- Картоха! Так зовут ее в моих краях, - радовался Голый, держа руки над картофелем, словно обнимал его.
- Ешьте, пожалуйста, - сказала хозяйка.
- Все вам отдаю, хоть и самому нелегко приходится. Каждый день идут ваши, а ведь и для себя не хватает, - ворчал старик.
- Картоха, - ничего не слыша, бормотал Голый, - лучшая еда на свете!
- Ну уж и лучшая, - капризно заметил старик.
- Словно ее нарочно для голода да войны создали, - сказала женщина. - Спрячешь в землю, может и убережешь, да и есть можно без всякой приправы.
- Правильно, - ликовал Голый.
- Ешьте, товарищи, - еще раз пригласила женщина.
Голый взял картофелину - она хорошо сохранилась, хотя уже поспевала новая, - и начал ножом снимать сухую шелуху. А мальчик действовал пальцами, и оказалось, что они стали ужасно неловкими. Потребовалось все его терпение, чтоб довести дело до конца. А ведь предстояло очистить еще несколько, чтоб потом есть все сразу.
- Ешьте, сколько душе угодно, - сказал старик.
Слышать это было довольно приятно. Хотя они почти и не слышали - оглохли от желания насытиться. Глаза чуть не вылезали из орбит, шеи вытягивались, как у индюков; они знали, что вид у них нелепый до неприличия, но ничего не могли с собой поделать и продолжали с тем же жаром…
- Наголодались, бедняги, - сказала женщина.
- Угу, угу, - еле вымолвил мальчик.
- Ничего, вы, главное, ешьте. Ешьте, сколько душе угодно.
- Может, вам овцу заколоть, а? - предложил старик.
- Не нужно, - сказал Голый, предостерегающе подняв руку.
- Погодите! Остановитесь! - закричал старик. - Ведь помрете на месте! Не знаете разве? Один вот так наглотался хлеба - у немцев отбили транспорт с хлебом - и свалился мертвый.
- Картоха! - сказал Голый, набив полный рот, и сделал успокаивающий жест рукой.
За еду принялись и все остальные. Ели дети, ела и хозяйка, беря картофелины размеренными движениями рук.
- Садись и ты, Мара, - пригласила женщина девушку в красной кофте.
Девушка подсела к столу, взяла картофелину и стала над ней священнодействовать, по-прежнему не спуская удивленного взгляда с партизан, словно только что их увидела.
Старик быстро отложил вилку, которой брал картошку, встал из-за стола и, отойдя в сторонку, воззрился на Голого. Неожиданно он произнес почти сердито:
- Бедный мой сынок, голый и голодный!
Голый замигал, трезвея. Глотнул, потянулся к воде, напился, взял еще одну картофелину, поменьше, и стал неторопливо чистить, сосредоточенно рассматривая ее и словно забавляясь, - будто ему совсем не хотелось есть.
- Бедный мой сынок, голый и голодный! - повторил старик. - И ты говоришь, что вы сильнее немцев и всяких прочих войск!
Голый и вида не показал, что слышит старика, то есть что его хоть в какой-то мере задевают эти слова. Он считал ниже своего достоинства отвечать на подобный выпад.
- Не верю я, что вы сильнее, не верю. - Старик разволновался, подошел к очагу. - Не верю, и все тут!
- И еще как сильнее, - тихо, едва слышно сказал Голый.
Старик вернулся к столу, сел на прежнее место и как ни в чем не бывало принялся за картошку, словно никакого особого разговора и не было.
Мальчик вообще не слышал, о чем они говорили. А может быть, это просто казалось. Он только чаще поправлял зажатую в коленях винтовку. Ел он медленно. У него уже был горький опыт. Когда они ворвались в Прозор и обнаружили полные склады съестных припасов и даже теплые котлы с готовым обедом, он съел столько хлеба, гороха с солониной, а потом брынзы, ветчины, меда, что лег на землю брюхом к небу и стал ждать смерти. До ужина он не мог пошевелиться, хотя голод нисколько не утих, потому что перед тем целых пятнадцать дней они ничего не ели - изредка только по ложке муки, замоченной в воде, да траву с обочины тропы. Если б тогда отдали приказ двигаться и пришлось бы подняться, не быть бы ему в живых. И сейчас он был осторожен, ел не спеша, понемножку, хорошо разжевывал и мысленно провожал каждый кусок через пищевод в желудок. Но и сейчас он не мог утолить голода. Он знал, что, ешь он даже до вечера, все равно бы не наелся.
Старик испытующе глядел на Голого.
- Свобода! - начал было Голый, но поперхнулся сухой картошкой. Взяв кувшин, он промочил горло. - Свобода… не плохая штука, - заключил он. Задумчиво протянул руку за картофелиной побольше. Поднес ее к глазам, мучительно подыскивая убедительные слова.
- После победы народ должен взять власть в свои руки.
Старик помягчел.
- Эх, дорогой мой товарищ и друг…
Мальчик почувствовал неловкость. Ему показалось, что странности в поведении Голого объясняются болезнью. Было видно, что он с трудом сидит на скамейке. И мальчик взял слово.
- Вижу, вы сберегли кой-какую скотину? - обратился он к хозяйке.
- Да, в селе осталось несколько коровенок, старые - не пришлись по вкусу супостатам.
- А у моего дяди остался бык, - вставил один из парнишек.
- Бык? Ах да, быков они еще не едят, - сказал мальчик. - Здесь, на равнине, они еще до этого не дошли, но наверху, в горах, немцы жрали и падаль.
- Неужели правда? - посветлел старик.
- Да, правда.
Старик кашлянул, нахмурился, погладил ус, махнул рукой, но все же сказал:
- Кажется мне, что этим самым немцам война дорого встала. Как вы думаете, а?
- По всей видимости, так.
- Да и вообще лет сто уж война, по-моему, почти всем выходила боком, и прежде всего тому, кто ее начинал. Это и дает мне некоторую надежду на будущее.
- Что ж, может быть, и так, - сказал Голый.
- Будущее! А кто его дождется?
- Кто-нибудь дождется.
- Я охотно бы прокатился по этой долинке на автобусе, когда наступит мир. До чего ж ладно грузовики идут, любо-дорого поглядеть! Надоело пешком ходить.
- А чего ж, конечно, поедешь!
- Летать у меня нет желания. Но летать тоже неплохо, если дела небесные передадут людям вроде меня. Ах, нет у людей разума и никогда не будет. Попомни мои слова: нет и не будет!
- Ну и хорошо.
- Что - хорошо?
- Все будет хорошо, вот что я хочу сказать.
- Может, ты и прав.
Парнишка постарше не отходил от винтовки. Скажет два слова, и его задумчивый взгляд снова прирастает к занятному оружию.
- А у тебя патроны есть? - спросил он внезапно.
- Какой же прок от винтовки без патронов.
- А сколько их у тебя?
- Двадцать пять, а может, и больше.
- Двадцать пять! Вон они, - парнишка показал на патронташ, погладив рукой прекрасно сработанные патроны - желтые, с блестящими кончиками, все одинаковые, гладкие. Сколько их! Надо же, сколько их понаделали! Где-то их делают, где-то далеко, словно в другом мире.
- Слушай, выйди-ка на минутку, я тебе что скажу, - сказал старик Голому. - Зачем?
- Выйди! - Старик многозначительно закивал головой.
Голый нехотя поднял пулемет и вышел за стариком. Дети ринулись за ним.
- А вы, детвора, сидите в кухне! Марш в дом! - прикрикнул на них старик.
Ребята с недовольным видом вернулись - им как раз хотелось какой-то перемены.
Старик вплотную приблизился к Голому и сказал:
- Это мой племянник у очага сидит. Сын брата. Возьми его с собой. Он хороший человек. Говорю тебе - хороший, хоть и был у четников. Дал маху. Но сейчас тише овечки.
- Убивал?
- Не слыхать.
- Предавал?
- Не слыхать. - Старик торжественно поднял руку. - Брат его, кажется, у вас.
- Пусть идет, - сказал Голый, вернулся в дом и сел на прежнее место.
И старик сел на старое место, напротив Голого, с озабоченным и серьезным видом; ему хотелось сказать что-нибудь значительное, но, несмотря на все старания, он так ничего и не придумал.
- Пора идти, - сказал Голый. - И снова без штанов.
- Нет у нас, - встрепенулся старик. - Ничего нет. Хоть шаром покати… Все погибло.
Женщина вскочила и побежала в соседнюю комнату, в горницу; через некоторое время она вернулась с широкими полотняными турецкими шароварами.
- Вот, только это.
- Пойдет, - сказал Голый. Тут же, не снимая сапог, он натянул их.
Детвора столпилась табунком в ожидании дальнейших событий. Всем было жалко отпускать партизан. Ведь они только-только установили связь с большим миром. Казалось даже, что судьба их несколько прояснилась. Все боялись шелохнуться, чтобы каким-нибудь неосторожным движением не ускорить уход партизан.
А партизаны настороженно прислушивались к своим полным желудкам. Их охватила слабость, не хотелось думать о дороге, но, с другой стороны, они считали своим долгом немедленно отправиться в путь, именно потому, что были сыты.
- Дорога зовет, - сказал Голый, и тут же испугался своей надежды на то, что кто-нибудь опровергнет его слова. Сказать "зовет долг" у него не повернулся язык.
- Ну, счастливого вам пути, желаю, чтоб вы пришли к нам снова, как можно скорее, вы или кто другой из ваших, - сказал старик.
- Придут, придут, как не прийти, - сказал Голый.
Парень у очага по-прежнему не двигался. Лишь при последних словах старика он чуть наклонил голову, прислушиваясь. Опустив подбородок и открыв рот, он по-прежнему крутил в руках кочергу.
- Иди и ты, сынок, - сказал ему старик.
Он тотчас поднялся и с вызывающей непринужденностью, избегая взглядов, пошел в горницу.