В школьные годы пришла Роберту мысль грандиозная и наивная - перечитать всю мировую литературу и усвоить ее. Он стал тренировать память - каждый день учил по странице прозы. И развил свою память феноменально.
Роберту всего двадцать три года, а должность у него ответственная, и справляется он с ней как-то весело и умно.
У нас в деревне Надпорожье должна была праздноваться комсомольско-молодежная свадьба. Я позвонил в Лодейное Поле и пригласил Деревягина.
Роберт приехал под вечер, после работы, отмахав на райкомовском "газике" девяносто километров.
…Он бежал по сугробам, прорываясь со всеми к невестиному дому, чтобы, по местному обычаю, украсть ее.
…Он платил выкуп, когда перед санями молодых на дороге разложили костры и не пропускали свадебный поезд.
…Он весь вечер играл на баяне, плясал, произносил речи, смеялся.
А наутро в райкоме говорил товарищам:
- Писать трудно. Руки одеревенели - весь вечер на баяне играл.
Меня привлекала в нем неуемная жажда жизни. Помню, как двое суток просидел он в одном колхозе, пока не был собран кворум и не провели собрания.
Ему говорили:
- Давайте начинать. Всего трех человек недостает.
- Подождем, пока явятся, - с железным упорством повторял Роберт.
А совсем недавно он пришел ко мне и положил на стол пачку стихов, своих собственных.
Они выглядели не очень умелыми, но, пронизанные строгостью и сердечной чистотой, составляли как бы часть самого Роберта.
Были среди них строки о погибшем отце, молодом солдате.
Часто отца вспоминаю,
Знаю - меня не осудят,
Если стихи я слагаю,
Пусть это памятью будет.
И я, еще ничего не говоря ему о стихах, подумал, что жизнь Роберта озарена подвигом его отца, который пал на границе в сорок первом году и которому он, Роберт, нынче ровесник.
Ранний апрель
Я иду по снежной реке на остров, густо заросший вербами. Издали остров кажется огромным пятном - ивовые ветки порыжели.
Сережки уже сбросили свою кожуру и выглядят ослепительно белыми, атласными, нежными.
По ночам подтаявший снег стынет на морозе, и образуется блестящий крепкий наст. Зимой в лес не ступишь - сразу по пояс в сугроб провалишься. А сейчас я уверенно сворачиваю с дороги, иду по холмам, лощинкам, кустарниковым зарослям. Мягко подается под ногой наст, но тяжесть выдерживает. Вокруг деревьев углубления - это тает снег от нагретых лучами стволов.
Но самое замечательное, что можешь нынче куда хочешь идти, словно весенняя природа, уже предчувствуя свое торжество, приглашает в покои к себе Человека и одаривает его солнцем, синевой, первым и тревожным шелестом ивовых прутьев.
Как сапожник Прон лишился своих заказчиков
Жили в деревне сапожник Прон-хромой - у него одна нога на протезе была - и охотник Пров. Оба мастерами своего дела были. Прон тачал такие сапоги, что хоть в Москву на выставку. Пров так метко бил зверя и птицу, что хоть всю деревню мог накормить. Славились они по округе как умельцы.
Но даже у умельцев есть свои недостатки. Были они и у Прона с Провом: любили выпить друзья при случае.
Однажды Прова вызвали в орс и сказали:
- Даем тебе лицензию на отстрел лося. Мясо магазину надо.
Вскоре Пров убил лося. Мясо и шкуру сдал, а копыта с собой понес в деревню. Пошел под хмельком, потому как деньги получил.
Наведался прежде всего к другу Прону.
Стали обмывать удачную охоту, благо у Прона жена в отъезде, а Прова никто не ждет- вдовец он. Ставили друг другу по чекушке, глядит Пров, а у него денег совсем мило в кошельке.
- Слушай, Прон, купи ты копыта.
- На что мне копыта, - отвечает Прон.
- А ты к протезу примастеришь, ходить ловко будет.
- Да ну? - задумался с хмеля Прон.
- Да как же не так! Лось зверь, а эвон на копытах какой гон дает.
- Это верно, - почесал затылок Прон.
И купил два копыта. Одно - на протез, другое - про запас.
Ушел Пров. Стал Прон копыто прилаживать. Приладил. Встал на копыто и сразу кособоким сделался. "Это от непривычки", - подумал.
А в это время бабка-соседка за ботинками пришла и видит: стоит Прон и копытом постукивает о половицу.
- Дьявол, - обмерла бабка и из сеней одним духом.
Сообразил Прон - не так что-то, и решил снять копыто.
Сел на лавку, снимает его.
А бабка тем часом других привела, те в окно заглянули - и обалдели. Шепчут:
- Он копыто отымает… А сам весь черный…
И все врассыпную.
С тех пор старухи Прону даже на починку сапог не носят, а Пров, как навеселе, посмеивается:
- Ну, как копыта? Не сносил? А то у меня еще два есть с задних ног!..
Из охотничьих баек
Собрались мы с Ванькой на охоту - выпили.
Пришли мы с Ванькой в лес - выпили.
Собаку с поводка спустили - выпили.
Глухаря на ветке увидели - выпили.
Пальнули. Я - в Ваньку, а Ванька - в меня - выпили.
Я - Ваньку убил, а Ванька - меня… Выпили.
Слова
Есть в русском языке слова и речения, которые не могут жить в городах - словно боятся шума толпы, скрежета машин и фабричного дыма. Они селятся в лесных деревеньках, живут красивой жизнью, как летние травы.
Ученые называют такие слова диалектизмами, а местные жители просто дружат с ними со своего младенчества.
…В лесу росло столько грибов, что, казалось, трудно ступить, чтобы не надломить шляпку. Я бродил по лесу, потом вернулся домой, спросил сына моей хозяйки: "А мать где?" - "А за грибами на упряжку пошла".
"Упряжку… упряжку… - подумал я. - Уж не возят ли они на телеге грибы из леса?"
Но все было проще: "на упряжку" здесь говорили как "на минутку", "ненадолго".
В другой раз сказал мне старик: "Не ходи на реку. Скоро мочкий дождь пойдет".
"Мочкий" - тог, который вымочит. И вправду, хлынул дождь, крупными каплями стучал по лопухам, сбивал с ветки молодой вишневый цвет.
У Онежского озера я заблудился в лесу. Встретил ребят на берегу. Они играли в моряков, и вид у них был решительный. "Идите по кенде - попадете в деревню", - сказал старший, в матросской бескозырке, и это слово "кенда" звучало в его устах как какой-то старинный корабельный термин. А оказалось, что по-здешнему "кенда" - тропа вдоль воды.
В пасмурные городские дни я иногда мечтаю о горных алых цветах марьины коренья или об огромных - с блюдце- полевых ромашках. Так же и с этими словами - отрадно, что они живут где-то, как диковинные яркие цветы, и делают русский язык еще глубже и необычней.
Раздумье о доме
Я шел по взгорьям, легко пружиня на мхах, с треском ломая сучья в зарослях. Поздняя осень чувствовалась во всем. Издали рябина в багряных гроздьях выглядела еще прекрасно, но, подойдя ближе, я увидел, что многие ягоды потускнели, осыпались в бурую листву.
На холме показались из-за леска два дома. Я пошел быстрее и через десять минут добрался до них. Один дом, почти разобранный, как будто покачивался от ветра, насквозь проглядывался и являл собой полное запустение. Другой - ладно обшитый, с заколоченными окнами, с дверью на запоре. Все в нем вроде пока хорошо, но это обманчивый вид, потому что не касается его ничья заботливая рука, и он, созданный могучим, дряхлеет от одиночества.
Холмы, на которых стояли дома, поднимались выше других окрестных холмов, и с них видны были темные-темные дальние леса. На холмы неумолимо и жестоко наступал ивняк, захватывая все новые и новые куски земли. Земля словно съеживалась, делаясь маленькой и беззащитной.
Возле домов на крепком суку прибита скворечня, - наверное, еще в те годы, когда детские голоса раздавались у дома. Ныне она покосилась, почернела от дождей. Внутри ее темно, и как будто ощущаешь сырость, вырывающуюся оттуда. Хочется скорее уйти, хлюпать по болотной траве, жевать горько-сладкую рябину.
А из головы не выходят эти две избы. Думаешь, все- таки дом у человека всегда один. И если покидает он его, то становится трудно и птицам, которые вились возле крыши, и полям, которые простирались за порогом. Человек в ответе перед ними, не знающими человеческой речи и не могущими ничего сказать.
Где хозяева изб? Какая судьба заставила бросить эти обетованные края и бежать? Я не знал, и некого было спросить. Ни судить, ни оправдывать их я не мог. Но мечтал о тех временах, когда ничто не будет гнать человека из родных до последнего бревнышка домов.
Голос
Мой дом стоит поодаль от деревни. Он большой, разделен надвое толстой бревенчатой стеной, и за стеной живут молодожены - доярка и рабочий леспромхоза.
Долгими зимними вечерами, когда устаю от чтения и работы, я ложусь на кровать и слушаю звуки, которые долетают в мой бревенчатый терем.
Ветер свистит, выламываясь на разные лады.
Лают собаки, по привычке.
Соседка входит к себе в комнату и бросает у печи охапку дров.
А однажды я услышал младенческие всхлипы, тихое и долгое урчание - у моих соседей народился ребенок.
Новый голос был неожиданным и чем-то завораживал, как йавораживает мягкий свет луны в полночь или последний лет журавлей над мокрыми рябинами. Казалось, что этот голос еще принадлежит не столько человеку, сколько приводе. И одновременно в его настойчивой интонации я словно слышал: "Ну, как на Земле? Хорошо или плохо?"