Татьяна Федоровна иначе оценила свои луковые слезы. Ей показалось, что начальник училища хитрит перед ней, преподнося успокоительные пилюли, и сама пошла на очередную хитрость. Увидев, что рука его лежит на телефонной трубке, что он собирается куда-то звонить и ждет, когда выйдет назойливая посетительница, Татьяна Федоровна, взяв узелок, оставленный у дневального, вышла на крыльцо. Заметив недалеко от раскрытого окна у стены дома скамейку, она бочком подошла к скамейке, осмотрелась вокруг, присела на край скамейки и начала медленно перешнуровывать ботинок.
- Здесь нельзя, гражданка, сидеть. Пройдите дальше!
- потребовал второй дневальный, стоявший у калитки, ведущей в Парк культуры и отдыха.
- Ничего, сынок, - ослушалась Татьяна Федоровна.
- Я только переобуюсь. Всю ногу истерла, дитятко. Идти не могу.
Из открытого окна кабинета начальника училища доносились до ушей Татьяны Федоровны обрывки телефонного разговора с прокурором:
- Да-да! Мать курсанта Шилова, - уловила она. - Смею вас уверить. Так вести себя мать дезертира не может. Убежден. Да, Шилов утонул… Невзоров? Прокуратура вправе пресечь его беспочвенную затею. Согласен. Всего доброго.
Завязав шнурок, Татьяна Федоровна поднялась со скамейки, проковыляла мимо дневального и вышла на аллею парка. Подслушанный телефонный разговор воодушевил ее. Она несколько раз повторила его про себя, чтобы запомнить из слова в слово и порадовать сына, что ему больше не угрожает преследование. Одного орешка ей не удалось раскусить: кто такой Невзоров. Но она предположила, что это следователь, который допрашивал Ершова и требовал у прокурора согласия возбудить уголовное дело против ее сына… Теперь действия Невзорова пресечены как беспочвенные.
Дальнейшие события дня в Великом Устюге развертывались не в пользу Татьяны Федоровны. Она чуть не погубила сына своим болтливым языком.
Возвращаясь к речному вокзалу, Татьяна Федоровна у здания городского Совета увидела толпу притихших людей, собравшихся у репродуктора послушать дневную сводку Совинформбюро. Женщины со слезами радости поздравляли друг дружку с успехами наших войск на Курской дуге. Не думала Татьяна Федоровна, что там ожидала ее самая большая неприятность.
- Что, бабоньки, уши-то поразвесили? - спросила она у маленькой старушонки, которая, вытирая слезы, все еще с надеждой смотрела на уличный динамик, ожидая новых приятных сообщений. Но голос диктора уже умолк. Из репродуктора полились звуки маршевой музыки.
- Наши детушки Белгород и Орел ослобонили, - с гордостью проговорила старушка и, приглушив голос до шепота, добавила: - Вечером в Москве из пушек стрелять будут… Вот что…
- Ну и пускай стреляют бездельники! - с явным осуждением отозвалась Татьяна Федоровна. - А ты-то что, старая, нюни распустила?
- Постыдилась бы, молодица, - обиделась старушка. - У самой-то, небось, сынок-от на фронте. Неужто сердце у тебя каменное?
- Что не радуешься, деревня? - грудью преградила Татьяне Федоровне путь крупная женщина с насмешливым выражением лица. Это была Авдотья Никандровна. Рядом стоял Сережа Меньшенин. Последний месяц он жил по-прежнему в доме деда Евсея и почитал Авдотью Никандровну второй нареченной матерью. Она помогала ему по дому, стирала белье, подавала ценные советы, как жить. Возвращаясь с ночной смены, Сережа задержался у проходной, чтобы вместе с Авдотьей Никандровной идти домой. И вот они у репродуктора.
Татьяна Федоровна попятилась к толпе, но не испугалась. Ей очень хотелось прополоть густые, как лен на ухоженной почве, седеющие волосы вздорной устюжанки, изрядно поцарапать насмешливую рожу и доказать, что "деревня" тоже не лыком шита и умеет за себя постоять. Но Татьяна Федоровна и тут схитрила. Решила разжалобить толпу, вызвать к себе сочувствие падкого на слезы женского окружения и загрести жар чужими руками, так как по своим, неровен час, могут ударить в отделении милиции.
- А что мне радоваться, - сказала она со слезами, Нет у меня, бабоньки, радости. Сырая землица ее отняла. А сердцу не прикажешь радоваться, коли оно слезно плачет. Сыночек-то у меня… погиб…
Женщины поддержали Татьяну Федоровну. Затараторили, застонали. Одна Авдотья Никандровна оборвала ее строгим вопросом:
- Где погиб?
- Да здесь - в военном училище…
- Уж не Шилов ли твой сынок?
Татьяна Федоровна выкатила глаза. И черт же дернул ее сказать:
- Шилов. А ты почем знаешь?
- Смотри, Сереженька, да запоминай, - нахмурилась Авдотья Никандровна. - Это мать убийцы твоего дедушки Евсея…
Толпа ахнула, исподволь окружая виновников уличной перебранки.
- Ты что? Белены объелась? - тучей разразилась на нее Татьяна Федоровна, играя на чувствах богомольных старушек. - Мой сын утонул!..
- Знаем мы, как он утонул, - продолжала Авдотья Никандровна. - Уж коли кто не знает, так это председатель трибунала. А мы-то знаем.
- Авдотья Никандровна! - подошел к ней старый рабочий в комбинезоне. - Коли вы знаете, так почему молчите? Сообщили бы, куда следует.
- Что мы? - с горечью сказала Авдотья Никандровна.
- Следователь Невзоров не нам чета, и тот ничего не мог сделать. Нет, мол, вещественных доказательств. А ты съезди на место да выволоки его из подвала - вот те и доказательства. Ан нет! Прокурор визы не дает на арест. Поди-ка докажи!
- Охульница! - накинулась на нее Татьяна Федоровна.
- Что белиши выкатила? Почто солдатку позоришь при всем честном народе? Бога не боишься! Люди подумают - правду говоришь. Я жаловаться пойду.
- Поди-поди, жалуйся, солдатка! - толкнула ее Авдотья Никандровна. - Да не забудь своего дезертира накормить, а то он, бедняга, проголодался, пока ты следы заметала.
- Бесстыжая рожа! И как у тебя язык ворочается такое говорить порядочной женщине? - заголосила Татьяна Федоровна и шарахнулась через улицу к северному тротуару. Она не могла опомниться от нервного потрясения. Сердце ее вырывалось из груди. Горло перехватило судорогой. Она давилась слезами и никого не замечала перед собой. Люди сторонились и давали ей дорогу… Но так продолжалось не долго.
Придя в себя, она строго взвесила все то, что произошло в толпе у репродуктора, и все-таки успокоилась. Несмотря на осуждающие взгляды честного народа, сын ее по-прежнему оставался в неприступном для Авдотьи Никандровны заколдованном кругу с прокурорским замочком. К тому же уголовное дело Ершова, при разбирательстве которого за столом трибунала могли говорить о дезертирстве Шилова, рассмотрено и сдано в архив. Домогательства Невзорова о возбуждении нового дела прекращены. Так чего же бояться Татьяне Федоровне? Тихая улыбка засияла на ее губах и расплылась по лицу.
Подходя к Земляному мосту, Татьяна Федоровна отчетливо услышала, что ее кто-то окликнул. Она остановилась и посмотрела вокруг себя.
- Татьяна Федоровна! Это вы?
В трех шагах от нее проходил Ершов, сопровождаемый конвоирами. Лицо его почернело. Он весь исхудал, согнулся, сделался каким-то маленьким, не заметным, и глаза его смотрели с такой грустью, что сердце Татьяны Федоровны сжалось от боли. Ей стало жаль этого парня.
- Сашенька! - обрадовалась Татьяна Федоровна и бросилась к своему соседу. - Вот уж не ожидала встретиться. Куда ж тебя, дитятко, ведут?
- На фронт, Татьяна Федоровна, - оживился Ершов и всем туловищем подался к своей соседке, протянув ей руку.
- А сейчас?
- Сейчас пока на пристань. Отправляют к месту формирования штрафной роты. А вы как оказались в этом городе?
Конвоир посмотрел на часы, махнул рукой, и все четверо отошли от тротуара к каменной ограде древнего собора.
- Приезжала про Мишеньку узнать. Похоронку получили.
Ершов опустил голову.
- Простите меня… Я отпустил Мишу. Не знал, что так получится.
- Что ты, дитятко, - встрепенулась Татьяна Федоровна. - Грешно мне тебя винить. От смертушки никуда не уйти. Уж, видно, судьба наша такая.
- И куда вы спешите?
- Сама не знаю. На пароход хотела. Да долго ехать на пароходе. Боюсь на работу опоздать. Пешком пойду. Авось, попутная машина подбросит
Конвоир посмотрел на часы:
- Извините, мамаша. Нам время идти.
- Прощайте, Татьяна Федоровна. Буду писать, - пообещал Ершов, выходя на мостовую. - Справляйтесь у Светланы Сидельниковой. Да не забудьте передать ей привет от меня. Валентине и Лучинскому - тоже.
Татьяна Федоровна помахала ему платком и, став лицом к собору Вознесения, перекрестилась.
Пройдя от Земляного моста у здания милиции на Красную улицу, она повернула направо, к щетинной фабрике, и вышла к Красавинскому тракту. Ей не хотелось ехать вместе с Ершовым на пароходе. Она не верила в искренность своего соседа, потому что сама всю жизнь говорила неправду. Получив, быть может, впервые наглядный урок у Авдотьи Никандровны, она стала побаиваться людей и с этого дня выбирала выражения в столкновении с людьми. Боялась она и Ершова. Боялась разговоров с ним о сыне, чтобы как-нибудь не проговориться. Так лучше подальше от греха. Она была уверена, что Ершову задавали вопросы о дезертирстве, о котором он преднамеренно умолчал. Почему? Татьяна Федоровна истолковала по-своему - хитрит.
Она также догадывалась, что Ершов не мог не написать об этом Светлане. И если Светлана при получении письма ничего не сказала, то выполняла просьбу Ершова: усыпить недремлющее око Татьяны Федоровны и установить негласный надзор за ее домом, пока Шилов не будет схвачен за руку.
Вышагивая по большаку и думая о Светлане, считая ее самым опасным врагом, она не заметила остановившейся сзади машины.
- Куда путь держишь? - услышала она хрипловатый голос шофера и, вздрогнув от испуга, перекрестилась:
- До Кошачьего хутора!