- Известное дело, тогда носи. А после тебя еще кто, - он посмеялся над предполагаемой кончиной вечного друга. - Так что не горюй: если не ты, то сапоги до Берлина дотопают, это точно, таким самоходам износа нет.
Сухарев обиделся:
- Я и сам дотопаю.
- Топай, мне не жалко, - соглашательски уступил Дробышев. - Капитана Нечкина помнишь?
- Вроде нет. А что с ним?
- Жахануло под Луцком. Мировой был мужик, политический, министр иностранных дел. А лейтенант Карасик? Как он?
- Это который Карасик? - переспросил Сухарев, быстро хмелея на пустой желудок.
- Ну офицер связи. Долговязый такой, на гитаре зверски играл. Аркашка Карасик.
- Ах Аркашка, так бы и говорил. Под Сандомиром на засаду напоролся. Награжден посмертным орденом. А ты хотел бы после своей смерти орден получить?
- Значит, так, - Дробышев поднял кружку, с прищуром вглядываясь в пену прибоя. - Очередной тост мы поднимаем за философов, которые любят ставить вечные вопросы, однако не знают на них ответа. Давай, Иван, двигай науку, за тебя, дурака. Я тебе так отвечу: если помирать, так с музыкой. А без музыки помирать скучнее. Ты меня понял, Иван?
- Я тебя понял, Вася. Мне мысль твоя близка, и я ее приветствую всей щедрой душой. Ты ко мне в Сибирь приедешь?
- Я бы на Нейсе к тебе поехал, вот это жизнь…
- Ты Коркина Володю знал? - спросил Сухарев, себя перебивая.
- Комбата? Заводной такой, да?
- Нет, он помначштабом ходил. Погиб героической смертью, но по-глупому. Он москвич был.
- Большой ты философ, как я погляжу. Одно скажи мне: ты на фронте умную смерть видел? Была там хоть одна умная смерть?
- Ах, Вася, ты чертовски прав, не бывает на войне умных смертей. Но я тебе скажу честно, как другу: есть осмысленные смерти. Я, к примеру, два раза мог погибнуть осмысленной смертью, и это было бы полезно…
- Так чего же не погиб?
- Раздумал, Вася. Я в последний момент раздумал. Я решил, что лучше жить осмысленно. Приказ выполнил, и при этом осмысленно избежал смерти.
- А по-глупому?
- Что по-глупому?
- Сколько раз мог?
- Сто один с перебором. Осмысленная смерть не каждому дается. Ведь мы с Володей в одном… - Сухарев хотел сказать "окопе", но вышло ближе к правде, - блиндаже. Его послали, а мог бы и я вместо него… знаешь, как это бывает, бездарный бой. Ты меня понимаешь?
- Я тебя понимаю, Иван. За что же мы сейчас с тобою?
- За нее - за победу!
- Принимается единогласно. Ай, какая распрекрасная жизнь после победы пойдет. Не надо будет ни других убивать, ни самому умирать, это же чудо, а не жизнь. Хоть бы одним глазком на ту жизнь глянуть.
- Я тебе скажу, Вася, какая жизнь пойдет. Я это точно знаю.
- Какая? Открой мне скорее, Иван.
- Ракетоносная.
- Ай, Иван, просто замечательно. Я приветствую нашу ракетоносную жизнь. Теперь я точно установил, кто ты есть. Ты не философ, ты романтик.
- Я романтик, Вася, ты меня понимаешь. Вот слушай:
Идут века, шумит война,
Встает мятеж, горят деревни,
А ты все та ж, моя страна,
В красе заплаканной и древней.
Доколе матери тужить?
Доколе коршуну кружить?
Я как в атаку или разведку, всегда вспоминаю.
- Вот это стихи! - восхитился Василий Дробышев. - Сам сочинил или из книжки? Дашь потом списать? Я ведь тоже москвич, как этот твой…
- Коркин Владимир, помощник начальника штаба по разведке. Мы с ним в разведку за "языком" ходили. Скажет, как отрежет. Сильный был мужик. Формулы открывал…
- Да, дела, жалко парня, - майор пригубил кружку и передохнул. - Ты с десятилеткой? И я. Не успели мы больше. Война все в нас убила.
- Понимаешь, какая катавасия, - оживился Сухарев, ободренный мимолетным сочувствием. - Из-за него я и встрял в эту историю. Первый раз в столице, на сорок восемь часов, за машинкой меня послали. Управился по делу за три часа. Имеется резерв времени. Рассчитывал в парк культуры на трофейную выставку сходить или, по-худому, в Дом офицера на танцы. А майор Петров говорит: отвези заодно похоронку на Коркина, только по-умному сделай. У этого-то Коркина жена была фронтовая, тоже москвичка.
- Это какая же? Из госпиталя? Как ее, Клавка, да?
- Другая. Она, понимаешь, в медсанбате устроилась, специально к нему приехала аж из Ферганы. Они еще со школы вместе, у них крепко было завязано.
- Ага, ага, вспомнил, Валентина! Светленькая такая…
- Да нет, тебе говорят, Маргарита Пашкова, сбежала к нему из института востоковедения, японский язык изучала, вот как! Улеглась моя былая рана - пьяный бред не гложет сердце мне. Синими цветами Тегерана я лечу их нынче в чайхане. Нет, это не про нее, просто так. Да говорят тебе, ты ее не знаешь, если бы знал, запомнил, она такая… Ну беру я у Петрова похоронку, а в голове и мыслей дурных нет. Прибыл в столицу, рассчитывал по-культурному, а все время на больницу ухлопал. Как я доложил ей про Коркина, она сразу того. Она же беременная - откуда мне знать? Я сюда, туда, "скорая помощь", носилки. Вот и нынче весь день по больницам - и все из-за майора нашего. Зачем людям такие страдания?
- Главное, чтоб она родила, - майор Дробышев уже успел поверхностно вникнуть в эту попутную историю, доставшуюся ему в качестве пикантной закуски, и с готовностью распоряжался своим доброжелательным советом, отданным тоном боевого приказа. - Так и записали: рожаем. Важно, чтобы общий баланс жизни оставался без разрушения.
- В том и дело, что он восьмимесячный был. Извещение раньше времени я привез. Ей операцию делали, а что дальше - туман неизвестности.
- Еще лучше, одна будет. Молодая. Десять раз родит. Не убивайся, романтик. Тем и прекрасна жизнь, что не знаешь, какую извилину она завтра преподнесет. Поэтому выпьем за извилины. Они у тебя имеются. Уважаю.
Выпили - крякнули. Сухарев опустил кружку, оторвал от нее потемневшее лицо.
- Она тоже хороша! - с тяжелой обидой начал он. - Зачем кричала? Что он, единственный? Вот и Нечкин твой кончился. И Аркашку нашего на вечный причал. Зачем же в крик, я спрашиваю? Разве нельзя по-тихому?
- Пресечь! - скомандовал майор Дробышев. - Я им вообще слова не даю.
- Баба она и есть баба, - с облегчением решил Сухарев. - Только вот столицу проморгал.
Эх, товарищ капитан Сухарев. Дважды орденоносный, трижды пронзенный пулями и осколками, не единожды еще не любивший, хоть и четырежды по случаю переспавший, разлюбезный капитан Иван Данилович, кому ты мозги вкручиваешь? Принял триста граммов с прицепом - смотрите, какой отважный стал. Да всем давно ясно, что ты с первого взгляда в Маргариту Александровну втюрился, да еще как, на полную катушку, оттого, стало быть, и хорохоришься теперь, стоя за мраморным столиком, где от недавнего белоснежного прибоя остались грязные пивные подтеки.
А кто тебя в больницу тянул? Майор Петров дал приказ? А что ты там наговорил? Какую записку написал?..
Но в подобных мыслях Сухарев даже себе самому робел признаться. "Она же теперь свободная, - упоенно думал он с утра и тут же себя осаживал: - А мне-то что с того?"
И сразу, надраив на углу сапоги за трешницу, сломя голову кинулся искать больницу.
Там он долго ждал, когда освободится дежурный врач. Вопрос, вне всякого сомнения, был чисто профессиональным:
- Вы кто ей?
Перед ним стояла седая усталая женщина с застиранными руками (не от стирки, натурально). Взгляд не лишен доброжелательности. Она ждала.
- Седьмая вода на киселе, - ответил он чистосердечно и с ужасом почувствовал, что женщина утратила к нему всякий интерес - Я с фронта к ней приехал, - спохватился он. - И мне сегодня обратно двигаться. Я должен знать на будущее.
Но слово вылетело, а присказка к нему известна.
- Ночью провели операцию, - отвечено ему было. - Пришлось извлекать плод. Положение, прямо скажу, серьезное.
- Я буду ждать, - объявил Сухарев упрямо.
С мимолетным удивлением женщина глянула на него и скрылась за дверью. Он остался на лестничной клетке во взъерошенном одиночестве. Счастливых отцов здесь не было. Две старушки богомольного вида безмолвно вжались в скамью. Старший сержант в юбке (войска связи, к примеру сказать) деловито мерил посетительскую кирзовыми сапогами. Пожилая женщина с узлом в руках маялась у дежурного окошка.
Сухарев выбрался на скудный местный скверик, неотрывно сосал папиросу за папиросой, вскакивал, садился снова, во дворике изредка показывались белые халаты, небогато тут было персоналом. Сухарев подбегал, по халатам было не до него.
"Отчего я на трофейную выставку не еду? - горемычно думал он. - Хоть бы в кино прошвырнуться, она-то теперь свободная, а как с чужим ребенком быть?" - мысли были спутанными, а самое тягостное, неизведанными. Не привык он к тому, чтобы его прямолинейные мысли путались в темных закоулках пунктуации. Если вам угодно, первый раз в жизни прямолинейность его мыслей была нарушена, и он остался в полной неясности о самом себе, не понимая того, что происходит, и будучи не в силах освободиться от происходящего.
С улицы прошла одинокая женщина, горестно неся выпирающий живот, проехала желтая машина, может статься, та самая, девушка в телогрейке прыгала перед окном, пытаясь докричаться сквозь форточку, белые женские лица, размазанные за стеклами, заинтересованно вглядывались в него из многих окон - все тут следовало чередом той годины, только сам он и мысли его были беспорядочными. Он колесил по дворику, сглатывая липкую слюну, подбегал к сестрам.
В конце концов и он докричался.
- Хирург-то в родилке, - известила его нянечка, морщинистая и всеведающая. - Чего тебе надобно, офицерик?
- Как Рита Коркина?