Никто из солдат не спал. Огненные сполохи прорезывали небо. Силуэты домов и железобетонные скелеты развалин были окрашены в карминовый цвет. Киев горел. Огонь гудел, проносясь над городом обжигающим вихрем, от жара лопались стекла, из оконных проемов на бульвары выплескивались языки пламени. С шипением взлетали сигнальные ракеты, казалось, что они - искры этого огромного пожара. Высоко в небо бил фонтан горящей нефти. Словно живой, он дрожал, метался, напоминая собой гигантское существо с взъерошенной шерстью, нависшее над городом.
Вокроуглицкий жмурил воспаленные от постоянного недосыпания глаза, но жар проникал в них сквозь веки.
Воздух сотрясали мощные взрывы. Проваливались крыши домов, шатались голые стены, качались целые улицы.
- Немецкое "прости", - бесцветно проронил Галирж.
- А что мы, Джони? Так и будем стоять тут, в стороне от сражения? - отозвался Вокроуглицкий.
Галирж сухо усмехнулся:
- Это уже не сражение, это месть…
Вокроуглицкий крикнул:
- А мы, Джони, не шевельнем и пальцем?
Столб горящей нефти поднимался все выше и выше. Вместе с ним в небо поднималась дымная гарь. Черный балдахин над городом становился толще, тяжелее. Из него сыпался пепел.
- Джони, ради бога, неужели мы будем бездействовать?
Немцы бежали, крались от тени к тени. Некоторые взбирались на крыши и стреляли оттуда. В ущельях улиц царил хаос - суматоха, дым, пальба, крики.
Советские войска продвигались по отведенному им коридору быстрее, чем предполагал генеральный план наступления, и это ускоренное движение внешнего кольца окружения требовало, чтобы внутреннее кольцо двигалось с такой же скоростью.
Командующий 38-й армией генерал-полковник Москаленко ночью отдал новый приказ полковнику Свободе: продолжать наступление независимо от соседей слева и справа, действовать так, чтобы к рассвету шестого ноября Киев был полностью освобожден.
Сразу после получения приказа танковый батальон бригады вместе с автоматчиками стал пробиваться к Днепру. С рассветом выступили оба стрелковых батальона. За батальонами следовал штаб. Старенький автомобиль, в котором находились Галирж и Вокроуглицкий, выехал на пустой бульвар. Всюду развалины, дымящиеся пожарища. Из груды обломков вылез старик. Увидев приближающуюся машину, он упал на колени, белая голова склонилась до самой земли.
- Джони, что этот человек делает?
- Благодарит нас за освобождение… - ответил Галирж.
Руки старца не в состоянии были сделать то, что повелевало сердце: сотворить благодарственную молитву. Они тряслись от кончиков пальцев до самых плеч, и тогда белая голова снова склонилась к земле.
- Нас? Почему же именно нас? - В голосе Вокроуглицкого слышалось волнение.
- Освобожденные благодарят всех подряд. Так бывает всегда… - сухо сказал Галирж.
- Это все? Стоило нам пробиться в центр города - и все? Это невозможно, Джони!
- Осталось немного…
- Сталинград держался полгода… я полагал, что Киев в лучшем случае… ну, месяц, два. Нет, это еще не все. Немцы могут снова перегруппировать свои силы.
- Сомневаюсь, чтобы русские дали им на это время. Впрочем, что с тобой, Ота? Ты не радуешься, что немцы бегут? - В вопросе звучало искреннее удивление.
Вокроуглицкий посмотрел на Галиржа:
- Скажи, Джони, что ради этой победы сделали мы?
- Наши разведчики…
- Не наши, - прервал Вокроуглицкий. - Это твои люди. Ты их готовил к бою. Твои разведчики творили чудеса, и в этом твоя заслуга.
- Какая там заслуга! Это моя обязанность, обычная и само собой разумеющаяся.
- Пусть так. А я?
- Не кричи!
- Я хотел здесь быть чем-нибудь полезен. В Англии у меня такой возможности уже не было, я надеялся, что здесь… Но ты меня никуда не отпускал!
- Не кричи! - успокаивал его Галирж. - Работа в штабе требовала…
- Стал ли наш отдел ведущим в штабе, как ты хвастался? Что мы для этого сделали?
- К сожалению… - Галирж выпрямился. - Единственный шанс был у нас в Сырце.
В это хмурое утро перед его глазами вставал такой же хмурый вчерашний вечер, когда они находились еще в предместьях Киева.
- Если бы Ирка сдержал слово и дал мне возможность первым получить донесения с передовой, второй батальон был бы спасен благодаря нам. А так… - Он глухо перечислял: - Танкисты, автоматчики, Станек, Рабас, сам полковник… - Эти слова, эти имена, казалось, отдавали горьким привкусом. - …кто угодно. Только мы остались в стороне.
- И это тебе устроил твой приятель? Хороший же у тебя друг!
- Ну нет, - запротестовал Галирж. - Ирка - честный человек, надежный товарищ. В этом виноват, пожалуй, Рабас, его нрав мне известен.
- Но обещал-то тебе Станек, а не Рабас. Сдается мне, что твой честный, порядочный Ирка…
Слова Вокроуглицкого лишь усилили подозрения Галиржа. И тот не выдержал:
- Ты хочешь сказать, что ему дороже Рабас, чем мы?
- Этого я не хотел сказать, - ответил Вокроуглицкий, которому вдруг пришло в голову, что как раз упомянутая честность Станека и могла быть причиной, заставившей его подчиниться неотложному требованию боевой ситуации. А возможность услужить другу отошла на второй план. - Я не хочу делать никаких выводов, - добавил он. - Ты должен сам обо всем разузнать, ты должен знать, как было дело.
- Конечно, я должен знать, - сказал Галирж и задумался: за всем этим может скрываться нечто большее, чем кажется на первый взгляд. Ведь маневрируют не только во время боевых действий! Маневр фланговый, обходный, ложный - это не только наша профессия, это сама жизнь.
Машина приближалась к Днепру, к району сосредоточения бригады.
Из-за поврежденной дороги пришлось притормозить. Их догнала колонна других штабных машин. Толпы киевлян стояли у домов и обочин дороги. Люди махали руками, кричали, цеплялись за машины, бросали подарки - у кого что было - первым воинам-освободителям, которых они видели.
Галирж машинально помахивал высунутой из кабины рукой и сквозь зубы, белевшие в деланной улыбке, цедил, обращаясь к Оте:
- Здесь речь идет не о сиюминутных заслугах, здесь могут преследоваться далеко идущие цели. Станек - связист, у него все нити в руках. Будь осторожен, Ота! - поучал Галирж, полагая, что Вокроуглицкий одного с ним мнения. - Оклеветать его… я знаю его обидчивость. Ни в коем случае, дружище! Дружбу с ним мы должны при любых обстоятельствах поддерживать и впредь. Тут нельзя пороть горячку. Запомни это!
- Ладно, - сухо сказал Вокроуглицкий.
Ему стало неприятно при мысли о том, что он торопился сюда из Англии только для того, чтобы превратиться в затюканного помощника неудачливого Джони. Перед глазами еще стояли картины битвы за Киев, а воображение рисовало уже новые сражения. Что, если это будет повторяться и он, словно аутсайдер, где-то сбоку припёка, будет лишь нюхать запах пороха?
В небе гудели самолеты - негаснущая любовь Вокроуглицкого. Бой прекратился и в воздухе. Вокроуглицкий завистливо прислушивался к победному реву бомбардировщиков, бороздивших чистый простор после выигранной битвы.
7
Гремели победные залпы орудий. Казалось, небо раскалывается на куски, словно взорванная динамитом скала. Над освобожденным городом кружили самолеты, олицетворяя победу и надежную защиту. Свобода! Тот, кто не терял ее, не может себе представить состояние, когда в человеке воскресает надежда, что вот-вот он обретет ее снова.
После круглосуточных маршей и боев солдаты получили короткую передышку. Как ковшами, черпали они касками днепровскую воду, жадно пили ее, а она, переливаясь через края, омывала их измученные, но счастливые лица.
В районе сбора, в широкой лощине у Днепра, народу было полно. У растроганного Панушки текли слезы. Он заключал в объятия каждого, кто попадался ему навстречу, чех или русский, солдат но солдат. Худенькая украинка с потемневшим морщинистым лицом протянула Панушке бутылку с самогонкой:
- Берегли для наших, но раз пришли вы…
Мужчина, косая сажень в плечах, из-под пиджака торчит воротник вышитой рубашки, закивал:
- Вы или наши - все одно.
Бутылка с самогонкой шла по кругу, развязывая языки.
- Видите тот домик внизу, у реки? Сгоревший. Да, да! Это мой. Но стены целы. Отстроимся. - Здоровяк рассмеялся: - Я плотник, работаю на верфи. Василий Михайлович Никитенко, партизан. А это моя жена Матрена. - Он показал на худенькую женщину. - Понимаете?
Супруги в свою очередь вопросительно посмотрели на Яну.
- Моя дочка, Яна. Телефонистка. Хорошо держалась девочка, - похвастался Панушка.
Василий и Матрена улыбнулись.
- Нам кров вы вернули, а самим-то, беднягам, до дому далеко, да и немец там еще, - вздохнула женщина.
- Ну, это не надолго, - сказал Панушка и уверенно повторил то, о чем все говорили сегодня с такой надеждой: - На рождество будем дома.
Он начал рассказывать о Броумове.
Русский язык Панушки был не настолько совершенен, чтобы можно было поведать о том, что такого неба, как над его Броумовом, нет нигде, что в нем, как в зеркале, отражается все: бегущие вверх косогоры, поросшие вереском, густой лес, снег и голые броумовские скалы.
- Уже одно наше небо… - посмотрел он вверх.
- Ну а город твой большой?
Большой!
- Как наш Киев?
Взятие Киева приблизило Панушке его Броумов, его потерянный рай. Но к радости примешивалась и горечь: жена больна, в доме немцы. Что ждет его? Быть может, голые стены, как у Василия Михайловича? Но разве может он начать все сначала? В его-то возрасте, да с ревматизмом?