Обитатели соседней палатки, которые до этого распевали модные песенки, теперь как будто затихли. Из столовой доносился громкий смех. Ёсимура подумал, что с идеологической точки зрения тезис "Лучше смерть, чем позорный плен" имел определенный смысл. Нельзя было не согласиться, что огромным ресурсам противника необходимо было противопоставить силу духа солдат. Однако теперь ему хотелось отмести этот тезис, иначе он не смог бы обрести душевное равновесие. И он остро чувствовал это противоречие.
Ёсимура пошел на войну, не имея твердого убеждения в том, что он делает это ради блага своей страны. Просто все кругом говорили, что солдаты защищают интересы родины, и у него не было желания опровергать это. В душе он вовсе не жаждал "чести быть отправленным на фронт". Ему хотелось остаться в школе и продолжать занятия с детьми - дело, к которому он почувствовал интерес. Кроме того, он с тревогой думал о том, что Ёсиэ могла отдать свои симпатии Яно Тэцудзо, и молил богов, чтобы его поскорее отправили обратно домой. Оказавшись на передовой, он понял, что ему чужд тот воинский дух, которого требовала армия, он совершенно не горел, например, ненавистью к врагу… И когда Кубо предложил ему сдаться в плен, он даже не осудил его.
Однако Ёсимура таил все эти мысли в себе, потому что высказывать их кому-либо в армии с ее "великими принципами" было бы неразумно. Но он чувствовал, что такие же мысли не чужды и другим солдатам.
Теперь же он хотел выработать какую-то твердую позицию, которая позволила бы ему открыто высказать свое мнение. Ёсимура чувствовал, что сможет спасти себя, только если обретет такую же уверенность, какая была у Кубо.
Пока же он не мог противопоставить рассуждениям Такано никаких аргументов. Даже на этом острове многие их соотечественники продолжали сопротивление. Еще сражались, не щадя жизни, миллионы собратьев на огромном азиатском фронте и в самой Японии. Не преступно ли в такое время оставить поле боя и наслаждаться здесь покоем? Ёсимура ничего не мог возразить на этот счет Такано. Сначала он хотел бы поговорить об этом с Кубо. Тот раза два заходил к ним в палатку - побеседовать с ними о лагерной жизни, но Такано дал понять Кубо, что не хочет видеть его, и с тех пор тот перестал появляться у них. Кубо организовал в лагере Общество новой жизни, и Ёсимура подумывал, не сходить ли и ему туда послушать, о чем они толкуют.
* * *
Все, что Такано внушал Ёсимуре, обернулось против него самого. Можно ли говорить о позорном плене, если сам спокойно принимаешь его? Такано страдал от этого противоречия. А между тем поражение Японии становилось уже несомненным фактом. Если бы Япония выходила победительницей в войне, если бы можно было верить в ее победу, он, конечно, не сдался бы в плен. Там, в джунглях, он позорно поднял руки и не покончил с собой только потому, что больше не верил в победу Японии. Во всяком случае, в этом была главная причина, хотя он сам пока и не сознавал этого. И когда он сказал, что Япония не смогла бы стать сильной державой, если бы японцы сдавались в плен с такой же легкостью, как "волосатые", его тут же остановила мысль: отчего же эта сильная держава так стремительно рушится теперь? Правда, тогда в душе его еще не было сомнений в той доктрине, на которой держалась милитаристская Япония.
Такано все еще отказывался назвать свое имя. На другой день после того, как они прибыли в лагерь, явился офицер отдела информации и допросил его так же, как это было в жандармской части. Но с тех пор никто его ни о чем больше не спрашивал. Кубо и товарищи говорили ему: "Выдумай себе какое-нибудь имя, и дело с концом". Но Такано недоумевал: зачем ему выдумывать себе какое-то имя? Если уж он решится жить, то нужно жить под своим именем, тем более что пленным хорошо было известно, как его зовут.
Однажды Такано зашел в палатку поручика Карасавы. Это был тот самый "неприятный тип", о котором говорил Исида. Карасава не общался с другими пленными, не выходил на работу. Однажды он незаметно подошел к Такано в столовой и тихо сказал ему: "Не зайдете ли ко мне?"
Такано чувствовал, что поручик принадлежал к малосимпатичной категории людей. Идя к нему, он испытывал такое ощущение, что хватается за соломинку, как утопающий. И все же он пошел. Из четверых офицеров, находящихся в лагере, трое сознательно отказались от своих прав и потребовали для себя равных условий с рядовыми пленными. Поручик Нисихара даже заискивал перед Кубо и Исидой. Эти офицеры Такано не интересовали. Он хотел знать, что на душе у поручика Карасавы, почему тот упрямо замкнулся в своем мрачном одиночестве.
Карасава один занимал палатку, предназначенную для офицеров. Три других офицера жили в соседней палатке. Карасава поселился один не потому, что был чином выше остальных, - просто ему так захотелось.
- Заходи, заходи, фельдфебель! - приветствовал он Такано, поднимаясь с раскладушки и откладывая в сторону иллюстрированный журнал.
Посреди просторной палатки, где можно было бы разместить шесть раскладушек, стояла только одна кровать. Больше ничего не было. Пустота жилища, наголо бритая голова его обитателя, одетого в красное, - все напоминало о том, что здесь живет пленный.
Однако Карасава, казалось не испытывавший от этого никакого смущения, усадил Такано на раскладушку.
- Ну, что ты думаешь о них, фельдфебель Такано? Как ты относишься к этой шайке разнузданных бродяг?
- Что?
- Это же настоящие бродяги! Разве это, японцы? Среди бела дня разгуливают в одних фундоси, орут песни во все горло, режутся в карты… Да это просто банда уголовников! Как ты считаешь?
Карасаве, видно, раньше некому было излить всю злость, которая у него накипела, и теперь он говорил без умолку. Он желчно поносил всех и вся, уверял Такано, что безобразие в лагере - результат пропаганды горстки "красных" во главе с Кубо. А так как Кубо был из той же роты, что и Такано, Карасава хотел допытаться, что это за человек.
Такано рассказал все, что знал о Кубо. Но его интересовало совсем не это. Он пришел сюда вовсе не для того, чтобы осуждать чье-то поведение. Поэтому он резко оборвал Карасаву.
- Знаете что, господин поручик! Давайте оставим в покое других. Я хотел бы знать, что вы сами думаете о своем положении, как вы смотрите на это.
- Что я думаю? Гм…
- Ведь вы офицер. "Лучше смерть, чем позорный плен" - так ведь говорят у нас. А мы, как видите, примирились с этим позором. Как вы все это оцениваете? Что, по вашему мнению, мы должны предпринять?
- Этот вопрос не делает тебе чести, фельдфебель Такано! - Карасава выпрямился, надменно вздернув подбородок. - У солдата императорской армии, попавшего в плен, есть только один путь - сохранять стойкость и решительно противостоять врагу. К несчастью, мы не погибли в бою, но, раз уже мы в плену, иного выхода, чем то, о чем я сказал, у нас нет.
"Интересно, как он попал в плен?" - подумал Такано и спросил:
- Вы говорите: "Решительно противостоять врагу…"
- Это означает, - перебил его Карасава, - что мы должны покончить с расхлябанностью в лагере и, следуя воинскому уставу, снова ввести твердую дисциплину, достойную солдат императорской армии. Мы должны показать австралийцам, что мы не какие-то жалкие пленные, достойные презрения, а солдаты армии великой Японии. Это наш священный долг, и мы должны с честью выполнить его. Не так ли, фельдфебель?
- Однако, - заметил Такано, - не кажется ли вам, господин поручик, что выполнять требования воинского устава в этих красных штанах довольно смешно?
- Ты что! Именно потому, что на нас эта мерзкая одежда, мы и должны соблюдать устав. Они относятся к нам, как к пораженцам, пытаются лишить нас воинского духа, унизить нас. Поэтому мы должны еще тверже соблюдать воинскую дисциплину. Не так ли?
Такано был не согласен с поручиком, но не стал ему, возражать. Он уже потерял интерес к этому человеку. Офицер, единственным желанием которого было утвердить воинский устав в лагере, не понял бы его душевных мук.
Такано вовсе не считал, что в лагере нужна такая же дисциплина, как в армии. Он, скорее, склонялся к мысли, что у пленных не должно быть ни чинов, ни рангов. Ему не понравилась общая атмосфера лагеря потому, что большинство "красных фуфаек" явно не испытывали ни малейшего стыда оттого, что они попали в плен, а это трудно было совместить с требованиями воинского устава.
Такано никак не мог встать на их точку зрения, настроиться на тот же лад, однако критиковать их, говорить о позоре плена означало бы осуждать и самого себя, стало быть, он не мог осуждать других. Карасава же, как видно, был далек от подобных терзаний. Такано часто сталкивался с таким типом офицеров. В начале атаки они храбро идут впереди, но, как только обстановка осложняется, сразу же теряют чувство собственного достоинства. Он поспешил оставить этого надутого и чванливого вояку.