- Я здесь, - ответил Севастьянов; ему показалось, что сосед по книгам зовет его, и он отвечает ему через стол и поэтому ответил полушепотом, как говорят в библиотеке. Стайкин не услышал, позвал снова:
- Севастьянов, иди греться в мой окоп.
- Ничего, мне уже не холодно, - беззвучно, одними губами ответил Севастьянов.
- Что же ты молчишь? - крикнул Стайкин, и Севастьянов удивился, что сосед не слышит его.
Стайкин схватил флягу, подбежал к Севастьянову. Он упал на него, изо всех сил колотя и толкая.
- Зачем? Зачем? Мне тепло, - беззвучно говорил Севастьянов, но Стайкин не слышал и колотил все сильнее; потом стал пинать ногами, катать по льду, словно бревно.
Севастьянов почувствовал колючий холод, острые иглы вонзились в тело - вместе с болью к нему вернулась жизнь, и он снова оказался на льду Елань-озера.
- Холодно, - сказал Севастьянов громко и открыл глаза.
- Выпей, Севастьяныч, выпей.
Севастьянов увидел, что Стайкин стоит на коленях и протягивает ему флягу.
- Я же не пью.
Стайкин больно схватил его, всунув флягу между зубами.
- Не надо, не надо. - Севастьянов пытался оттолкнуть Стайкина, но у него не было сил. Горячий огонь вошел в горло, вонзился в тело, стал разрывать внутренности. Севастьянов застонал.
- Порядок, - Стайкин влил в Севастьянова еще немного водки. Севастьянов закрыл глаза, затих. Стайкин сидел, поджав ноги, и смотрел влюбленными глазами на Севастьянова.
- Как теперь?
- Вы знаете, Эдуард. Оказывается, жить очень больно. А замерзать даже приятно, честное слово. Сначала только немного колет, а потом тепло и вовсе не страшно. Я вспоминал о чем-то хорошем, о чем давно уже не вспоминал, только забыл о чем.
Стайкин вскочил:
- Рядовой Севастьянов. Слушай мою команду. По-пластунски вперед!
- Зачем? - удивился Севастьянов.
- Вперед! - Стайкин решительно вытянул руку.
Севастьянов перевалился на живот и, неумело двигая ногами, пополз в ту сторону, куда указывала рука Стайкина. Стайкин полз следом и подталкивал Севастьянова, когда ноги его скользили по льду. Стайкин скомандовал встать, они побежали в темноту. Севастьянов бежал, нелепо вскидывая негнущиеся ноги. Стайкин устал и дал команду - шагом.
В темноте за цепью находился пункт боепитания. Севастьянов нагрузил волокушу коробками с патронами, они вместе впряглись в ремни, потащили волокушу.
- Теперь живи, - великодушно разрешил Стайкин.
- Ох, Эдуард, я устал. Я устал жить. Я устал лежать на льду. У меня такое чувство, будто я всю жизнь лежу здесь на чужой замерзшей планете и ничего нет, кроме нее. Жизнь - это усталость и боль.
- Вперед! - скомандовал Стайкин. - Быстрей!
- Нет, Эдуард, это не поможет. Ни вам, ни мне.
- Врешь! - закричал Стайкин. - Я в смертники записываться не собираюсь. Меня не так легко в смертники записать! Тащи! Быстрее!
Они добежали до цепи, начали разгружать волокушу. Солдаты один за другим подползали, чтобы забрать патроны и гранаты.
- Вспомнил! - Севастьянов неожиданно выпустил ящик с гранатами, и тот шлепнулся на лед. - Я вспомнил!
- Что ты вспомнил, чудило? - спросил Стайкин.
- Вспомнил то, что я читал.
- Где?
- Здесь, на льду. Только что...
- Эй, Маслюк! - крикнул Стайкин. - Подойди сюда, полюбуйся на этого сумасшедшего. Он что-то читал.
- Да, да. Я читал приказ главнокомандующего...
- Приказ? - удивился Маслюк.
- Да, да, - горячо говорил Севастьянов. - Он был главнокомандующим, но ему не нравилось - ди эрсте колонне марширт, ди цвейте колонне марширт... Но я не это... Слушайте, я вспомнил, я сейчас расскажу... - Он говорил сбивчиво, будто захлебывался; солдаты с удивлением смотрели на него. - Да, да, это очень важно... Об этом все знают, но не все понимают, как это важно...
- С ума сошел, - испугался Стайкин.
- Нет, нет, - перебил Севастьянов, - не мешайте, я скажу. Вот был бой, а потом пришли мысли. Слушайте. "Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда все это кончится?" - думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась все мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, - это они-то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его и разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза..." - с каждой фразой Севастьянов говорил громче, спокойней. Солдаты сначала слушали с удивлением, а потом поняли, что Севастьянов говорит не от себя, а что-то вспоминает, они подвинулись ближе, затаились.
Пулеметы били вдалеке, на фланге.
Он продолжал:
- "Никому не нужен я! - думал Ростов. - Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда-то дома, сильный, веселый, любимый". - Он вздохнул и со вздохом невольно застонал. "Ай болит что? - спросил солдатик, встряхивая рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крикнув, добавил: - Мало ли за день народу попортили. Страсть!" Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистой шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всей любовью и заботой семьи. "И зачем я пошел сюда!" - думал он".
Севастьянов замолчал и закрыл глаза. Солдаты тоже молчали. Наконец кто-то сказал:
- Так это же про нас написано, братцы. Здорово дал. И не подумаешь.
- Похоже, а не про нас, - заметил Маслюк. - Костер там горит, видишь. А у нас дровишек нету...
- Да что я, не знаю, - обиделся солдат.
- Деревенщина. - Стайкин засмеялся. - Про нас? Это про Ростова Николая, понял?
- А разве у нас нет такого? - удивился первый солдат. - В третьем взводе Иван Ростовин, подносчик. Его же утром ранило. Как раз про него и есть. Все точно.
Севастьянов встрепенулся, быстро задвигал рукой, будто листая страницы книги.
- А вот еще. Только не помню, откуда. Кажется, из другого тома... "Приду к одному месту, помолюсь; не успею привыкнуть, полюбить - пойду дальше. И буду идти до тех пор, пока ноги подкосятся, и лягу и умру где-нибудь, и приду, наконец, в ту вечную, тихую пристань, где нет ни печали, ни воздыхания!.."
В воздухе засвистело, запахло жженым. Снаряд шлепнулся вблизи. Испуганно пригибаясь, солдаты побежали в темноту.
Севастьянов и Стайкин остались одни.
- Все? - спросил Стайкин.
- Еще что-то было. Не помню. - Севастьянов закрыл глаза.
- Вечер воспоминаний окончен. Бегом, вперед! - скомандовал Стайкин. - Бегом, тебе говорят!
Они добежали до того места, где был "окоп" Стайкина.
- Бери, - сказал Стайкин, указывая на мертвого. - С кровью отрываю от своего тела.
- Он же мертвый? - удивился Севастьянов. - Зачем он?
- Взять! Приказ капитана. Быстро!
Севастьянов неловко обхватил убитого одной рукой, пополз по льду. По лицу его катился пот.
- Ну как? - спросил Стайкин. - Понял теперь?
- Тяжелый, - сказал Севастьянов. - Что же все-таки делать с ним?
- Клади. Да не сюда. Перед собой. Закрывайся им.
- Зачем? - Севастьянов смотрел на Стайкина и все еще ничего не понимал.
- Чтобы жить, дурак! - крикнул Стайкин, едва не плача от отчаяния.
ГЛАВА XV
Старшина Кашаров докладывал о потерях: убито и ранено, утонуло, замерзло, пропало без вести... Старший лейтенант Обушенко лежал рядом со Шмелевым и записывал цифры, которые называл старшина.
- Пятнадцать убитых остались в цепи. Не отдают.
- Как - не отдают? Кто? - не понял Обушенко.
- А что я с ними сделаю, если они не дают. Вцепились в них и не дают. - Старшина Кашаров все еще никак не мог прийти в себя после того, что ему пришлось повидать на переднем крае.
- Где они?
- Во второй роте осталось больше всего, товарищ капитан. Не дают - и все тут.
- Я спрашиваю: где ты сложил тела? - повторил Шмелев.
- За цепью. Как приказывали. Тут недалеко.
- Пойдем, - коротко сказал Шмелев. - Пойдем к ним.
Они лежали в плотном ряду, все ногами к берегу, все на спинах, лицами к небу. Яркая белая ракета висела над озером на парашюте. Пустой призрачный свет освещал их лица. Все они были мертвы.
Правофланговым в их строю был старший лейтенант Плотников. Лицо его спокойно, в глазницах белый снег. Руки Плотникова лежали как попало, и Шмелев осторожно поправил их на груди.
Рядом с Плотниковым лежал капитан Рязанцев. Прядь волос выбилась из-под подшлемника, упала на лоб. На лице застыла загадочная улыбка, открывшая ровные белые зубы; в этой улыбке было все, что может быть в улыбке человека: страх и надежда, радость и сострадание, отчаянье и любовь, и еще что-то такое, что неведомо живым.
- Где фляга? - спросил Шмелев.
Джабаров подал флягу. Обушенко повернулся спиной к мертвым и погрозил кулаком в сторону берега. Он припустил длинное ругательство и никак не мог кончить его. Сначала он пустил двухэтажное, потом трехэтажное, пятиэтажное, стоэтажное, только одни этажи, сплошные этажи. Он вспоминал Гитлера и всех его родичей и всю его собачью свору - на кол посадим, отрежем, шакалам бросим, раскаленный прут воткнем - ох, чего только не выделывал с ними Обушенко, исходя ненавистью и страхом. Шмелев кончил пить, с восхищением слушал Обушенко.
- У тебя же талант, - сказал он и зашагал дальше вдоль строя.
- Смотрите! - в испуге крикнул старшина, шедший впереди, и живые остановились.
Перед ними лежал пожилой солдат со смуглым перекошенным лицом. А тело у него было такое, что на него не могли смотреть даже солдаты.