В бумажнике кроме денег и удостоверения хранилось штук десять фотографий. На одной из них была изображена повергнутая голая девушка, а на груди у нее утвердился уродливый солдатский сапог. На второй был виден мужчина, повешенный на суку. Казненному едва ли было лет двадцать. Возле, привалившись плечом к дереву, красовался фельдфебель и улыбался фотографу. Петро сквозь зубы процедил:
- Ох ты какой! - и глухо бросил Грачеву: - Расстрелять.
Грачев ткнул дулом автомата в спину фельдфебелю:
- Снимай сапоги.
Феликс перевел. Фельдфебель заметно побледнел, даже уши поблекли вдруг. Сел на дорогу, стянул сапоги, злобно бросил их под ноги Игонину.
- Ах ты, гад, еще бросаешься! - Петро хотел пнуть фельдфебеля пониже спины, но спохватился. Грачев вывел фашиста к лесу и выстрелил ему в затылок.
Игонин приказал:
- Всех разуть! Быстрее!
Среди пленных поднялся переполох. Они видели, что сделали русские с фельдфебелем после того, как сняли с него сапоги. Страх обуял их. Неужели с ними поступят так же? Голубоглазый детина упал на колени и, обливаясь слезами, скороговоркой забормотал непонятно, обращаясь к Игонину.
- Чего он лепечет?
- Пощады просит. Говорит, рабочий из Гамбурга. Мать осталась.
- Все они сейчас за рабочих будут себя выдавать. И про мать вспомнил. Передай: не тронем. Волос не упадет с головы, хотя следовало бы не волос вырвать, а голову срубить.
Немцы не поверили Игонину. Сапоги с короткими, но широкими голенищами свалили в одну кучу. Топтались босиком, ожидали решения своей участи.
- Спроси, Феликс, еще этого: с какого он года? - попросил Игонин.
Феликс перевел вопрос, немец торопливо ответил. Григорий в школе изучал немецкий язык, но основательно успел его забыть. Однако кое-что в памяти удержалось. Услышав слова "таузенд" и "цванциг", догадался без перевода: этот голубоглазый детина с двадцатого года. "Ровесник", - подумал Андреев и сказал Феликсу:
- Узнай, чего надо ему у нас? Ему лично. Жил бы себе в Гамбурге.
Немец что-то залепетал, то и дело сбиваясь, поглядывая на своих товарищей. Те хмуро молчали, боялись оторвать от земли глаза. Детина часто упоминал имя Гитлера: видно, всю вину свалил на своего фюрера. Игонин усмехнулся.
- Теперь чуть что - Гитлер у них будет виноват. Как будто Гитлер без них полез бы воевать.
Петро повернулся к Миколе и, кивнув на груду сапог, подмигнул:
- Живем, друг! Любые выбирай.
- Самое безотказное снабжение в наших условиях, - согласился тот.
Феликс помог Грачеву построить пленных, и вот они, босые и понурые, выстроились на дороге в две шеренги. Петро прошелся вдоль строя. Немцы, привыкшие к повиновению, заученно повертывали головы в его сторону, что называется, ели глазами грозное начальство. Стоит этому начальнику шевельнуть пальцем, и всех их отправят догонять фельдфебеля.
- Скажи им, - обратился Петро к Феликсу, - чтоб катились отсюда ко всем чертям. И пусть больше не попадаются. И пусть бога молят, что некуда нам их деть. Передал?
Пленные не шелохнулись. Грачев посоветовал Феликсу скомандовать сначала "налево", а потом "бегом". Паренек так и сделал. Немцы выполнили команды автоматически. Но, удостоверившись, что в них не стреляют, ускорили бег, рассыпали строй и вот уже удирали во весь дух нестройной толпой, как будто бежали кросс.
Микола скрежетал зубами. Петро спросил его:
- Ты чего?
- А они с нами так обращаются?
- Ладно, ладно, - улыбнулся Петро. - Не надо злиться. То мы. Понимать надо.
...Отряд продолжал путь. Микола, Петро, Григорий щеголяли в сапогах. Саша подобрал превосходный "Цейс", принадлежавший офицеру, который гарцевал на коне, и отдал Игонину. С биноклем Петро выглядел внушительно - настоящий командир!
3
То была последняя стычка отряда с фашистами. Через сутки прибыли на маленькую, окруженную глухим лесом станцию Старушки. Действительно, распоряжался здесь комендант Богдан, шустрый краснощекий старикашка, потерявший руку еще в гражданскую войну. Он позвонил в Калинковичи, и через день к Старушкам радостно пыхтя и лязгая, подкатил старый паровоз "овечка" с десятком "телячьих" вагонов. Ребята обрадовались ему, как великому чуду, приветливо махали усатому мрачному машинисту. Отряд погрузился и помчался к своим. Бойцы пели песни. В головном вагоне, в котором ехали Игонин, Андреев, Микола, Саша Олин, чаще всех пели "Трех танкистов", любимую песню командира. Теперь эта песня напоминала еще и Анжерова, и Романа Цыбина, и Семена Тюрина.
До Гомеля добрались без происшествий. Правда, объявляли два раза воздушную тревогу. Первая тревога оказалась ложной - летела эскадрилья советских самолетов. За все дни войны бойцы лишь второй раз видели самолеты, на крыльях которых алели родные звездочки. Махали пилотками, прыгали от радости, кричали, будто летчики могли увидеть с большой высоты буйную радость людей, только что совершивших рейд по лесам Белоруссии. А вторая тревога? Из-за леса неожиданно вынырнул какой-то приблудный фашистский самолетишко. Его обстреляли из винтовок, а он даже не огрызнулся: наверно, не до того было.
В Гомель прибыли свежим июльским утром, промаршировали по тихим тенистым улицам до Сожи, По железнодорожному мосту перебрались на ту сторону.
В диком сосновом парке, раскинувшемся в Ново-Белицах, располагался формировочный пункт. О прибытии неведомого, но боевого отряда на пункте уже каким-то путем узнали. Приготовились к встрече. Вышедшие из окружения красноармейцы, но не определившиеся еще по частям, а также вновь мобилизованные белорусы столпились возле входной арки. Начальник формировочного пункта, седеющий, высокий, подтянутый полковник с орденом Боевого Красного Знамени на гимнастерке, стоял на крыльце домика, где располагался штаб. Несколько штабных маячили за его спиной. Рядом с полковником стоял батальонный комиссар Волжанин, в новеньком, с иголочки обмундировании, на левом рукаве алела звездочка. Повязка на лбу еще была свежая, недавно наложенная. Лицо у комиссара осунувшееся, но по-прежнему приветливое.
Игонин и Андреев шли во главе отряда, подтянутые, бравые и радостные. Возле домика Игонин отошел в сторону и скомандовал:
- Отря-яд. Стой! Нале-ево! Равнение на середину!
И, печатая шаг, придерживая левой рукой приклад автомата, перекинутого на этот раз через спину, подошел к крыльцу и доложил:
- Товарищ полковник! Отряд, составленный из бойцов разных подразделений, прибыл в ваше распоряжение. Командир отряда красноармеец Игонин.
Полковник, принял рапорт, держа руку под козырьком фуражки, и потом поздоровался:
- Здравствуйте, орлы!
- Здравия желаем, товарищ полковник! - отчеканили бойцы.
- Спасибо за службу!
- Служим Советскому Союзу!
- Вольно!
Игонин повернулся к строю и дублировал:
- Вольно.
- Располагайте отряд на отдых. Я дам дежурного, он покажет где. А вас с заместителем попрошу ко мне.
Игонин передал командование Миколе, а сам с Андреевым пошел следом за полковником и батальонным комиссаром. У полковника был свой маленький кабинет, с двумя окнами, сейчас открытыми настежь, со служебным столом и с диваном.
- Садитесь, - пригласил полковник гостей сесть на диван. Но друзья топтались на месте, не решаясь, - сейчас этот диван являлся для них невиданной роскошью. Полковник понял их затруднение, улыбнулся и показал на стулья. Сам сел за стол, а Волжанин на диван.
- Рассказывайте, - попросил полковник Игонина, Петро было вскочил, но хозяин кабинета остановил его:
- Сидите, сидите. Курите, если хотите, - и подвинул открытую пачку "Казбека". Петро без лишних приглашений взял папироску, а Григорий не сразу - неловко было курить при полковнике и комиссаре. Но желание курить победило, к тому же и хозяин такой радушный - уже пожилой, на висках седина, вокруг глаз сетки морщин.
Закурили. И Петро, сначала нескладно, потом воодушевляясь и осваиваясь, стал рассказывать о боевом пути отряда. Часто обращался к Григорию за подтверждением, и Андреев либо кивал головой в знак согласия, либо добавлял к игонинскому рассказу свое.
Когда Петро дошел до гибели капитана Анжерова, грузный, слушавший до того молча и сосредоточенно батальонный комиссар Волжанин неожиданно ударил кулаком по валику дивана, с шумом поднялся и зашагал по кабинету так, что заскрипели половицы.
Игонин умолк, с опаской поглядывая на Волжанина, но тот уже взял себя в руки и тихо приказал:
- Продолжайте.
Игонин говорил без прежнего воодушевления, то и дело косясь на Волжанина, который продолжал мерять кабинет тяжелыми шагами.
- Вот и все, - наконец сказал он и поднялся. Вскочил и Андреев. Папироски у обоих давно погасли и лежали на краешке стола. Полковник остался сидеть некоторое время, уставившись в одну точку, держа вытянутые руки на стекле стола, словно собираясь ими сейчас ударить по стеклу. Поднялся как-то рывком, будто боясь, что медленно ему не встать, шагнул к Игонину и вдруг заключил его в объятия.
- Спасибо, сынок, - проговорил он тихо. - Спасибо, что вы такие.
Потом обнял Андреева, и Григория от его ласки прошибли слезы.
Волжанин остановился перед Игониным и запросто, без хмурости, с которой только что вышагивал по кабинету, сказал:
- Тебя я, кажется, помню: ты еще не пустил меня к Анжерову, в Белостоке, а?
- Так точно, товарищ батальонный комиссар! - улыбнулся Игонин.
- А тебя не помню, - повернулся он к Андрееву.
- Мы с ним друзья, - вступился за Григория Петро. - Он у нас политруком был, его капитан назначил.