* * *
После стремительной езды по большой военной дороге село, стоявшее чуть в сторонке от шоссе, казалось Гурьеву полусонным. О близости фронта напоминали лишь черные и красные провода полевого телефона, протянутые вдоль белых каменных оград. В конце улицы, возле колодца, два солдата - безусый и усатый - не спеша поили пару лошадей, запряженных в повозку. Завидев старшего лейтенанта, солдаты оживленно заговорили друг с другом. Молодой сунул старому ведро, поправил пилотку. Гурьев, близоруко щурясь, - на фронте он не носил очков, - стал вглядываться в солдата и, наконец, разглядел: "Да ведь это Федьков, из второй роты!"
Конечно, он! У кого же ещё могут быть такие кудлатые рыжие волосы, выбивающиеся из-под лихо сдвинутой пилотки, такие озорные глаза, такая широкая, чуть лукавая улыбка!
…Однополчанин! Как радостно встретить каждого человека, с которым шел ты одной военной дорогой. Возможно, и совсем не встречались вы, когда воевали. Но если узнаешь, что служил он с тобой под одним полковым знаменем, - всегда ощутишь родство: никогда не умирающая сила воинского братства объединяет вас. Увидишь ли однополчанина, возвращаясь в часть после недолгого отсутствия, или через много лет после войны - всё равно радостно дрогнет сердце: ведь встретил человека, принадлежащего, как и ты, к нерушимому войсковому товариществу, в котором дружба скрепляется общим ратным трудом, общей кровью. И всегда вы найдете общий язык, всегда найдется, что вспомнить. Вспомните знакомых командиров, боевых товарищей, кто где отличился, кто где был ранен, кто и куда выбыл из полка. Вспомните и тех, кто с честью пал в бою где-либо под одной из бесчисленных украинских Гут или Яблунивок или возле какого-нибудь румынского села с трудно запоминающимся названием, от которого в памяти осталось только окончание "ешти", и попутно вспомнится вам солдатская походная шутка по поводу этих названий: "что ни деревня, то "ешьте" да "ешьте", а, кроме мамалыги, есть нечего". Вспомните с доброй усмешкой и скаредного интенданта, который каждую портянку выдавал с таким видом, словно отрывал её от сердца, и то, как однажды мина угодила прямо в котел батальонной кухни, и как во время ночного боя командир роты потерял сапог в непролазной грязи и не было времени разыскивать пропажу: так в одном сапоге и вошел в отбитое у врага село. Вспомните, как в жаркий день во время наступления пришлось залечь на бахче и питаться целый день одними арбузами, потому что под огнем нельзя было доставить ни еды, ни воды. Вспомните, как угощали вас сметаной и самогоном в украинских деревнях, которые освобождали вы, и как пировали вы за столом, из-за которого едва успели убежать немецкие офицеры, оставив непочатым роскошный рождественский ужин. Вспомните многое - и даже о тяжелом будете говорить весело. И если послушает вас человек, не нюхавший фронтового житья, может он по наивности подумать, пожалуй, что была ваша военная жизнь беззаботной и нетрудной: ведь о потерях, лишениях, бедах, о том, почем фунт солдатского лиха, вы если и вспомянете, то так, что трудное не покажется трудным…
Федьков ещё издали обрадованно прокричал, на ходу лихо вскидывая руку к пилотке:
- Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! В полк? - Озорное лицо его сияло. - И мы туда ж! У нас и кони есть, опанасенковы. - Обернувшись, он показал на усатого, в годах, солдата, стоявшего возле повозки и смотревшего на них.
- Опанасенко? - Гурьев, знавший многих солдат в своем батальоне, припомнил: полтавский, из недавнего пополнения, под Корсунью был ранен, весной вернулся из госпиталя, обо всем любит рассказать обстоятельно…
Гурьев и Федьков пошли к повозке.
С какой-то особой, обычно совсем не свойственной этому степенному усачу лихостью, Опанасенко пристукнул каблуками и старательно отдал честь. Он пытался сохранить "официальное" выражение лица, но всё оно, широкое, загорелое, с белыми полосками многочисленных морщин, с выгоревшими досветла редкими, но вместе с тем косматыми бровями и полуседыми подстриженными усами, сияло.
Поздоровавшись с Опанасенко, Гурьев поинтересовался:
- А почему, друзья, вы так разъезжаете?
- Я - из госпиталя, обратно, - доложил Федьков.
- Как же ты сумел запасной полк миновать?
- Я да не сумею! - Федьков горделиво вздернул нос.
- А вы? - спросил Гурьев у Опанасенко.
- Беда до беды, товарищ старший лейтенант. - Только что улыбавшееся лицо усача приняло скорбный вид. - В аккурат перед самым наступлением старшина приказал: сдай старое обмундирование на полковой склад. Поихал. А там кажут: вот тоби бумажка, вези аж на дивизионный, в якой-то "ешти" стоит. Доихал до того "ешти", а дивизионные вже уси на колесах. На той бумажке пишуть поперек, печать ставят и велят: езжай ещё в одно "ешти" - бодай их, - сдашь на армейский склад, бо мы наступаем усем хозяйством. Я кажу; "приказано тильки до полкового склада. Моя часть тож наперед пошла, а вы меня все взад и взад шлете. А тот майор, с дивизионного склада, говорит: "Выполняйте, я отвечаю! А в полк сообщу". И что ты будешь делать? Мое дело солдатское - сполняй, что старшие велят. Поихал до той "ешти", где армейский склад. А навстречу уже все войско идет - и тылы тож: наступление. "Э, - думаю, - Трохим, когда-сь теперь своих догонишь?" Ну, сдал всё имущество, повернул, давай до своих швыдче. А тут який-то скаженый шофер зацепил колесо и порушил мне ось, да и поминай его… Вот лихо! Ни тоби кузни, ни колеса позычить. Приладил вагу, кой-как до села дотяг. А там румыны помогли все справить. Та дуже от своих отстал…
- Я ж ему говорю, товарищ старший лейтенант, - перебил своего спутника Федьков: - брось повозку, сядем на попутные машины. Враз полк догоним. А коней и всё прочее я тебе, Трофим Сидорыч, трофейных - знаешь, каких достану?
- Ни. Своих коней я не можу покинуть. Не треба мне трофейных…
- Чудак! - стоял на своем Федьков. - Сколько мы на твоих трястись будем? А на машинах - враз!
- Ни! На конях - швыдче! Шляхи на разные концы расходятся. Поищешь тех попутчиков! А там дале, кто знает - ходят машины чи ни?
Выслушав доводы обоих, Гурьев решил:
- Поедем напрямик, на лошадях.
- Навпростець? - Опанасенко посмотрел на него с сомнением. - У нас кажут: "Куда вы, дядько, едете?" - "Нема часу, еду навпростець". - "Ну, коли навпростець, то берите хлиба, бо дома ночевать не будете".
- Ничего, я в штабе про короткую дорогу расспросил. Жаль, карты нет.
- Есть карта! - поспешил доложить Федьков.
- Какая?
- Трофейная. На дороге возле Ясс подобрал.
Покопавшись в повозке, он подал потрепанную карту.
- Только в ней все по-немецки нарисовано. Ну, да чего не разберем - про то расспросим! Я же румынский - во как понимаю!
- Откуда такие познания? - удивился Гурьев.
- А у меня дядька, кооператор, под Котовском меж молдаван двадцать лет живет. Когда я пацаном был - каждое лето у дядьки гостил. Набрался по-молдавански.
- Так то молдавский, а то румынский. Хоть и похожи, а не одно и то же.
- Все одно меня румыны с первого слова понимают, товарищ старший лейтенант.
- Что ж, и Опанасенко румынский изучил? - спросил Гурьев.
- Ни, - вздохнул тот, - слов пять або шесть. Здравствуй - прощай, про воду, про корм! спросить.
- Ничего, как-нибудь объяснимся.
Гурьев развернул измятый, но аккуратно сложенный лист. Карта оказалась крупномасштабной. Многие населенные пункты и дороги на ней не значились, но кое-как ориентироваться она все же позволила бы. Припоминая, что ему показывал на своей карте штабной майор, Гурьев стал прикидывать, как побыстрее догнать полк.
Федьков, смотревший в карту с видом знатока, сказал:
- Может, ещё каких отставших фрицев изловим?
Гурьев улыбнулся:
- Чем воевать-то?
- У Трофима Сидорыча карабин есть.
- Не должно быть противника впереди. С "котлом" покончено. Вот смотри! - Гурьев протянул газету и снова склонился над картой.
Федьков прочел приказ.
- Порядок! Жаль только, что мы с тобой, Трофим Сидорыч, туда не поспели. Дали бы фрицам дыху!
- Дай-кась и я подывлюсь! - попросил Опанасенко.
Он читал долго, сосредоточенно и вдруг воскликнул:
- О це дило! А ну, кто б его подумал!
- Чего, Трофим Сидорыч? - спросил Федьков.
- Да ты дывись, дывись! Ось тут!
- Ну и что же такого? - прочел Федьков фамилию одного из генералов, упомянутых в приказе Главнокомандующего.
- То ж земляк мой!
- Земляк? Подумаешь! У нас в Одессе - знаешь, сколько знаменитых? На каждой улице.
- Тебе не диво, а мне… - Опанасенко замялся, - даже трохи досадно. От сам суди, - он снова ткнул пальцем в газету: - генерал-то цей - я с ним в двадцатом году в одном взводе служил. На одних нарах спали, с одного бачка ели. Он рядовой был и я рядовой. В пехотном сорок девятом имени Третьего Интернационала полку.
- Да ну?
- Свята правда!
- А чего ж досадно?
- А як же! Я ж был боец посправнее его! Всей военной науке его обучал… Он и грамоту-то помене моего разумел. Мне, как службы срок кончал, говорили: "Оставайся в армии, на курсы командирские пошлем". А я не захотел. До дому потягло. А он-то, - кивнул Опанасенко на газету, - видать, так и служит наскризь с той поры. Вот и в генералы вышел… Эх, - почесал он ус, - да если б я с военной линии не сходил, - я бы не меньше его должностей достиг! Ему-то вон, гляди, - сам товарищ Сталин благодарность объявляет.
- А нам разве не объявляет? И нам в том же приказе!
Федьков с дурашливым видом козырнул Опанасенко:
- Напрасно обижаетесь, товарищ генерал!
- Тебе только шутковать! - рассердился Опанасенко.
Гурьев вложил карту в планшет: