Федот Петрович надевает очки, раскрывает альбом с фотокарточками. Вот он пастушонок с длинным бичом в руке, сфотографированный заезжим "пушкарем". Вытаращил мальчонка глаза, руки держит по швам, а сбоку - глупые овечьи морды- подвластное ему царство-государство.
- Лет восемь мне тут. Не жизнь была, а мука смертная. За харчи только и батрачил. Никому не желаю такого детства.
На следующем снимке Черныш в буденовке, рука лежит на эфесе сабли.
- В конармии Буденного снимался. Сабля эта и сейчас у меня. За спиной у вас висит.
Мы оглядываемся и видим саблю, прикрепленную к ковру.
- Можно? - спрашивает Воронок.
Он вытаскивает саблю из ножен, пробует пальцем лезвие.
- Острая, - удивляется Сашка.
Так враги же еще не все перебиты, нельзя ей тупеть, - с улыбкой говорит Черныш.
- "Геройскому парню Чернышу от командира полка", - с выражением читает Воронок надпись и крутит восхищенно головой: - Везло же людям, черт возьми!
- А с батькой твоим я в финской участвовал, - неожиданно сообщает Черныш.
- Да ну! - Сашка даже подпрыгивает. - Ну и как он вам показался?
- Посерьезнее, чем ты. А улыбкой ты на него очень похож. Да недолго пришлось мне тогда воевать: совсем рядом разорвался снаряд. Двадцать семь осколков и осколочков из меня вынули, а сколько еще осталось - одному богу известно. Вот и ковыляю теперь с палочкой. Хоть и хочется мне опять под началом твоего батьки послужить. Командир он отличный - финнам на сто лет запомнится.
- А фашисты вот бьют его пока, - тихо роняет Сашка.
- Так разве его одного? Да только всех не перебить им - кишка тонка.
- Так у тебя отец военный? - с удивлением спрашиваю я Сашку.
- Военный, - коротко отвечает он.
Мы уходим от Черныша поздно. Я говорю в раздумье:
- Вот бы нам прожить такую жизнь... чтоб было что вспомнить...
- Будет, - загадочно говорит Воронок.
Что он имеет в виду? Может быть, опять намекает на свои тайны, которые я узнаю, когда кончится испытательный срок? И почему секреты Воронка смогут повлиять на нашу жизнь? Или мы сразу совершим какой-то необыкновенный подвиг?
Мальчишки всегда мечтают о подвигах. Но как-то странно устроена жизнь - обычно подвиги совершают люди постарше. Всегда мы чуточку опаздываем родиться. Подвиги всегда оказываются впереди, а не рядом. А может быть, вся жизнь человека - подготовка к подвигу? Может быть, подготовка эта идет ежедневно, ежечасно, ежеминутно? Как кристаллизуется соль в перенасыщенном растворе, так и в сердце человека постепенно созревает готовность совершить что-то выдающееся, необыкновенное. И когда приходит час испытания - сердце человека раскрывается, как цветок. И все видят, какое это сердце. Какое сердце у моих друзей? Какое у меня? Как узнать?
Глава шестая
"ГРАЖДАНЕ, ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА!"
- Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!
За окном начинает завывать сирена. Когда-то ее звук казался нам с Андрейкой нестерпимым. Словно завели на предельных оборотах гигантскую бормашину. Даже еще противнее. Во время учебных тревог мы чуточку привыкли к ней. А когда начались настоящие налеты, мы уже не обращали на сирену внимания. Некогда было вслушиваться в ее нарастающий вой и поражаться дьявольским ее интонациям.
Оба мы записались в добровольную пожарную дружину, чтобы не тащиться каждый вечер в метро, где шага негде шагнуть. Переполнены не только вестибюли, но и в тоннелях располагались люди. Приходили семьями. Наиболее практичные прихватывали с собой кипяток и гоняли чаи, коротая время. Мало веселого было в этой картине.
То ли дело на крыше! Чистый воздух и такое зрелище, какого не увидишь нигде! Впрочем, в метро не все ребята ходили. Многие оставались в траншее, вырытой во дворе дома. Траншею эту называли щелью. Мы с Андрейкой считали унизительным забираться в щель. Словно мы не люди, а насекомые.
Нам повезло: нас приняли в пожарную дружину одними из первых. Потом многие захотели стать пожарными, но было поздно: крышу уже разделили на участки и всем нечего было делать.
Моя вотчина была на левом крыле, Андрейкина - на правом. Между этими крыльями поднимались еще два этажа. На той крыше хозяйничали ребята постарше. Почему-то считалось, что там опаснее. Я лично думал, что бомбам все равно куда падать. Мое преимущество перед Андрейкой заключалось в том, что я из окна своей седьмой комнаты вылезал прямо на левое крыло. А товарищу моему нужно было еще промчаться по коридорам. Я оказывался на посту буквально через секунду после объявления тревоги.
Проверял, на месте ли ящики с песком и деревянный щит, где аккуратно были расположены железные щипцы для "зажигалок", топорик, ведро и ломик. Еще была у меня десятиведерная бочка с водой.
На боку у меня болтается противогаз, на рукаве красная повязка - свидетельство того, что я - всамделишный пожарный, а не какой-нибудь самозванец.
Надежность противогазов мы проверяли в камере окуривания. Загоняли нас в комнатушку с голыми стенами и напускали туда газа. А может, не газа, а еще чего-то ядовитого. Мы смотрели из противогазных очков, как марсиане, мотали резиновыми хоботами и, конечно, толкали друг друга. А за всем этим наблюдал через окно инструктор, безногий инвалид с гитлеровскими усиками. Почему он не хотел сбрить эти паршивые усики, - до сих пор не пойму.
Когда проходило необходимое время, перед нами открывалась дверь на свободу. Однажды она распахнулась раньше времени: инструктор заметил, что Гошке Сенькину стало плохо. Оказалось, что он выбрал себе слишком большой противогаз. На рост, что ли? Потом он отлынивал от работы, уверяя врачей, что отравился чуть не до смерти. После этого случая его газированным стали звать.
На клички у нас ребята мастера: приклеют ярлык - и будешь ходить с ним, словно вовсе и нет у тебя ни имени, ни фамилии. У одного лишь Андрейки Калугина не было никакого прозвища. Повода не давал.
По тревоге Андрейка хватает свой противогаз и тоном приказа говорит Сашке Воронку:
- Живо в щель!
- Что я - клоп, что ли? Чем я хуже тебя? - обижается Воронок.
- Не вздумай лезть на крышу: дежурный застанет во время обхода - и нас с Лешкой вытурят из-за тебя.
- Не хочу я в щель. Тоже мне удовольствие - слушать девчачий визг.
- Тогда в метро беги.
Андрейка убегает на крышу. Я открываю раму и забираюсь на подоконник. Мне жалко Сашку. Ну чем виноват человек, что поступил в училище позднее нас?
- Полез, защитник Москвы? А на брата, значит, наплевать? - чуть не со слезами говорит Сашка.
Придется мне брать грех на свою душу. Нельзя же бросать Воронка.
- В случае чего - прячься за бочкой. Усвоил?
- Вас понял! - отвечает Воронок.
Он карабкается вслед за мной на крышу и, восхищенно озираясь, замечает:
- Да здесь настоящая война!
Уже забегали по темному небу длинные лучи прожекторов. Колышутся над городом аэростаты воздушного заграждения. Их поднимают каждый вечер, не дожидаясь тревоги. Мы видели, как занимаются этим девушки-красноармейцы на Чистых Прудах.
Затрещали со всех сторон зенитки, загукали крупнокалиберные пулеметы. На крышу к нам упал первый осколок зенитного снаряда. Сашка подобрал его и, перекладывая с руки на руку, как горячую картофелину, сказал удивленно:
- Словно из печки...
- Из пекла - точнее будет. У меня этих осколков - считать не сосчитать. Теперь я их даже не собираю.
- Шарахнет какой покрупнее по голове - сразу загнешься, а?
- По теории вероятности это исключено, - сказал я с видом знатока.
- Да ты и не нюхал эту теорию. Не люблю, когда люди стараются казаться умнее, чем они есть, - заметил Воронок.
Я напялил большущие брезентовые рукавицы и оперся на щипцы.
- Вид у тебя живописный. Так и хочется приняться за картину и назвать ее "Юный патриот", - насмешливо произнес Воронок.
Зачем я взял его с собой? Пускай сидел бы в щели с девчонками. .. Еще насмехается!
Сверху девчонок не видно, но в минуты затишья отчетливо слышно, как они болтают о всяких пустяках. Слабый пол. Точное определение. Ни одной из них нет сейчас на нашей крыше.
Впрочем, они тоже кое на что годятся. Многие вступили в санитарную дружину. Им целый экзамен устраивали. А мы, мальчишки, изображали условно раненых. Меня перевязывала Рая Любимова. Руки у нее оказались нежные-нежные. Но она забинтовала мою голову так, словно из нее вот-вот все мозги должны были вывалиться.
И когда я застонал от этой тугой повязки, Рая удивилась и спросила:
- Это ты, Сазонов, условно стонешь?
- Условно, условно, только разбинтуй, пожалуйста, поскорее, - прохрипел я.
- Не могу - у меня еще не приняли мою работу.
Пришлось мне минут тридцать дожидаться, пока к моим носилкам не подошел врач. Он ощупал повязку со всех сторон и сказал: - Я удивлен, что этот условно раненый остался живым. Вы же, девушка, задушили его бинтами.
Я с трудом приоткрыл один глаз и увидел слезы на глазах Раи Любимовой. Тогда я пересилил себя и прошептал:
- Мне, доктор, было очень хорошо. Поставьте ей отлично. Никогда не забуду взгляда, которым наградила меня Рая.
За этот взгляд и не такие пытки можно было бы перенести.
Воронок бродит за мной по крыше, словно тень, и рассуждает вслух:
- Говорят, фашисты такие зажигалки придумали, от которых человек сразу слепнет. Вот будет номер, если к нам такая упадет!
- По теории вероятности на нашу крышу зажигалка может упасть один раз за сто лет, - сухо сообщаю я.