- Так сказать, обращение, рассчитано на сознательных и благоразумных бойцов и командиров Красной Армии, - с иронией отрекомендовал листовку Синченко. - Типа того: смерть большевистской нечисти, прекращайте бесполезную, уже проигранную вами войну, гарантируем каждому добровольно перешедшему на нашу сторону личную свободу, а по окончании военных действий земельные участки, строительную ссуду, ну и тому подобная болтовня. В общем, не читай. Лучше выкинь подальше; или прибереги до нужды, а то припрет, да и нечем будет… - Синченко захохотал. Потом уже другим, каким-то хозяйским тоном, добавил: - Кстати, на цигарки не годится - бумага поганого качества.
Дьяков еще раз посмотрел на листовку и, равнодушно пожав плечами, скомкав, сунул ее в карман брюк. Потом попросил закурить, и оба уже свертывали цигарки из доброкачественной советской газеты, когда в окоп просунулась голова младшего политрука Баренкова. Баренков, будто гончий пес, внимательно осмотрелся вокруг, разве что еще для полного сходства не понюхал воздух и, остановив свирепый взгляд на солдатах, грозно спросил:
- Листовки брали?
- Какие листовки? - мгновенно изобразив непонимающе-удивленное лицо, вылупил на младшего политрука глаза Синченко.
- Ты мне тут шлангом на прикидывайся! - Мерные брови Баренкова съехались на переносице. - А ну живо, выворачивай карманы!
- Не могу, - развел руками Синченко.
- Почему? - Брови младшего политрука взметнулись кверху.
- Табак просыпется.
- К черту табак! Немедленно карманы наизнанку!
Пришлось исполнять приказание. Тонкой струйкой на песчаное дно окопа посыпались табачные крошки, и Синченко, при виде такого кощунственного отношения к своему богатству, но будучи не в силах противостоять подобному злодейству, лишь с видом смирившегося со своей долей покорно вздыхал да искоса поглядывал на Дьякова. Через минуту подобному досмотру подверглись и карманы Архипа.
- Ага! - закричал младший политрук, извлекая листовку из кармана архиповских шаровар. - Значит, брали, читали. Эй, сюда!
Мгновенно рядом с ним оказался сержант Дрозд.
- Пиши, - скомандовал Баренков.
Так же молниеносно в руках сержанта оказался замасленный клочок бумаги и огрызок карандаша.
- Значит, так: четвертый взвод, первое отделение, рядовой…
Поворотившись к Дьякову, рявкнул:
- Фамилия?
- Да это Дьяков, - подсказал Дрозд. - Архип Дьяков, наш новый пулеметчик.
- Ну так и пиши. - Баренков снял фуражку, вытер взмокший лоб, посмотрел на старательно выводившего какие-то каракули сержанта, сначала безразлично, а потом, словно спохватившись, спешно спросил:
- Погоди, ты чего тут накуролесил?
И, вырвав бумажку, окинул ее быстрым взглядом, тут же оценив обстановку:
- Э-э, да я вижу, ты не шибко грамотный.
- Так это… - попытался было объяснить Дрозд, но Баренков, не слушая его и взяв из рук сержанта карандаш, принялся писать сам, проговаривая вслух:
- Рядовой Архип Дьяков, тьфу черт, карандаш сломался!
Младший политрук беспомощно повертел перед Дроздом размочаленный огрызок, на что сержант тут же вытащил из-за голенища сапога нож, любезно предоставив его в распоряжение Баренкова. Тот принялся было очинять карандаш, но, мимолетом глянув на сидевших тут же солдат и заметив неуспевшую скрыться с их лиц при его взгляде улыбку, оставил свое занятие. Передавая Дрозду нож и карандаш, сказал:
- Ладно, так, грифелем допишем.
Доставив крохотным обломком грифеля две недостающие буквы фамилии и изрядно перепачкав себе пальцы, поднялся, скомандовав: "Пошли", и первым зашагал по траншее. За ним, запихав проклятую листовку в противогазную сумку, где подобной макулатуры собралось уже полным-полно, засеменил сержант. Глядя на их удаляющиеся, пригнувшиеся и от этого кажущиеся сгорбленными фигуры, Дьяков, усмехаясь и качая головой, произнес:
- Как крысы. Те тоже собирают всякие клочки и тащат к себе в нору. Пошли у других карманы чистить. Кого застукают - берегись, сам товарищ младший политрук Баренков на охоту вышел, главная крыса по партийной линии.
- И первый лизоблюд во всей роте ему в придачу, - добавил Синченко.
- Но мне они не страшны, - продолжал Дьяков. - Как говорится, дальше, чем на фронт, не пошлют.
- Сомневаюсь. - Синченко поглядел на Дьякова, потом на маячившие невдалеке два силуэта. - Эти - пошлют.
19
- Оно, конечно, верно, против твоих доводов возражать не станешь, земля есть земля, без земли человек жить не может. Должна она быть у каждого, и причем своя собственная, - медленно и спокойно говорил Золин, сидя на своих нарах.
- Ну вот, а много ли у тебя ее, земли-то? - доказывал ему рядовой Гордыев.
- Было много, - со вздохом отвечал Золин. - А теперь дом и, как говорится, приусадебный участок. Раньше-то… Эх, да чего и говорить!…
И Золин горестно махнул рукой.
- Вот, загнали крестьян в колхозы, жизни не дают, - осторожно начал Гордыев.
- Такова наша социалистическая политика и генеральная линия партии, газеты читать надо.
- А по мне не так, - разгорячился Гордыев. - У кого власть, тот свою линию и гнет. Раз сила есть, вот и выступают от имени всего народа.
- Так ты что ж, против советской власти? - искренне удивился Золин.
- Все, в чем мы живем, - обман, страшный и кровавый. И не газеты читать надо, а вот что… - Гордыев быстро вытащил сложенный вчетверо листок из кармана гимнастерки, развернув, сунул Золину. Это была все та же листовка.
Глянув на листовку, Золин мгновенно потерял всякий интерес к разговору. Бросив на Гордыева такой взгляд, будто тот не оправдал каких-то его, Золина, надежд, безразлично и даже обиженно проговорил:
- Э, да ты немецкий шпион, всего-то…
- Нет, я не шпион, я честный русский человек, - нагибаясь к самому уху Золина, зашептал Гордыев. - Бежать надо, к немцу. Эта листовка - пропуск… Мы не одни, таких людей много. И они уже ТАМ. Вместе с немцем большевизм как гадину раздавим, а там и немца к чертовой матери, изнутри всегда легче. Народ поднимется, всех погоним и вернем себе Россию, и землю, и власть законную…
- А я, может, тоже за Россию сражаюсь, - так же шепотом сказал Золин.
- Дурак ты, Федя. - Гордыев нагнулся еще ниже. - Сейчас за Россию сражаться надо вместе с немцем, главный-то враг не он - большевизм. Это ж похуже нацизма идеология, сам порассуди - полстраны по тюрьмам да лагерям. А что дальше будет? Всех в гроб сведут… Не-е, бежать…
- Это тебя листовка так просветила? - поинтересовался Золин.
- Нет! - почти крикнул Гордыев. - Я сам, сам к этому пришел, когда отняли все, что потом и кровью нажил, когда… Да ладно, чего тебе говорить, сам все понимаешь. - Гордыев снова нагнулся к Золину, вновь перейдя на шепот: - В общем, решайся. Давай, Федя, другого случая может не быть. Ну… Моя рука вот.
И Гордыев протянул вперед руку, с решимостью глядя прямо в глаза Золина. Тот, закусив ус, размышлял о чем-то несколько мгновений, потом сказал:
- А моя вот.
В ту же секунду страшный по силе удар кулаком снизу в челюсть отбросил Гордыева на середину землянки. Мгновенно вскочив, смахивая рукавом гимнастерки выступившую на губах кровь, Гордыев сорвал за ремень лежавший на его нарах автомат и, опрокидывая табуретки, опрометью бросился к выходу.
Вслед за ним на пол спрыгнул Золин. Схватив винтовку и бегом направляясь к двери, через которую только что выскочи Гордыев, подумал, что надо бы сообщить лейтенанту, а то наделает делов этот сумасброд. Очутившись в траншее и перехватив винтовку двумя руками, побежал еще быстрее, надеясь догнать, а в крайнем случае подстрелить этого спасателя России.
20
Егорьев и Кутейкин стояли около двери блиндажа. Только что старшина вернулся из штаба батальона и принес радостную весть - их план утвержден. Сам подполковник присутствовал на рассмотрении и высказал свое одобрение. Теперь следовало ожидать прибытия саперов: с наступлением темноты они должны будут приступить к проделыванию проходов для разведчиков. Но саперов надо будет где-то разместить на двое суток, и сейчас лейтенант со старшиной собирались пройти по землянкам взвода, справиться о наличии свободных коек.
На некоторое время они задержались у выхода: Егорьев по поводу столь знаменательного события, как утверждение плана, угощал старшину своими офицерскими папиросами. Кутейкин выкурил штуку, еще несколько положил в нагрудный карман гимнастерки, после чего оба направились по траншее к землянке первого отделения. Егорьев шел впереди, старшина чуть поодаль от него. Они негромко переговаривались и поглядывали большей частью в сторону немецкого переднего края, поэтому неудивительно, что оба не заметили ни притаившегося за ближайшим поворотом траншеи Гордыева, ни бегущего от землянки им навстречу Золина, размахивающего винтовкой и подающего какие-то знаки.
Егорьев сделал еще несколько шагов, и удар-толчок прикладом автомата в висок свалил его с ног, мгновенно выхватив сознание.
Гордыев закинул автомат за спину, нагнулся к лежащему без чувств Егорьеву и, стащив с него планшетку, уже хотел было бежать, когда из-за поворота вышел Кутейкин. Старшина не сразу понял, что здесь произошло, а когда понял, преступник был уже за противоположным поворотом. Там Гордыев налетел на неизвестно откуда взявшегося Лучинкова с винтовкой наперевес; Лучинков мгновенно отскочил назад и, направляя оружие на Гордыева, закричал:
- Стой! Руки вверх!
Доля секунды - и винтовка уже валялась на дне окопа, ее владелец зажимал ладонью бившую из носа, на котором четко отпечатался рубчатый каблук гордыевского сапога, кровь, а обладатель сапог с рубчатой подошвой, выбравшись на бруствер, удирал к реке.