- Я в сельсовете был, а тут телефонограмма, - сказал за ужином отец, - война с Германией, говорят. Я сразу смекнул и погнал домой. В Пахомовой сказал кое-кому, домой приехал, ребятишек нарядил - бегите ко всем, пусть идут продукты покупают, а то война началась. Лошадь не успел распрячь, гляжу, полна ограда народу. Покупайте, говорю, бабы, соль, спички, мыло, запасайтесь… Война ведь! Ничего не будет!.. Водку мигом раскупили. А к утру и весь остальной товар распродал. Всю ночь торговал. А наутро ревизия. Деньги сдал и рассчитался. Ларька у нас больше в Калиновке не будет, так что я теперь безработный. Война, по всему видать, не на шутку разразилась. С немцем я уже воевал, знаю. Не год, не два продлится… Сила прет против нас великая… Мне скоро 55 лет, в строевую не годен, а вот так куда могут, кто его знает… Наверно, опять председательство в колхозе навяжут. Председатель-то наш Кочурин Яков Захарович призывается.
Назавтра в Калиновке была отправка мобилизованных. Сразу в один день не стало председателя и колхозного бригадира. Проводы мужиков на войну были в нашем хуторе такими же, как и в других деревнях. Перед отправкой многие были на развезях.
Данило, помахивая недопитой поллитровкой, то пел, то материл германца, то со слезами лез ко всем целоваться, то падал в ноги и прощался с каждым, притом ревел навзрыд, как баба. Мария, его жена, теребила его за плечо и уговаривала: "Данька, перестань! Не смеши народ!"
- Афанасья, береги ребятишек! - наказывал жене Яков Захарович. - А ты, Нюрка, помогай матери! - говорил он старшей дочери, четырнадцатилетней девчонке.
Прощался со своей многочисленной семьей и наш сосед Иван Максимович. Ефросинья, его жена, с маленьким месячным Митяшкой на руках, стояла ни жива ни мертва, остальные три девчонки жались к отцу.
К конторе подошел Федор Еварестович, самый смирный и стеснительный человек во всей деревне, сроду голосу никто его не слыхал, а тут вдруг он с беседки коробка стал говорить речь, как заправский агитатор:
- Товарищи! Враг напал на нашу страну! Пойдем, мужики, повоюем! Я лично хоть сейчас с трактора пересяду на танк! И буду бить немцев до последнего вздоха! Вместо себя я оставляю тут младшего брата Петра. Товарищи, я призываю всех повоевать за Родину! За Сталина! Ура!
- Ура! - подхватили подвыпившие мужики. - Ждите с победой!
К вечеру деревня опустела, словно вымерла. Жены увели мужей, в деревне остались старики да ребятишки.
Год 1941 был ранний, весна теплая, дожди все время. Хлеба обещали быть хорошими. Рано поднялись травы - конец июня, а сенокос вовсю. Все как один вышли в поле. На покос приехал даже восьмидесятилетний дедко Осип.
- Опять проклятый немец войну нам навязал! Война, как известно, никому не в радость. Да и затянуться она может надолго, - набивая самокрутку, утвердительно сказал Осип.
- А если германец победит, у его ведь вон какая сила? - тихо спросил дедко Комаров.
- Не мели ерунды! Да было ли такое, чтоб кто-то Россию победил? Вон у нас земли-то сколь! До зимы, пока тепло да сухо, может и покряхтит, а как наступят морозы… Оне не привычные к нашим морозам… Были уже не раз такие… Ладно, старики, говорить-то хорошо, да работать надо. Работа теперя вся на нас. Такие-то жары будут стоять, дак того и гляди хлеба поспевать станут, а на трактора да комбайны шибко надеяться не надо. Трактористов и комбайнеров на войну позабирали. А хлеб с нас государство вдвойне потребует, если немец Украину захватит.
Колхозная конная косилка то и дело выходила из строя, надо было срочно менять какие-то запчасти, а где их теперь возьмешь - война, не до сенокосилок. Зато испытанный дедовский метод- ручные косы-литовки - не подвел. Поздними вечерами почти в каждом дворе перестук: отбивают старики на наковальнях литовки.
Так прошел июль, к Ильину дню поспел ячмень. Я работала в поле и не думала готовиться к экзаменам. В город мне не хотелось.
Вечером после работы дома состоялся семейный совет. Я, со своей стороны, настаивала, что остаюсь в колхозе и поеду осенью на курсы трактористов. Родители были категорически против.
- Да какая из тебя трактористка! - рассудительно говорил отец. - Теперь война, запчастей к тракторам не будет! Их и в мирное время не было. Вон как раньше трактористы мучились - за всякой гаечкой-винтиком в Ляпунову в МТС гоняли. Всякими правдами-неправдами запчасти выбивали. Дак они мужики всё же… И механики всё же были, а теперь гиблое дело со всякими машинами. Тракторишко тебе дадут самый никудышный, разбитый - вот и майся с ним. И не заробишь ничего, а работу-то потребуют. А если ты на разных работах будешь, то после Октябрьской на лесозаготовки готовься - лес рубить, вон, в Надеждинск. Нет уж, как хочешь, езжай в город - учись. Сестре чем-нибудь поможешь - с троими осталась.
- Как Люба одна-то теперь будет жить с такой оравой, и помочь некому, - сказала мама и заплакала. - Знаю я, как остаться одной, в ту войну сама настрадалась! Отца-то пять годов почти дома не было. Нет уж, езжай!
Рано утром мама положила мне в котомку морковных пирожков, и я пошла. Загорелая до черноты, пропыленная, я с котомкой за плечами явилась в Ирбит. Назавтра сдавала первый экзамен по русскому языку письменно и получила отличную оценку.
Вечером Любе пришла от Михаила открытка: "Едем на запад. Проехали Москву. Скоро станция Малый Ярославец. Всем приветы". Открытка написана наспех.
Радио не выключали - слушали сводки Совинформбюро. Назавтра передали: "После ожесточенных боев наши войска оставили станцию Малый Ярославец". С тех пор сколько ни ждали - ни открытки, ни письма, никакой весточки от Михаила Власовича не было.
- Не знаю, уж что мне делать, ведь я осталась беременна, четвертый ребенок будет, а тут война, - поделилась со мной Люба своими горестями и заботами. - Когда, скоро ли она кончится, как мы будем одни-то, а вдруг к нам папа долго не приедет?
Известие о Любиной беременности меня поразило - я растерянно молчала и не находила слов. Что могла посоветовать семнадцатилетняя девчонка, совершенный профан в таких делах, тридцатилетней женщине…
На экзаменах мои мысли были далеки от учебы. Получила "3" по математике, остальные предметы сдала на "4". Меня зачислили на первый курс медицинского техникума. Я увидала свою фамилию в списке, но никакой радости не было. Мне почему-то стало безразлично, поступила я или нет. Хотелось одного - домой в деревню, на воздух, на полевые работы.
Всех поступивших пригласили на собрание. Объявили, что обучение платное, платить можно за весь учебный год сразу или по семестрам. Явка к 1 сентября. При себе иметь белый халат, физкультурную форму, спортивную обувь и рабочую одежду и обувь, так как придется весь сентябрь копать в колхозе картошку.
В люди
К осени я вернулась из родной деревни в Ирбит. Город был наводнен военными - проходила одна колонна, за ней другая. Колонны новобранцев были видны издалека - шли неуверенно, вразнобой.
Из разных концов города раздавались военные песни: то мелодичная "Катюша", за ней, словно громом нарастая, "Идет война народная…" перекликалась с бодрой, веселой "Мы врага встречаем просто - били, бьем и будем бить!". Сколько же их, этих военных? В сапогах, в обмотках, в шинелях, в касках, с котелком на поясе и вещмешком. Просто удивительно, что такой маленький городишко смог вместить столько народу.
Когда я заходила во двор с тяжелой котомкой, Феня вышла мне навстречу:
- Ой, Маруся, да как же ты пешком-то! - и подхватила мой тяжелый мешок. - Учиться, значит, все же будешь? Пойдем в кухню, Любы-то дома нет! Она с ребятами в баню ушла.
Во дворе бегал нарядный мальчик лет пяти, за ним бегала с кастрюлей нарядная дама в длинном, до полу, шелковом ярком цветастом халате. Кастрюлю она держала в одной руке, в другой был большой кусок белого хлеба и ложка:
- Убиться надо! Убиться надо! - истошным голосом кричала дама. - Ну что за дрянной мальчишка! Вот я тебя! - Дама, путаясь в длиннющих полах халата, наконец поймала мальчишку и стала торопливо с ложки пихать ему что-то в рот. При этом ее шестимесячную прическу "шпын" совсем раздул ветер.
Когда она победоносно возвращалась к дому, крепко держа за руку тщедушного, бледного мальчика, который брыкался и орал во все горло, я увидала, что дама молода, хороша собой, с накрашенными губами, ногти на руках и ногах тоже ярко накрашены, а белые холеные ножки обуты в какие-то сказочно блестящие босоножки.
- Это эвакуированные из Смоленска, - легонько толкнув меня в спину, прошептала Феня. - Подселили… Смоленское артиллерийское училище эвакуировалось… А уж навезли-то они всякого барахла… Известно, военные, все ведь для них! Другие-то вон, в чем были, в том и приехали, а они… Муж-то у нее полковник… Может, уедут! Не нравится ей, вишь, это жилье. Печку я топила… Она не умеет.
Пока мы с Феней разговаривали, пришли из бани Люба с ребятами.
- Здравствуй, сестрица! - увидев Любу, обрадовалась я. - Есть ли какие новости, письма?
- От Миши так и не было никаких вестей, - понурив голову, сказала Люба, ее изробленные руки, казалось, не находили себе места, теребя ситцевый платок. - Василия перевели работать на железную дорогу в Егоршино. Там ему дали квартиру, и он уехал вместе с женой Марией Александровной… Да ты проходи в дом, мы как раз ужинать собирались, - торопливо бросила Люба, пряча заплаканные глаза.
Ужинали мы в комнате, которую снимала Люба у Черепановых. Долго сидели, говорили о том о сем: