Кузнец
Живет в Новом селе кузнец. Не одному поколению пегих, каурых, буланых коней ладил он звонкие подковы.
А ныне кузнец стар, ноют осенью раны, полученные на всех войнах, начиная с первой, германской. Не часто он из дома выходит.
Кузнец сухощав, узок лицом, волосы темны, седину заметишь, лишь приглядевшись.
Я вошел к нему в избу и почувствовал запах березовых поленьев-березовые бруски лежали всюду, сверкая белизной.
- Что это вы мастерите? - спросил я.
Когда отказали кузнецу ноги и не смог он у наковальни стоять в кожаном переднике, помахивая кувалдой, затосковала его душа. Стала его болезнь сушить, приезжий доктор прописал порошки, а кузнец их пускал по ветру и томился еще больше.
- Ну, что ноги, батя? - сказал сын. - Руки у тебя десяти пар ног стоят…
И договорился сын с колхозом, чтобы попросили отца изготовлять грабли.
Вот и мастерит он грабли теперь. По двести штук за зиму.
Он берет березовое полено, долго примеряется к нему, в ладонях повертит, прежде чем ударить топориком. А ударит-и сразу полено какой-то иной облик обретает.
Грабли стоят у стены, как солдаты в одной форме. А приглядись-и они все разные. У одних- зубья навыкат, что-то хищное в них; другие - ласковые, как дамские гребенцы. У всех свое выражение, словно грабли смеются, злятся, хохочут, улыбаются. И все потому, что зубья как-то неуловимо смещены, наклонены, сдвинуты.
Есть у кузнеца, когда он кончает новые грабли, нечто от знаменитого папы Карло: так же кузнец прищуривается, подмигивает и дает веселого шлепка своим граблям - идите во поле летом, деревянные ребятишки, трудитесь да озоруйте в меру.
Я не видел кузнеца, когда он сидел на крылечке в тоске, печалясь об ушедшей силе. Я даже представить его себе таким не могу.
Мы ели сало с картошкой, подцепляли вилкой грибки, пили чай и шутили и серьезным размышлениям предавались. А грабли стояли у стены - будто любопытные балагуры глазели на нас…
Петр Григорьевич
Завхоз Петр Григорьевич человек пожилой, маленького роста, ссутулившийся. Он целыми днями на своем складе - отпускает паклю, принимает толь, отвешивает гвозди…
А как выпьет Петр Григорьевич, он отыскивает меня и просит:
- Слушай, я тебе жизнь свою расскажу, а ты опиши ее в подробности. Так вот. Была гражданская война. А я отделенный. Спит рота. Часовой уснул. А тут белые. Убили командира. Опешили все. И я как крикну: "Рота, в ружье! Пли!" - Он улыбается блаженно и добавляет - Аж сейчас дух захватывает…
И молчит и смотрит трезво куда-то поверх моей головы, и словно видит себя, молодого, в расстегнутой гимнастерке, с трехлинейкой в руках, спасающего положение…
- Ну, а что дальше? - спрашиваю я.
- Так вот. Была гражданская война. А я отделенный…
И снова повторяет Петр Григорьевич все слово в слово, и снова замолкает после фразы "аж сейчас дух захватывает". Я уже и не прошу его продолжать, знаю, что дальше он не сдвинется.
Когда он уходит, то говорит строго:
- Так, значит, напиши книгу о моей жизни.
- Напишу, Петр Григорьевич.
- И чтоб толстая была, - добавляет он и уходит, и идет молча по снежной тропке наедине с самым героических: мгновением своей жизни.
А наутро он бодр и подвижен, как всегда. И снова режет толь, отпускает фанеру, отвешивает гвозди…
Об уважении
Я написал очерк о леснике. Очерк ему понравился. Как-то, в тридцатиградусный мороз, встретил я его в деревне.
- Пойдем в лес, Николаич, - сказал он.
- Стужа какая, померзнем.
- Это верно, холодно, а все же пойдем.
- Чего так спешно? - удивился я.
Он смущается немного.
- Видишь, ты мне уважение оказал, хочу и я тебе уважение оказать. Ну, могем поллитру выпить - так слишком просто. Лучше в лес пойдем - я тебе покажу, как лес живет, как дышит, - это мало кто знает.
Василий Иванович Харламов
Испокон веков славились лодейнопольские плотники. Они рубили избы и ладили корабли еше со времен царя Петра.
Василий Иванович - потомок умельцев и сам умелец.
Семья у него большая - в Кеми, под Выборгом, да и в самой деревне живут взрослые дети. Они учительствуют, водят поезда, возделывают землю. Младшая - милая девушка Тамара - окончила одиннадцатый класс и заведует деревенским клубом.
По праздникам Василий Иванович навещает детей. Домой возвращается довольный и приосанившийся.
- Семеро у меня, - говорит он, - и все мною в люди спущены!
"В люди спущены" - он произносит эти слова несколько торжественно, как старый лодейнопольский корабел, который знает, что его корабли надежны.
Мать
По пути в дальнюю деревню зашел я передохнуть к Потапу Ивановичу. Потап Иванович и жнец, и швец, и на дуде игрец. Семья у него большая - девять человек детей. Правда, сейчас с ним живут лишь те, кто еще в школе учится.
Ему пятьдесят три, а жена его помоложе, но выглядит- не преувеличу - лет на семьдесят, да к тому же и ходит она согнувшись.
Когда жена вышла, я спросил:
- Что с ней?
- Шестой год так. Девочка у нас была, последняя, десятая, Машенькой звали… Утонула она пяти лет от роду. С той поры не может мать в себя прийти - погнуло ее.
Он помолчал, закурил.
- Лето жаркое выдалось. Пошла Машенька с подругами к реке. У нас с малолетства все плавают. И она по воде ручонками бьет, движется. Незаметно от берега отдалилась. Тут Демьян Аверьянов на лодке, - электрик он нынче, а тогда парнишкой был. Уцепилась Машенька за его лодку, а он - какой черт дернул - возьми да крикни: "Не трожь, ходу мешаешь!" Машенька и отпустила. И под воду прямо ушла.
Я в то время на пожне косил. Услышал крик, бросился к реке и в воду. Многие с берега прыгали - Машеньку искать.
Нашли ее часа через два, принялись откачивать, да бесполезно- у ней только капельки крови изо рта и хлебные крошки пошли… "Не мучьте дитё!" - заплакал и понес ее" Мать без сознания упала…
Входит жена.
Потап Иванович вздыхает. Наступает тягостное молчание. Я пытаюсь отвлечь его, поднимаю с пола выкроенные из телячьей кожи голенища, спрашиваю:
- Сапоги шьете?
- Мастерю. Работы без спешки - на три дня. А за шитье - четыре рубля плата. Демьян Аверьянов кожу принес, ему и тачаю…
Я невольно вздрогнул, снова услышав это имя, а у матери дрогнули плечи, и она вышла в соседнюю комнату.
Хозяйка
Я был приглашен на праздник к директору школы. Гостей собралось человек десять. Стол заставлен в изобилии той здоровой едой, которую в городах называют "деревенской", - в глубоких тарелках вареные яйца, яичница, картошка со свининой, картофельный пирог…
Уже выпили гости по второй, а хозяйка все не садилась за стол. Средних лег, невысокая, очень живая, она подавала чистые тарелки, бегала на кухню, что-то несла, что-то убирала.
- Садитесь, Ольга Ивановна, - просили гости, но она лишь улыбалась сердечно и снова устремлялась к плите или с той же милой улыбкой подкладывала гостям в тарелки.
- Садитесь, Ольга Ивановна!
Она улыбалась, но не садилась, - и вот уже дымящаяся уха красуется на столе.
Но когда гости запели песни, она, словно позабыв о своих хозяйских делах, села и тоже запела, мягко и неожиданно звонким голосом.
Гости пели, как говорится, "во всю силу", не жалеючи легких, а она выводила песню легко, вкладывая в нее какой то трепет и искренность. И получалось само собой, что наши голоса притихали и последние слова песни она пела одна, волнуя всех.
Потом она спохватывалась и уходила на кухню, а мы кричали ей вслед:
- Ольга Ивановна, садитесь!
…На следующий день я припоминал подробности праздника и все думал, какая хорошая и простая женщина Ольга Ивановна.
Но потом поймал себя на том, что ведь я с ней даже словом не перемолвился и сама она почти ничего не сказала, а только хозяйничала, улыбалась нам да еще пела…
Шаги в космосе
Человек в космосе. Да не просто в космосе, а выходит из ракеты и возвращается в нее.
Событие фантастическое, и весь день торжественно гремит музыка, произносятся речи.
И все-таки чего-то мне не хватает. Чего? Я и сам не могу точно сказать.
Захожу днем к председателю домой. Его жена, добрая и ласковая женщина, встречает радушно, приглашает к столу.
И вдруг она расплывается в улыбке:
- А у меня сегодня два праздника - Леша четверть без троек окончил и наши космонавты приземлились.
И она так просто и естественно объединила эти два события своей жизни, что событие великое, космическое сразу стало каким-то домашним, человечным, приобрело черты, которых, наверное, мне в нем и недоставало.
Роберт Деревягин
Впервые я увидел его на литературном вечере в лодей- нопольском Доме культуры.
Это был невысокий паренек, круглолицый, сероглазый, с резкими чертами лица. Но не своей внешностью он привлек меня, а тем, как сидел. Он сидел, наклоня голову, чуть подавшись вперед, морща лоб, словно не на вечере лирической поэзии, а на серьезном докладе.
В перерыве нас познакомили.
- Роберт Деревягин, секретарь райкома комсомола.
После этой встречи мы не раз виделись с ним. Однажды он зашел ко мне в гостиницу.
- Хотите, я ваши стихи почитаю, - сказал он через некоторое время.
Мне было лестно.
- Конечно, - ответил я.
Он прочел наизусть одно, второе…
- У вас есть моя книга?
- Нет… Я ваши стихи на вечере слышал.
- Не хотите ли сказать, что запомнили их с голоса?
- Да.
Мне оставалось только развести руками.