Пасмурное лето
Северные записки
I
Шел дождь, моросящий, бесконечный. С Двины дул резкий ветер. Мы с товарищем, Сашей Еловым, сидели в Архангельском аэропорту, ожидая самолет на Пинегу: каждые полчаса радио объявляло, что рейс задерживается.
Наконец, не выдержав ожидания, пошли в ресторан. И сразу не повезло. Два дня назад, когда мы ужинали в архангельской гостинице, к нам за столик подсела пара (поскольку свободных мест не было): женщина - дородна, па обеих руках массивные золотые кольца; мужчина - тщедушен, с маленькими круглыми глазками. Они недовольно взглянули на нас, словно мы подсели к ним, а не они к мам; заказали шампанского, выпили, попросили бутылку убрать и тогда приступили к обеду, вдумчивому и обильному. Они переговаривались между собой скороговоркой, как бы заслоняясь ею от нашего слуха, но мы невольно улавливали отдельные фразы:
- Машка-то, дура, за него пошла… А он - сто двадцать зарплата, и пой романсы при луне…
Она трогала иногда за локоть своего соседа, поводила глазами:
- …На ту, на ту взгляни-ка, потом расскажу…
Когда они пообедали и ушли, Саша убежденно сказал:
- Торгаши.
…Нашей официанткой в аэропорту оказалась именно та соседка по столику. Она, конечно, узнала нас, - невидяще взглянула и проплыла мимо. Весь ее вид говорил: "Не велики бары… Чем лучше меня?" Наше присутствие словно унижало ее: "Вчера за одним столиком сидели, а сегодня обслуживать вас!.."
Минут через сорок, не глядя, она взяла заказ. Мы не волновались - спешить было некуда: радио снова сообщило о задержке самолета на Пинегу.
К концу обеда появился за столиком сосед; он посидел немного, затем сам отправился в буфет и принес две бутылки пива. Пил мелкими глотками и при каждом глотке благодушно покачивал головой. Чувствовалось, что ему крайне хочется поговорить.
- Вот пьете вы. - решился он и указал пальцем на минеральную воду. - А что от нее толку? Язык пощиплет, до нутра не дойдет. От болезни, может?
Мы сказали, что не от болезни, а просто нравится.
- Оно верно. Кому что. У нас-то село большое, даже своя аптека есть. От аптеки однажды закупщика на юг послали, за целебными водами. Тот три месяца в селе не появлялся- на песке там вальяжился. А потом целый вагон такой воды прибыл: дескать, смотрите, не зря я время терял, воду для вас раздобывал… Столько бутылок в селе оказалось, что их по всем магазинам распределили, даже в промтоварном, в игрушечном отделе стояла. А кому опт нужна, коли у нас своя ключевая, подземная? Одна только дачница из Архангельска ее брала, да много ли она употребит за лето? Стояла так вода, стояла, а потом ее попробовали однажды, а она уже протухшая, с запахом. Ну ее, ясно дело, списали, вылили, а бутылки в сельмаг сдали… И опять хорошо - сельмаг план по пустым бутылкам перевыполнил, а кое-кто на выручку настоящей белой купил… А куда путь держите?
Объяснили.
- Рано выбираетесь. Морошка еще не поспела. А дней через десять добра станет.
- Поздно нам через десять дней.
Сосед неожиданно спросил:
- Видно, вы люди искусства? - И добавил с обезоруживающим простодушием: - А то какой дурак в это время сюда в отпуск поедет- комаров полно, а морошки еще нет…
II
"Самолет на Пинегу. Просим пройти па посадку", - музыкой прозвучало в аэропорту.
Долетели. Вышли из самолета на летное поле и сели в автобус, который шел в самый поселок. Вдруг женщины в автобусе бросились к окнам, толкаясь и налезая друг на друга.
- Убиец! - страшно прошептала одна, и все вздрогнули, еще теснее прижимаясь и напирая, чтобы разглядеть человека.
Возле автобуса под охраной милиционера стоял плотный черноволосый мужчина в белой распахнутой рубашке с отложным воротником. Он заметил всеобщий интерес к себе, но с непроницаемым, словно застывшим, лицом смотрев в сторону леса, где простирались пустынные луга. Не шевелился, не менял своего положения. Милиционер присел на лавочку, размял сигаретку. Из-за поворота выскочила машина; милиционер, не докурив, поднялся и строго взглянул па своего подопечного…
Историю этого убийства мне рассказали впоследствии.
В леспромхозе работала девушка, лет двадцати. По вербовке приехала. Парням она нравилась, приставали к ней. Она не заставляла страдать - кого хотела, того приголубливала.
Влюбился в нее мастер, сорокасемилетний лесовик. Где- то на юге жила у него семья, но он как-то сказал девушке:
- Все порушу, а без тебя мне не житье…
- На что я тебе, меня - видишь - сколько любить желают…
- Ни один не подойдет боле, а для тебя ничего не пожалею.
- Вон как - староват да хрящеват, а туда же, - зло обрезала.
Но на удивление лесорубов, один за другим отошли от нее ухажеры, и сама она вроде притихла, "замерзла", как показывали потом свидетели. А мастер комнатку для нее отдельную схлопотал, темную, крохотную, рядом с конторкой, но все своя. Иногда приходил к ней, разговаривали они, вернее, он говорил, а она только или словечко вставит, пли рассмеется. Перегородка с конторкой тонкая, все слышно, а когда мастер заходил, то в конторке особо прислушивались. Однажды сказал ей мастер:
- Конец скоро контракту моему. Уедем вместе в Гомель, дом у меня там родительский. Тепло. Вишен полно.
- А твои-то как? Жинка родная?
- Не заботься. Тебе она не встретится. На развод подал.
- Спешишь, начальник, - протянула девушка и добавила медленно: - А в чем бы, к примеру, я к тебе в Гомель поехала - в ватнике да шароварах?
- Это дело никакое, - быстро произнес он, - командируюсь днями в Архангельск, все в универмаге заберу, что по списочку укажешь.
Бабы за перегородкой даже слюну сглотнули:
- Вот это да!
Мастер скоро уехал в командировку. Его видели, когда он вернулся из Архангельска. Шел в шляпе и галстуке.
- Ну и франт, - улыбнулся ему шофер с лесовоза, когда они встретились в поселковой столовой и выпили по кружке пива. Тот же шофер потом показывал на суде, что мастер был трезв, весел и, кроме как большую кружку пива, ничего в рот не брал.
В леспромхоз мастер добрался вечером - и прямо к конторке. Все уже ушли, лишь у девушки сквозь занавеску свет просвечивал.
- Открой, - сказал мастер.
- Поздно, - ответила девушка, - я не одета.
- Да я ведь тебе - глянь - что навез!
"Тут я не удержался спьяна и чихнул", - это уже показывал на следствии Федька Левша, который был в тот вечер у девушки.
Мастер рванул дверь, с крючка сорвал, встал на пороге. Из показания Левши следует, что мастер встал на пороге "…ровно зверь. Свертки один за другим выронил. На меня не глядит - ее глазами полосует… А она халатик на себе запахивает, от волнения пуговицей в петельку не попадает. Да как тут крикнет на него: "Чего надо! Пошел, старая образина! Я с молодыми хочу!" Огляделся мастер - топор В углу. Схватил он его, махнул… Тут я в беспамятстве в окно прыгнул, стекло разбил и бежать…"
А мастер, убив девушку, разделся, схватил шест и бросился к проруби. Привязал шест к ногам и кинулся головой вниз в прорубь. Шест привязал, чтоб труп его не искали потом, - сразу из ледяной воды вытащили бы за палку.
Но случилось иное. От Федькиного крика всполошились в поселке, уразумели кое-что от Федьки, рванулись к конторке, а река возле конторки, и сразу увидели - из воды ноги торчат, к шесту привязаны. Вытащили мастера, в тепло отнесли, откачали - он сначала всех матом крыл, после впал в беспамятство… С воспалением легких лежал, вылечили, на следствие в Архангельск отправили, а теперь привезли в Пинегу судить.
Взглянул я еще раз на пинежского Отелло: милиционер подсаживал его, он, сгорбившись, лез в машину.