В кармане еще одна. Но о гранатах у него свое мнение - непостоянное это оружие - бросил и опять ничего в руках… Вот если бы автомат…
Наплывали разные мысли. Виделась родная деревня Червона Ди́бровка, и становилось до боли жалко жизни, которая была до войны. Конечно, и тогда не все было гладко: недостатки, трудности… Но теперь все это казалось мелочным, пустяшным. И Степан снова ловил себя на том, что не умел по-настоящему ценить мирной жизни.
Сзади послышался треск сучьев. Донцов насторожился: фашисты?
Из-за кустов ольшаника появился Пруидзе. Он торопливо подошел к командиру, опустился на траву, заговорил сбивчиво, горячо:
- Роща совсем маленький… Там хутор… В саду - груш, яблок… Настоящий Кавказ, товарищ командир!.. И фашистов там нет. По дороге идут, а там нет…
- Так и знал, - облегченно выдохнул лейтенант.
Пруидзе не понял, к чему относилось это - "так и знал", - подсел ближе к лейтенанту и, как всегда, запальчиво стал объяснять, как пройти к хутору.
- Главное - к хутору, а там пристроитесь, - убежденно заключил он.
- Кто пристроится? - не понял Донцов.
- Как кто? Известно, командир.
- Я командира не брошу!
- А разве я бросать собираюсь? - широко раскрыл глаза Пруидзе. - Совсем у тебя дурной голова, Степан! Лечить командира надо! А где лечить? На хуторе!
Со стороны гор донеслись артиллерийские выстрелы. Все притихли. Огонь нарастал, усиливался. Выстрелы сливались с разрывами: били, как видно, на близкое расстояние.
Трудно было сказать, кто там "бил". Может, свои, уходя в горы, отбивались из последних сил? А может, стремясь оседлать тропу, что вела на перевал, наступали фашисты?
- Товарищ Пруидзе, вы осмотрели хутор? - нарушил тишину лейтенант.
Вано вскочил на ноги:
- В дома не заходил, людей не видел. Но фашистов там нет. Это точно, товарищ командир. Ни одного шакала фашистского нет.
- Откуда знаешь, если в дома не заходил? - подхватил Степан.
- Молчи, пожалуйста! Говорю, молчи! - отмахнулся от него Пруидзе. - Надо быстро! Понимаешь? - и, взяв раненого на спину, понес его к опушке рощи.