* * *
Да, скорее всего, Наташа была москвичкой, хотя жила она здесь, в имении отца.
Наташа любила старый дом и запущенный парк, бегала купаться по утрам к пруду, а вечерами - в деревню играть в горелки. Мисс Симеон поджимала губы, а отец снисходительно разрешал. Пусть общается с народом. Потеряв землю, Краснинские, особенно дядюшка, стали либералами.
- Дядя? - спросил Костя.
Дядя, младший брат Краснинского, даже в их либеральной семье слыл вольнодумцем и оппозиционером. Впрочем, отец желчно говорил, что дай брату сто тысяч - он всю свою оппозицию с потрохами продаст…
Дядя давал племяннице читать запрещенные книги и посмеивался, глядя, как шушукаются гимназистки частной привилегированной гимназии, дочери солидных отцов, над нелегальной литературой. Зачем он это делал - Наташа ее знала. Но некоторые книжки запомнила и в февральские дни блистала в московских салонах недюжинной эрудицией, то есть бойко определяла политическую принадлежность соратников Керенского и даже что-то помнила из программы левых партий. Вскоре отец эмигрировал во Францию, просто удрал от матери и Наташи с любовницей. Оказалось, что благополучие в семье было только внешнее. Мать плакала втихомолку и работала в госпитале Союза городов. Наташа пошла на фельдшерские курсы и по вечерам вела с матерью умные профессиональные разговоры. После Октября обе женщины, непонимающие и растерянные, уехали в глухую Краснинку. Наташа пыталась разобраться в событиях по газетам, опять читала дядюшкины книги, да так ничего и не поняла.
Она часто ходила в деревню, помогала больным и даже однажды переписала протокол деревенской сходки…
С приходом белых появился в усадьбе и дядюшка - взъерошенный, начиненный какими-то планами, касающимися их бывших владений, Наташа в эти дела не вникала.
- А что это за белый отряд остановился у вас? - спросил Воронцов, когда она кончила рассказывать.
Наташа потупилась и замолчала. Ей опять вспомнился Покатилов, страшные, избитые пленные, короткие выстрелы за углом.
- Карательный это отряд. Я не хотела говорить мм. Понимаете, я его по Москве помню, такой милый…
- Кого? Не понимаю. - У Воронцова пересохло во рту.
- Покатилова, командира карателей… Милый был, воспитанный, адъютант… Из юристов, даже либерал… И вдруг встречаемся здесь, в этой глуши, совершенно случайно. Я не понимаю, Костя, неужели люди могут так меняться? Или он все время носил маску? Его отряд сопровождает группу арестованных, человек пятьдесят. Одного я знала - так его прямо перед нашими окнами расстреляли за то, что просил для раненых воды. И еще двоих. Сам Покатилов бил, вы понимаете, Костя? Человек, которого я знала в Москве, умер. И родился другой - страшный, жестокий, пошлый. Человек, которого я знала, на моих глазах убил другого человека, которого я тоже знала. За что?
Костя не отвечал. Он напряженно думал, что его пребывание в избушке лесника тоже не прошло без пользы для отряда.
- Куда их везут? - спросил он, не отвечая на вопросы девушки, Да она и не ждала ответа - она сама многое начала понимать за один короткий день…
- Что "куда"?.. А, везут? Я слышала, что в контрразведку дивизии. Какой - не знаю…
Костя опять задумался.
Если бы удалось сообщить отряду о том, что тут, под боком, томятся наши люди, наверное, лучшие из тех, кто остался работать в тылу, - можно было бы сделать налет на карателей и попытаться освободить товарищей. Только где сейчас эскадрон?
- Наташа, вы не слыхали ни о какой красной части?
- Кажется, утром был бой. Их разбили.
Глава восьмая
Яшка Швах шел ночь и весь день. По его расчетам, до линии фронта осталось не больше двадцати верст. Мысленно похвалив себя за "суворовский переход", он решил отдохнуть.
Дорога, раскисшая, грязная, разбитая армейскими обозами и артиллерийскими упряжками, извивалась среди полей. Швах устало шагал по обочине. От непривычки к длительному пешему хождению ломило спину, горели натруженные ноги, и он начал уже поглядывать по сторонам - не заночевать ли в кустах. Но в это время впереди замаячили крыши хат, и Яшка прибавил шагу.
Деревня-десятидворка стояла среди полей, одинокая, заброшенная и словно испуганная. Людей не видно, крохотные окошки забраны тесовыми ставнями, даже собаки не брешут из-под ворот на случайного путника.
Крайняя хата показалась Шваху почему-то приветливей других. Он перешагнул через низко прибитую к кольям слегу - остаток сломанной ограды, - поднялся на скрипучее крыльцо и постучал. Никто не откликнулся. Яков стукнул громче, дверь приоткрылась. Он подумал, что молодайка, отворившая дверь, наверное, все время стояла там и ждала, не уйдет ли незваный гость.
- Вечер добрый, хозяюшка, - улыбнулся Швах, заметив настороженность в глазах молодой женщины. - Пусти переночевать. Я человек смирный. Лягу, где скажешь. Моту в хате, могу в сарае. Да поесть бы чего-нибудь.
Женщина, придерживая дверь, внимательно рассматривала Яшку, а он стоял перед ней и молча ждал. Наконец дверь открылась шире.
- Проходи, что ли, - сказала женщина. - Только есть у нас особо-то нечего. А переночевать можно.
Когда Яшка разделся и сел к столу, на котором остывал маленький закопченный чугунок с картошкой, на печи раздалось кряхтенье, возня, и с лежанки медленно слез глубокий старик. Увидев Якова, он пожевал беззубым ртом и неожиданно тонким голосом сказал:
- Здорово, служивый.
- Здравствуй, дедушка, - ответил Швах. - Только я свое отслужил, мне хватит…
Старик, не обращая больше внимания на гостя, сел и потянул к себе чугунок.
Вошла хозяйка и поставила перед Швахом миску с квашеной капустой и хлеб. Он взглянул на нее и отметил, что бабочка успела прихорошиться. Яшка ухмыльнулся про себя - ишь, ягодка - и принялся за еду.
Когда он кончил, на дворе было уже темно. Яшка осмотрелся: хатка маленькая, бедная. На печи спит дед, на единственной узкой лавке, наверное, - сама хозяйка, Нюрка, как называл ее дед.
- На сене спать будешь, в сарае, - сказала Нюра и игриво вскинула голову. - Пойдем проведу.
Покосившийся сарай стоял в десяти шагах от хаты. Дверь была открыта. Яшка вошел и с удовольствием потянул носом густой, щекочущий запах свежего сена, нащупал во тьме мягкую лежанку из сухой травы, накрытую холстиной, и сел. Женщина села рядом.
- Не замерзнешь? - спросила она, подтолкнув Якова плечом. - Ночи-то холодные.
Яшка почувствовал на шее теплое дыхание.
- Один, может, и замерзну, - ответил он и обнял ее.
Женщина чуть заметным движением прижалась к нему. Тогда Яков осторожно, словно боясь потревожить тишину, положил ее на пахучую постель…
- Яшенька, - Нюра приподнялась на локте, в голосе ее звучала надежда, - Яшенька, оставайся со мной, ну куда ты пойдешь? Здесь хозяином будешь. Война стороной прошла. Заживем… а?
Яшка молчал.
Положив голову на его руку, Нюра торопливо, точно оправдываясь, рассказала свою недолгую и горькую жизнь. До войны жила в девках, а в четырнадцатом, на красную горку, вышла замуж. Через три месяца мужа взяли в солдаты, а потом пришла похоронная. Вскоре умерла мать, и осталась она одна с дедом.
Швах все молчал. Он знал, что немало в деревнях так называемых "зятьков", отставших, отбившихся от своих частей солдат, которых крестьяне охотно принимали в семьи: рабочие руки нужны в каждом хозяйстве, а девок и солдаток молодых - хоть отбавляй. Яков на мгновение представил себя в роли "зятька", и ему стало гадко и стыдно.
- Тю, Нюрка, за это даже и не мечтай, - строго проговорил он. - И слушать не хочу. Хорошая ты баба, а дура.
Женщина обиженно замолчала и отодвинулась.
Первые лучи утреннего солнца застали его в пути. Он шел, как и вчера, по обочине дороги, поглядывая на свою неприглядную одежонку. Драная Гришкина шинелишка и фуражка остались у Нюры, взамен их взял Яков не менее драный зипун и крестьянский треух. Женщина, наверное, так и не поняла, зачем понадобился ему такой обмен, да это и не важно. Когда Яков уходил, Нюрке долго стояла у околицы и глядела ему вслед. "Эх, какой парень уходит…"
Сзади застучали колеса. Швах обернулся. Его нагоняла лошадь, запряженная в телегу. На возу, свесив ноги, сидел пожилой мужик, придерживая рукой здоровенную макитру со сметаной. Рядом, в уютном гнезде из соломы, стояла вторая.
Яшка сразу оценил представившуюся возможность.
- Подвези, папаша, - попросил он проезжего, - Ноги отмотал.
Мужик, не отвечая, стегнул лошадь вожжой.
- Подвези, жалко тебе, что ли? - продолжал Швах, шагая рядом с телегой.
Крестьянин оглянулся. Дорога пуста, человек настойчив. Разбери его - кто такой! Лучше пустить, авось сметану не съест…
- Садись, - неохотно кивнул он. - Куда идешь-то?
- Это уж мое дело, папаша, - ответил Яшка, устраиваясь возле второй макитры. - А сам-то куда едешь?
- На рынок.
- Далеко рынок-то?
- А ты, видать, нездешний, - покосился мужик. - Много вас тут ходит.
- Надо, так и ходим, - бойко подхватил Швах. - Где же все-таки рынок твой?
- Где надо, там и есть, - насупился крестьянин. - На что он тебе, треух продавать собрался?
- С чего бы это ты, папаша, такой суровый? - обиделся Яшка. - Не говоришь, а прямо-таки гавкаешь.
- Я тебе погавкаю, - потряс кнутовищем "папаша". - Едешь - так молчи, а то ссажу…
Яков замолчал. Черт его дернул связаться с этим мужиком. Ехать, конечно, лучше, чем идти, но Швах все-таки чувствовал себя неспокойно.