- Ты кто ей будешь-то?
- Муж я, муж ее фронтовой, - мучительно вскрикнул он, еще секунду назад не догадываясь о том, что сможет решиться на такой выкрик. - И ребенок там мой!
Нянечка понятливо качнула головой:
- В таком разе ясно. В другой дом ее повезут, если позволят.
- А ребенок?
- Ты прежде спросил бы, сын или дочка?
- Кто же? - растерянно спросил Сухарев. - Живой?
- С наследником тебя. Живой, куда ж он денется?
- А с ней-то, с ней что?
- Консультанта затребовали по телефону. По-ученому сказать не могу, а по-нашему: не в себе она, память потеряла. Верно, не ждала тебя. Но ты не убивайся, пройдет у нее, все проходит.
- Как бы с ней повидаться? Крайне необходимо.
- Это не положено. Она же тебе ничего не ответит, такое у нее состояние. А записочку можешь написать, я ей вручу, придет в себя, прочитает, грамотная небось. И передачу какую, леченье там или молочко, это бы ей на пользу. В коммерческом купишь.
Сухарев припустился в коммерческий гастроном, суетливо и нерасчетливо нахватал пакетов, коробок, банок, истратив без остатка денежное довольствие. Записку он писал, не думая, но вышло в строку: и марку выдержал, и дал понять… В завершение вышеуказанных действий сунул няне зеленую бумажку и вышел на улицу огорошенный, опустелый, так и не поняв, что же такое с ним приключилось нынче.
Он и теперь, стоя за холодным мраморным столиком и заглатывая пивного ерша, не понимал про себя.
- Зачем же кричать, спрашивается? - недоуменно переспросил он у жердястого майора. - Я тоже бывал на краю. Но я не кричал. А вот теперь от крика уши развесил.
- Есть крик, а есть выстрел, - философски вывел майор Дробышев. - Что сильнее? Ответ ясен: войну не перекричишь. Если ты должен умереть, то умри молча. - Он с чувством поднял кружку, разглядывая на свет замутившийся остаток. - Предлагаю выпить за женщин, которые молчат в тряпочку.
- Ты видел таких? - неожиданно рассердился Сухарев на вечного друга. - Где ты таких видел, спрашиваю? То-то! - Прошел час или сколько там, как он был задержан патрулем и, следственно, вернулся в русло привычной ему армейской жизни, однако же этот день с его вконец запутанными мыслями и поступками уже навсегда оставил в нем свой незадачливый рубец. И не отпереться теперь от этого разлюбезному Ивану Даниловичу.
И не следует.
- Я, пехота, всяких видел, - отвечал майор без обиды и не желая обидеть друга, но лишь соли подсыпал на рану. - Полгода, считай, в Москве вместе с госпиталем. Наш брат сейчас в почете, только свистни…
- Не видел твоей Москвы и не желаю, - зломысленно перебил Сухарев. - Нам по окопам сподручнее.
- Слушай, Батькович, да ну их к богу. Да чтобы мы нашу дружбу на этих баб променяли… Скажи лучше, как там Михайловский Юрка?
- Хлопнуло твоего Юрку. Записан навечно в списках небесной канцелярии, - мстительно продолжал Сухарев. - У нас ведь стреляют. И растворяются в мироздании.
- А Сашка Бурков? Младший лейтенант?
- Прямое попадание в блиндаж - и точка! Выбыл из строя живых и страждущих. Исполнил долг до конца. Погиб героической смертью.
Дробышев запричитал, взмахивая покалеченной рукой:
- Неужто и Сашка? Да быть того не может! Какой парень! Как он песни Лещенко пел. Не может того быть, чтобы такой бессмертный парень пропал. А Юрка Рылов? Ой, не говори мне…
- И он героической. Героической, - тупо твердил Иван Сухарев.
9
Нина смотрела, как Маргарита Александровна спускается по лестнице, и не узнала ее. И лестница тут была пугающая - с сеткой от пролета до пролета. И окна зарешечены железом.
- Ритуля! - с надрывом выкрикнула Нина, бросаясь к подруге и непроизвольно пытаясь скрыть за этим криком свой испуг, возникший при виде Маргариты Александровны. Та казалась постаревшей вдвое. А куда девалась глубина ее открытого для людей взгляда? Лучистые глаза эти угасли и застыли. И двигалась она как бы против воли, будто в ней пружинка сломалась или завод на исходе. А главное, глаза-то, глаза…
Слабым движением руки Маргарита Александровна беззвучно ответила на приветственный зов подруги и продолжала идти к дверям. Нина опередила ее, всплеснув руками.
- Ты прекрасно выглядишь, Ритуля, - говорила она, как умеют говорить только лучшие подруги: с полным ощущением искренности. - Снова стала стройненькая, щечки округлились…
- Спасибо, что ты пришла за мной, - отвечала Маргарита Александровна без всякого выражения. - Я получила твою записку и знаю о твоем несчастье.
Нина с готовностью пустила слезу, чтобы облегчить тяжесть всеобщего горя, но Маргарита Александровна не поддалась на эту уловку, глаза ее глядели на подругу с равнодушием.
Они уже прошли сквозь тяжелые двери со стражем в виде престарелой нянечки и очутились на широком дворе под тенью старых вязов. Дорога вела мимо больничного корпуса, сложенного из старого красного кирпича, спускалась к пересохшему пруду и выходила на солнцепек к воротам. Было жарко.
- Плакать бессмысленно, - продолжала Маргарита Александровна тем же тусклым голосом, когда они миновали пруд. - Я много думала об этом и пришла к заключению: слезы не облегчают.
- Но что тогда делать? - пылко воскликнула Нина, стремясь растеребить подругу. - Сколько страданий было и есть кругом. Если бы ты знала, сколько я нагляделась в саратовском госпитале, когда поехала к отцу. Три раза ему резали ногу, с каждым разом выше и, наконец, под корень… десять недель он лежал недвижимо. А в палате восемь человек, почти все такие же, как они на меня смотрели… Если бы ты знала.
- Ты повторяешься, - бесчувственно перебила Маргарита Александровна. - Я знаю. Ты уже писала об этом.
- Если я говорю об этом, - возразила Нина, - то только потому, что мы победили. Несмотря на все наши страдания… Мы победили и потому должны жить.
- Я знаю, - повторила Маргарита Александровна.
Нина надула губы и умолкла.
Остановка, душный, набитый трамвай, пересадка, оживленная толчея перекрестков - всю дорогу до дома они отчужденно молчали. Нина с горечью думала о том, как несчастье делает иных людей еще более эгоистичными. Такие люди, обиженно продолжала Нина, признают только один вид страдания - собственное горе. В своем эгоистическом ослеплении они мнят себя великими страдальцами, якобы они одни умеют страдать глубоко и искренне, собственное страдание является лишь их высокой привилегией, другие люди не способны страдать столь же величественно. На ее долю, думала Нина о себе, тоже выпало немало страдания, пока она ходила за отцом-инвалидом, а то ли еще будет, это теперь на всю жизнь… Но собственное страдание не сделало ее эгоисткой, оно не мешает ей сострадать чужому несчастью, в противном случае разве поехала бы она в этот страшный дом. Так размышляла Нина, стараясь не показать подруге (вот какая добродетель!) своего безмолвного осуждения, однако же она ошибалась, применяя такие мысли к Маргарите Александровне, потому что последняя была столь насыщена страданием, что в ней уже не осталось ни одной живой клеточки, свободной для сострадания. Сколько времени прошло, пока она металась в темноте потухшего сознания, внутри нее все потеряло способность к чувствованию и окаменело. Она хотела только забвенья.
Но забвенья не может быть, пока продолжается жизнь. Они вошли в комнату, оставленную почти три месяца назад, и Маргарита Александровна первым же взглядом увидела недошитые распашонки, забытые в старом кресле. Невольные спазмы сдавили ее горло. Она схватила распашонки, слезы сами собой брызнули из глаз.
Впервые за много месяцев заплакала Маргарита Александровна, и то были целительные слезы, так необходимые ее оскудевшим глазам. Нина не сдерживала подругу и даже нестрого ссудила себя за скоропалительные выводы, пустив соответственно свою солидарную слезу.
Так они сидели, взявшись за руки, и плакали.
- Почему происходит то, что нельзя изменить? - говорила сквозь слезы Маргарита Александровна, комкая распашонки. - Отчего так несправедливо устроен мир? У меня отнято все - без остатка, даже память…
Нина посчитала, что пришло время возразить подруге:
- Успокойся, Риточка. Я понимаю, ты сейчас подавлена. Но ты должна сделать над собой усилие. Это пройдет, - не догадываясь о том, Нина ненаветно повторяла слова Сухарева, ибо нет ничего более заразительного, чем общие места.
- Как это может пройти? - с гневом возмутилась Маргарита Александровна, и гнев этот тоже был целебным. - Как может пройти смерть?
- Ты меня не так поняла, - оправдывалась Нина. В их прошлых отношениях превосходство всегда принадлежало Маргарите Александровне, что и привело впоследствии к естественному разрыву, но это случится еще не скоро, а пока разрывом не пахло, и Нина считалась с этим утвердившимся превосходством подруги. - Я хотела выразиться в другом смысле, - продолжала она, - пройдет острота твоего восприятия.
- Это никогда не может пройти, - потухшим голосом возразила Маргарита Александровна. - Разве может измениться сам факт? Их нет и никогда не будет. У меня был маленький, кожа синюшного цвета, он задохнулся, не получив права на жизнь. У меня был муж, его убили на великой проклятой войне, мама тоже от войны умерла. У меня был старший брат, его война загнала в такое далекое место, что он пропал безвестно. А сама я? Разве аз есмь? Я теперь тоже без вести пропавшая. Только отчего все это мне одной досталось, все пулеметы бьют в меня…
- Мы не смеем поддаваться нашему горю, - увлеченно перебила Нина. - Мы должны жить и радоваться жизни. Тебе необходимо сегодня же позаботиться о карточках, иначе ты умрешь с голода. Взбодрись, Ритуля, дай я уберу эти вещи, так будет лучше…