- Живой? - спросил старшина.
- Я всегда живой, - отозвался Маслюк.
- Выпей наркомовской.
Маслюк взял чарку, выпил. Старшина предложил вторую.
- Не откажусь, - Маслюк выпил и вторую.
- Сколько народу побило. - Старшина тяжело вздохнул. - У санитаров три термоса полных стоят: давать некому, раздаю по горло - и все равно осталось. На всю войну водкой запасся. - Кашаров снова вздохнул.
Через два человека старшина снова наткнулся на мертвого. Рядом валялось погнутое противотанковое ружье. Белые бинты, обматывавшие ствол, распустились, покрылись гарью, свисали лохмотьями. Убитый лежал на спине. Он был толстый и короткий. Старшина полез за медальоном, и ему показалось, что он никогда не доберется. Под полушубком были две телогрейки, потом две гимнастерки. Старшина расстегивал и расстегивал одежды, а пальцы опять натыкались на пуговицы.
- Мародер несчастный. - Кашаров выругался.
- Зачем бога крестишь? - Голос над ухом прозвучал так близко, что старшина вздрогнул, испуганно выдернул руку. Перед ним стоял на коленях Стайкин.
- Разрешите представиться, товарищ старшина. Командир второго взвода старший сержант Стайкин. Жду повышения по службе.
- Где же лейтенант? - испуганно спросил старшина.
- Тю-тю. - Стайкин присвистнул и показал рукой на небо.
- И Шестаков?
- Ефрейтор свое дело знает: куда лейтенант, туда и он. Вдвоем веселее...
- Эх, ругал я его. А зачем? - Старшина со вздохом подтащил к себе убитого. Стайкин схватил автомат.
- Не тронь, - быстро сказал он. - Зачем трогаешь моего друга детства? Он мой.
- Интересно, - сказал старшина.
Та-та-та, - застучало над ухом Кашарова. Автомат, лежавший на животе убитого, содрогался в руках Стайкина. Почти сразу же на берегу заработал пулемет. Старшина вжался в лед за телом убитого и услышал, как пули ударяются во что-то мягкое. Стайкин выпустил весь магазин, с усмешкой посмотрел на Кашарова.
- Вот так и воюем, товарищ старшина. Это вам не водку раздавать.
- Студент тут один накрылся, - сказал старшина как бы между прочим.
- Нет правды на земле, - продекламировал Стайкин. - Хорошие люди погибают, а трепло всякое живет.
- Говорят, он специально по студентам бьет. Как увидит в стереотрубу - студент или недоучка какой вроде некоторых, так и бьет из всех видов. Очень любит по студентам бить. - Старшина постучал пальцем по льду.
- Тсс, - сказал Стайкин и поднял руку. Старшина замер, смотря на Стайкина. - Тсс. Военная тайна. Личный приказ Гитлера. В трехдневный срок вывести из строя всех русских старшин. Берегись. Доверил по старой дружбе.
- Студентов он раньше выбьет. Приказ о студентах еще раньше вышел. Но ты не вешай нос, Стайкин, - погребение тебе организуем по первому разряду. Генеральские похороны тебе устрою, хоть ты в чинах пониже. Это я, Кашаров, тебе обещаю.
- Идет. А я некролог про тебя напишу в ротный боевой листок: "Нелепая смерть вырвала из наших славных рядов..." Прибавляется только одно слово впереди: "Наконец-то..."
- Силен, бродяга, - с восхищением сказал старшина. - Налью?
- Прошу вас, - сказал Стайкин. - Вот моя боевая фляга.
- Кто это? - спросил старшина, зачерпывая водку и кивая на мертвого.
- Ох, старшина, не задавай острых вопросов. До скорого. Родина зовет меня. - Стайкин вскочил и, пригнувшись, вихляя задом, побежал вдоль цепи.
Старшина Кашаров полез за медальоном. Ему пришлось расстегнуть еще гимнастерку и рубаху. Наконец пальцы нащупали медальон на холодном теле. Старшина потащил медальон и вдруг почувствовал под рукой еще один такой же футлярчик. Не веря себе, он выхватил оба медальона, обрезал шнурки ножом, чувствуя, как руки коченеют от холода. Два продолговатых черных футляра лежали на ладони Кашарова, и он не знал, какой открывать первым. Потом отвинтил крышки. Две свернутые в трубки бумаги вывалились из медальонов. Кашаров накрылся плащ-палаткой, трясущимися руками развернул бумажки, чиркнул зажигалкой. "Григорий Степанович Молочков" - было написано на первом листе, далее следовал адрес. Почерк на втором листке был другой: "Михаил Васильевич Беспалов". Старшина прочитал оба листка до конца, чувствуя на руках свое жаркое дыхание, потом резко откинул плащ-палатку.
"Молочков и Беспалов, - твердил он про себя. - Кто же лежит здесь? Беспалов и Молочков - который из них? Кто? Молочков? Или Беспалов?" Ракета поднялась над берегом. Старшина быстро приподнялся на локтях. Лицо убитого было сметено взрывом, ничего, кроме смерти, не осталось на этом лице. Старшина схватил термос, пополз прочь от этого места.
Стайкин лежал на льду, спрятавшись за телами убитых, и ему было скучно.
- Передать по цепи! - крикнул Стайкин. - Рядовой Грязнов! Ко мне!
Грязнов подполз, с опаской глядя на сооружение, которое сотворил Стайкин.
- Неплохо устроился, - сказал Грязнов.
- Как в Азове на пляже, - охотно согласился Стайкин. - Нечто среднее между окопом полного профиля и неполной братской могилой. Приобщайся. Принимается предварительная запись...
Двух убитых Стайкин положил перед собой друг на друга, спинами вверх, головами в разные стороны. Тела убитых закрывали берег, защищали Стайкина от пуль и осколков. На спине у верхнего лежала снайперская винтовка, из которой Стайкин вел огонь по берегу.
Стайкин отцепил флягу, протянул Грязнову.
- Выпей, Грязнов, за моих верных боевых друзей, которые не оставили меня даже после смерти.
Грязнов выпил, хотел было ползти обратно.
- Постой, куда же ты? - закричал Стайкин.
- Да мне по нужде, старший сержант. Мочи нет.
- Эх, Грязнов, я душу перед тобой излить хотел. Нет в тебе тонкости. Один я пропадаю здесь в расцвете сил и талантов. Я не могу воевать в такой обстановке.
- Мало? - спросил Грязнов. - Поди собери еще.
- Никто меня не понимает. Я - человек, и я желаю воевать в человеческих условиях, как все люди, а не как людоед. Убивайте меня по-человечески. Уберите от меня мертвецов. Я не могу воевать вместе с мертвецами, они отрицательно действуют на мою психику. Я требую человеческого отношения. Иначе я отказываюсь воевать.
- Старший сержант, отпустите меня. По нужде надо сходить.
- Веселый ты паренек, с тобой не соскучишься. Спасибо тебе, Грязнов, утешил ты меня. - Стайкин повернулся к Грязнову спиной и стал стрелять из винтовки в амбразуру дзота, где стоял немецкий крупнокалиберный пулемет. Он выпустил две обоймы, взялся за флягу.
Стайкина грызла тоска. Он подождал, когда над берегом загорится ракета, и приподнял голову, осматриваясь. Грязнов сидел на льду и перематывал портянки. За ним, свернувшись в комок, лежал Севастьянов.
- Севастьянов! - крикнул Стайкин.
Севастьянов лежал на боку, поджав ноги к животу, просунув меж колен руки. Глаза его были закрыты, на лице блуждала непонятная улыбка. Стайкин подумал, что Севастьянов не слышит, и крикнул громче:
- Севастьянов! Иди греться в мой окоп.
- Ничего, мне уже не холодно, - ответил Севастьянов.
Стайкин не услышал, снова закричал:
- Что же ты молчишь?
Севастьянов замерзал. Во время последней атаки, когда над озером зажглась немецкая ракета на парашюте, Севастьянов согрелся, но как только снова лег на лед, тепло стало быстро уходить из тела. Кто-то сказал, что к холоду нельзя привыкнуть. Можно привыкнуть к славе, богатству, к подлости и изменам. А к холоду не привыкнешь. Севастьянов пытался вспомнить - кто же сказал это?..
Кругом был холод: в воздухе, во льду, в воде подо льдом; холода кругом было очень много, а тепла в человеческом теле, в сущности, совсем мало. Холод притягивался к теплу, просачивался сквозь одежды. Холод питался теплом. Он пожирал его, высасывал из тела.
Первыми стали замерзать пальцы на ногах. Севастьянов лежал и быстро шевелил ими, но пальцы все равно замерзали.
Потом замерз нос. Лицо Севастьянова до самых глаз было закрыто, но пар, выходя изо рта, застывал на подшлемнике, шерсть покрывалась инеем, промерзала. Севастьянов быстро снимал рукавицу, оттягивал подшлемник, растирал нос рукой. Нос начинало покалывать, а рука быстро замерзала. Он прятал руку в рукавицу, чтобы согреть ее, и тогда нос замерзал еще быстрее.
Потом холод проник в колени и в живот, и как только Севастьянов пытался пошевелиться, чтобы согреться, холод острыми иглами колол тело. Тогда Севастьянов понял, что бороться бессмысленно. Он закрыл глаза и старался не думать; ведь для того, чтобы видеть, думать, тоже нужно тепло, которого у него уже не было. Он поджал ноги к животу и лежал не шевелясь. Замерзли руки, он не выдержал, зажал руки меж колен, и это движение забрало последние остатки тепла. Он почувствовал колючие прикосновения белья, и оно стало сдавливать его все сильнее; он лежал, пытаясь нагреть холодную ткань в тех местах, где она плотнее прижималась к нему, и ему начало казаться, будто белье согревается и телу становится тепло. Он не знал, что это означает конец, и обрадовался, потому что ему становилось все теплее. Сначала он думал только о том, чтобы не замерзнуть. Потом ему сделалось тепло, и он вспомнил большой сумрачный зал Публичной библиотеки в Ленинграде и стал вспоминать прочитанные книги. Шелестели страницы, в зале было тепло, тихо. И тогда на лице его появилась улыбка. Он лежал на льду Елань-озера под огнем пулеметов, замерзая от холода, и улыбался: теперь было тепло, и мысли его были приятны ему.
Кто-то окликнул его:
- Севастьянов!
Голос Стайкина с трудом дошел сквозь то тепло, которое еще оставалось в нем.