- Пожалуй, - ответил с легкой неловкостью Ганс.
- Тогда почему не пойдете с другой? Я не ваш тип. Не тот, который нравится немецким офицерам.
- Я вполне способен сам составлять свои мнения, - чопорно ответил Ганс, так как не мог допустить, чтобы столь величественное сообщество, как каста немецких офицеров, подвергалось классификации.
Тереза рассмеялась к раздражению сводни, начавшей довольно громко бормотать себе под нос. Тут Ганс заупрямился и решил довести дело до конца.
- Примирись с тем, что я остаюсь, - сказал он, - и объясни мне обычай ритуал подобных заведений. Я с ним незнаком.
Злобно глянув на него, Тереза заговорила:
- Для начала берете мне бокал самого дорогого вина. Когда я выпью его берете еще. Потом еще. Затем я подзываю подругу, и мы снова пьем. Потом я съедаю бутерброд, за который с вас дерут втридорога. Потом снова пью. Потом подходит цветочница, я застенчиво гляжу на вас, и вы покупаете мне цветок. Потом я пью еще - и если достаточно опьянею, там посмотрим.
- Ничего не посмотрим, - резко ответил Ганс. - Меня трудно обмануть и если я буду вынужден платить за все то, что тебе, собственно, не нужно и чего я, собственно, не хочу тебе покупать, то буду рассматривать это как предоплату, так что примирись с этим.
- Почему вы все время мигаете? - спросила Тереза.
- Потому что воюю с сорок первого года почти без отпуска.
- И от этого начинают мигать?
Она явно старалась разозлить Ганса, и Гансу захотелось оказаться на месте Бремига. Бремиг уже сидел за другим столиком, смеялся и шутил с полной венецианкой; они целовались, что-то рассказывали друг другу. Уловив взгляд Ганса, он вытянул шею, словно бы говоря: "Дуралей, вечно выбираешь самую трудную дорогу".
- Хорошенькая, правда? - спросила Тереза.
- Божественная, - язвительно ответил Ганс. Тереза снова рассмеялась.
Подошел бармен.
- Бутылку самого дорогого шампанского, - заказал Ганс, - пару бутербродов и букетик цветов. Побыстрее.
- Две бутылки шампанского, - сказала Тереза.
- Три, - сказал Ганс, - и стакан молока для меня.
- Одну бутылку, - сказала Тереза.
Бармен, пожав, как обычно, плечами, удалился.
- Можно, я скажу тебе что-то очень личное? - спросил Ганс.
- Ничего личного сказать мне вы не сможете, - негромко ответила она, - потому что я не личность. Я утеха для тоскующих по дому солдат.
Кто вложил ей в голову такие замысловатые понятия? Она произнесла эти слова так, словно заучила их.
- Сколько тебе лет? - спросил Ганс.
- Двадцать семь.
- Быть того не может.
- Тогда не спрашивайте. Дамы не любят называть свой возраст.
- Тебе девятнадцать.
- Спасибо.
Она приняла застенчивый вид.
Появилось шампанское, и после извлечения пробки из горлышка вырвался лишь легкий, раздражающий вздох.
Жидкость была выдохшейся, сладкой; бутерброды с трудом можно было назвать бутербродами - каждый состоял из двух ломтиков черствого хлеба с вялым листиком салата между ними, букетик оказался поникшим цветком с шипами, который Тереза вернула бармену, поскольку Ганс за него заплатил.
Бремиг затянул старую немецкую народную песню с грубыми словечками, венецианка пыталась ее гармонизировать. Другие офицеры в разных частях зала помогали ей в этом.
Ганс мрачно взирал на эту хорошо знакомую сцену. Тереза обратилась к нему гораздо более мягким голосом, чем раньше:
- Ты не похож на остальных. На сей раз Ганс не ответил.
Тереза без удовольствия допила из бокала вино, взяла Ганса под руку и сказала:
- Пошли?
Ганс был рад покинуть это заведение, но, едва встав, тут же превратился в мишень грубых насмешек со стороны Бремига и остальных, которые объединились и готовы были начать безрадостную оргию.
Ганс помог Терезе надеть поношенную меховую шубку, и они вышли. Ночь была очень светлой, пронизанной затаенным волнением. Небо то и дело озарялось вспышками летних молний, время от времени далекий грохот орудий нарушал неземную тишину в тени собора. Переходя площадь, они слышали звук своих шагов, многократно отражавшийся от мраморного фасада. Какой-то солдат хотел было окликнуть их, но увидев, что это всего-навсего офицер и женщина, снова погрузился в свои унылые мечтания.
Путь их пролегал мимо ряда громадных суровых статуй, застывших в нескончаемой уничижительной критике крохотных существ из плоти и крови, столь беспечно проходящих на уровне холодных пальцев их каменных ног. Ганс не обращал внимания на этих обветренных критиков. Он был слишком охвачен каким-то странным, терзавшим его беспокойством. Тереза тоже не обращала внимания. Она хорошо знала их, они были для нее просто ориентиром.
Они вошли в узкую улочку, оставив статуи за их ночной беседой. Безмятежные, величественные скульптуры являлись символом города, не замечали жалких приливов и отливов жестоких завоеваний и вошли в людскую память гораздо прочнее, чем сражения.
Тереза остановилась у неприглядной двери и стала искать в карманах ключ.
- Ты действительно хочешь в помещение? - неожиданно спросил Ганс.
- Конечно, - ответила Тереза, - здесь очень холодно. Холодно не было.
Они поднялись по скрипучей лестнице и вошли в комнату с небольшим балконом. Комната была скудно обставленной, пропахшей растительным маслом. Пол, выложенный кафелем на псевдомавританский манер, отражал лунный свет, поблескивая, будто стоячая вода.
- Не зажигай света, - сказал Ганс.
- Это еще почему? - спросила Тереза, привычно подошла к окну и задернула шторы.
- Мне бы этого не хотелось.
- Надо же, - сказала Тереза, включив лампочку без абажура над потрескавшейся раковиной.
- Почему ты все время поступаешь наперекор?
- Я независимая.
Тереза принялась расстегивать платье.
- Ты что делаешь? - спросил Ганс.
- Если ты не задержишь меня надолго, я вернусь в клуб и, возможно, выпью еще шампанского с другим офицером, - ответила она и сняла платье.
- Но ведь ты еще не потребовала у меня денег.
- Как знать, может, и не потребую, - сказала Тереза и сбросила туфли.
- Совершенно не понимаю тебя, - признался Ганс.
- Я сама себя не понимаю, - беспечно ответила она. - Живу ни о чем не думая, механически.
- И тебе это нравится?
- Вот тут мне нужно замигать, как ты, правда? Она уже сняла блузку.
Ганс внезапно поднялся. Он не испытывал никакого желания.
- Пожалуйста, не говори так и не раздевайся, - резко сказал он.
- Странный ты человек.
Тереза поглядела на него без удивления и сняла лифчик. Полуголая она больше походила на ребенка, чем на женщину. Ее мрачное лицо над очень тонкой белой шеей, узкими плечиками и щуплым, не вполне сформировавшимся телом утратило свою властность. Внезапно она стала выглядеть беспомощной беспризорницей. Ганс поглядел на нее с чем-то, похожим на жалость, а потом, когда она начала снимать последнюю одежду, с яростью подошел к выключателю и погасил свет.
В кромешной тьме наступила тишина, потом Тереза заговорила сдавленным от страха голосом:
- Что ты за человек? Ты не убийца?
Ганс промолчал. Это было жестокой местью, но Тереза ее заслуживала. Ни одна женщина - женщина? - девчонка не имела права мучить таким образом мужчину, быть столь вызывающе непокорной.
Тереза напряженно прислушивалась к приближавшимся осторожным шагам, а потом произнесла испуганным шепотом:
- Мне шестнадцать лет.
- Верю, - ответил Ганс.
- Это правда, клянусь, - воскликнула она.
- Сказал же, что верю. Так привыкла ко лжи, что не доверяешь правдивым словам.
- Что ты хочешь сделать со мной?
- Ничего.
- Тогда зажги свет, пожалуйста.
- Нет.
- Я сказала - пожалуйста.
- Слышал.
- Я подниму крик.
- Я тебе не позволю.
Ганс раздернул шторы, открыл окно и, повернувшись, увидел, что Тереза стыдливо прикрывает пальто наготу. Она утратила невозмутимость.
- Иди сюда, - сказал он, - не бойся. Тереза дрожала от страха.
- Ты выбросишь меня из окна, - пробормотала она заикаясь.
Ганс негромко рассмеялся.
- Не говори глупостей. До последней минуты я боялся тебя.
Тереза робко подошла к нему, шлепая босыми ступнями по кафелю. Он взял ее за плечи и взглянул в бледно-голубое от лунного света лицо.
- Да, тебе шестнадцать, - негромко заговорил Ганс, - а мне двадцать четыре. Но тебе повезло. Ты выглядишь на шестнадцать лет. А я на тридцать, так ведь?
- Без света я тебя не вижу. Ганс засмеялся.
- Хитрости у тебя хоть отбавляй.
- Холодно мне, - сказала она.
- Ну так оденься.
- А что будем делать? Вернемся в клуб и снова станем пить?
- Нет. - Ганс повернул ее к окну, к крышам домов. - Посмотри на вид, которого лишаешь себя, спеша вернуться к своему делу. Готов держать пари, ты как следует не разглядывала его даже днем.
- Чего не разглядывала? - спросила она.
Ганс изо всех сил напряг неразвитое воображение, ища для этой недемонстративной безмятежности поэтические слова.
- Вон там горы кутаются в тучи; сверкают вспышки, это артиллерия союзников; вверху мерцают звезды, луна…
- Оставь, пожалуйста, эту романтику, - с горячностью перебила Тереза.
Ганс ненадолго задумался, но не позволил ей отвернуться от панорамы.
- Наверно, он погиб. - Тереза негромко застонала. - Очевидно, был солдатом, пешкой в громадной шахматной партии, как я, и убивал, как я.
Тереза, силясь не расплакаться, ухватилась за лацканы его мундира.