Прокашлявшийся Шкетов честно выполнял свои социалистические обязательства. Хрипя из последних сил, он вторнл дребезжащему голоску старушки и пресекся лишь на последнем куплете. Вместе с ним угасли и последние всплески детских голосов. Кто-то из малышей всхлипнул.
"Давайте ж скорей подрастать.. - пропела в полном одиночестве Серафима Порфирьевна, призывно уставив на заврайоно палочку с бантиком.
- Как раз тебе только подрастать и осталось! - мрачно буркнул тот. - Давно бы на пенсию тебя перевел, если б было кем заменить!
Не опуская знамени, Шкетов мрачно и решительно устремился к учительницам-комсомолкам:
- Платочком!. презрительно процедил он. - Платочком "Ворота коммуны" завязали! А провод, какой я приготовил, куда дели?! Платочком… - еще презрительнее протянул он, сплюнув. - Три класса полностью смылись и наших полдома. Разве платочком кого в коммуне удержишь? Интеллигенция гнилая! Э-э-х!..
Галоша счастья
- Вам дана Росошь с прикреплением на три года. Распишитесь! - сказал мне сидевший за столиком "комнаты-душ" Бутырской тюрьмы дежурный мент, вручая постановление тройки.
- А где эта, извините за выражение, Росошь? - сколь возможно деликатнее поинтересовался я.
- Не знаете? А еще профессор! Кондуктора в вагоне спросите… А наши органы по теоретической географии справок не выдают.
В словах мента была заключена глубокая истина. В СССР действительно теоретически географию изучать не приходится. Не к чему. Так или иначе, но вы с ней все равно практически ознакомитесь.
Вот и теперь. Кондуктора, действительно, довезли меня до Росоши. Город этот, как оказалось, стоит на реке того же имени, но с добавлением к ней эпитета "сухая". В реке Сухой Росоши обитают многие миллионы раков и, кроме них, ничего. В городе Росоши - пять тысяч жителей, Заготзерно, прочие "заготы", а кроме того, имеется два кооператива и одна столовая. В них - тоже ничего.
Но это не достопримечательно. В каждом районном городишке такие кооперативы и столовые с ничегошним содержанием тоже имеются, а вот подлинной достопримечательностью города Росоши был высший государственный институт птицеводства, куда я и устремился в день своего прибытия в этот город.
Встретили меня там, как родного.
- A-а, голубчик, направлены к нам? На три года?
Это ничего! Ведь вам самому ясно-понятно, что ни один дурак сюда сам из Москвы не поедет… Только вот специальность у вас для нашего заведения неподходящая, не нашего, так сказать, профиля. Куры, они, знаете ли, в отрыве от истории литературы…
- Не беда, - отвечаю, - можно ввести дополнительный курс, например "диалектика революции в куроводстве". Наша литература чрезвычайно богата. Марфинька, например, в Гончаровском "Обрыве", как известно, сама ежедневно кур кормила, а у Толстовского Поликушки этой птицы было тридцать штук, в условиях кровавого царского режима… Толстой же, как известно, "зеркало русской революции", по гениальному определению еще более гениального Ленина… Курсик часиков этак на сто двадцать утвердите? А? Мне бы и хватило!
- Нет, - с большим сочувствием отвечают мои яично-птичные коллеги, - на курс у нас внеплановых средств нехватит. Мы вас лучше ученым секретарем определим. Справитесь?
- Конечно, справлюсь, - легкомысленно ответил я, не чувствуя тайного подвоха, - дело нехитрое: составил расписание, подсчитал фактические часы, сверил с планом - и все тут!
Но дело оказалось очень хитрым. Тайна его была заключена в том, что студенческих групп и лекторов одновременно работало семнадцать, а аудиторий и кабинетов для их работы было только шестнадцать. Как ни прикидывай, как ни уравнивай, все-равно одна группа оставалась беспризорной и никакая высшая алгебра тут уже не помогала. Ну, а отсюда, как полагается, неполадки, неувязки, засылы и прочие неприятные для уха подсоветского человека термины. Произойдет, например, такой случай: в одну аудиторию разом попадут сельхоз-экономист и математик, разделят территорию безо всякой агрессии и каждый со своими студентами начнет вполголоса заниматься. Все как будто бы ладно, но охватит их производственный энтузиазм, воодушевятся, возвысят голоса и получается:
- Явные экономические преимущества нашей колхозной системы. рявкнет экономист.
- Равны нулю. со столь же безудержным энтузиазмом отзовется математик.
А студенты у нас были очень внимательны, точные ребята: что услышат от профессоров, сейчас же в конспект себе заносят. Вот и тут: запишут разом обе услышанных реплики и получается некоторая неполадка.
Попробовал я изменить методологию и вместо математика совместил экономиста с химиком, да чуть дополнительного срока не получил.
- Во всех отделах и на всех точках нашей сельхоз-кооперации, - продиктовал экономист…
- Соли не содержится, - вывел свое заключение химик.
В это же время вся Центрально-Черноземная область, на территории которой находилась достопримечательная Росошь, переживала как раз очередной соляной кризис: капусту колхозники порубили, а засаливать нечем! Чуть-чуть не посчитали меня участником контрреволюционной кулацкой вылазки…
Ну, ничего!.. Вышел я и из этого положения: стал направлять излишнюю группу на экскурсии. Коллеги сначала было запротестовали.
- На какого чорта и куда я группу поведу? - взъелся на меня математик. - Воробьев на навозе, что ли, считать?
- Социализм - это учет, - внушительно напомнил я ему гениальную формулу гениального Ильича и математик тотчас же сократился, учел затруднительность своего положения и увел группу на экскурсию. Что и где они считали, какими интегралами и дифференциалами оперировали - я не интересовался.
В общем и целом, зажил я… Перезнакомился. Люди оказались хорошими. Живут дружно, особенно студенты. Все охвачены единодушным монолитным энтузиазмом и выявляют его в полном единогласии.
- Заверстали нас по командировкам комсомола на это куриное направление, - декламируют в один голос студенты, - и предстоит нам теперь широкое творческое развитие в яично-птичном комбинате… А мыто…
Вот это "мы-то" у каждого было свое. Один мечтал мосты строить, другого привлекала борьба с вредоносными бактериями, третьего еще куда-нибудь тянуло… Бывали даже такие, что мечтали о лавровых венках и огнях рампы. С мечтателями этого рода я и тряхнул стариной: поставил комедию Шкваркина "Чужой ребенок" и, представьте, наши яично-птичные комбинаторы оказались "все на своих местах", как пишется в рецензиях. Особенно хорош был тот студент, который играл роль комического неудачника Сенички Перчаткина. Успех был сверхплановый. Мы сыграли комедию два раза в самом институте, потом на базах Заготзерна и Заготскота, а от скота перенесли нашу деятельность непосредственно в Горсовет. Там выступили перед объединенным пленумом горкома, райкома и еще чего-то. Достижение! Всех нас премировали, да еще как! Мне, как постановщику, дали в премию высококачественные бязевые кальсоны, на которых нехватало лишь пуговиц, героине - фильдеперсовые чулки (поди-ка, достань их в магазине!), а исполнителю роли Сенички - даже выговорить трудно! - настоящие глубокие галоши, агрегат очень редкий в советской действительности…
В Росоши же ценность этих галош была особенно высока. Дело в том, что река Сухая Росошь в основном была действительно сухой, но зато город - мокрым, особенно в течение трех весенних и трех осенних месяцев, следовательно суммарно целые полгода. Местная геологическая и климатологическая специфика требовала подвязывания галош электропроводом, так как простая бичева не выдерживала повышенной вязкости местной грязи и лопалась. В таких случаях счастливым обладателям галош приходилось выгребать свои сокровища из грязевых недр при помощи обеих пятерней.
Но вы представляете радость и гордость Сенички, ставшего обладателем такой абсолютно недоступной яично-птичному студенту роскоши? Он тотчас же забил полуномером "Комсомольская правда" два номера галош, пришедшихся ему сверх нормы, прикрутил к ногам драгоценные агрегаты двойным проводом и ликующе, как на первомайской демонстрации, зашагал по улицам, не опасаясь их центрально-черноземных массивов.
Это происходило весной, а особенность гидроклиматической специфики Росоши заключалась еще pi в том, что в дни ледохода Сухая Росошь переставала быть сухой и обильно увлажнялась. Учитывая это, Горсовет именно к этим дням приурочивал ремонт единственного (в другое время ненужного) моста. Его настил разбирали и складывали на берегу для перелицовки, а по балкам моста набрасывали для пешеходов узенькую дорожку в одну скользкую, обледенелую досочку. Перебираться по ней на другой берег рисковали немногие, только по служебным обязанностям. Оно и к лучшему, чего зря таскаться?
В один из таких весенне-ремонтных дней в мою одинокую комнату стремительно ворвался Сеничка, как я буду называть игравшего эту роль студента. Он был мокр с головы до ног. Струйки воды еще стекали с его густых пышных волос. В руках он держал свои драгоценные галоши. На его лице явно обозначалась сложная комбинация объединенных горя, страха и растерянности.
- Сеничка, что с вами?
- Вычистили!
Спрашивать больше было не о чем. То, что Сеничкин отец при НЭП’е держал мелочную лавочку, я знал и без того. Студенты нередко со мной откровенничали. Сеничку вычистили с последнего курса, перед самыми государственными экзаменами…
- Ну, а почему вы мокрый? Топиться, что ли, хотели?
- Мокрый? - удивленно оглядел себя Сеничка, - Действительно мокрый. Это галоши. В общем и целом, они всему виною. С галош-то все и пошло.
- Хоть убейте меня, Сеничка, ничего не понимаю!