С удовольствием смотрел Гурьев на своих спутников: бодрые, боевые. Как поверить, что они из тех, что сдавались под Сталинградом?
Солдаты в машине весело переговаривались. Гурьев с трудом улавливал отдельные слова: румынского языка он изучить как следует не успел, хотя и пытался сделать это в госпитале. Но и так нетрудно догадаться, чему сейчас радуются солдаты. Наверное, беловато-золотистым кукурузным полям, пыльно-зеленым виноградникам, этой залитой солнцем степи, тянущейся до горизонта… Ветер родины овевает их лица. Они вернулись к ней не как вояки из бесславного похода, а как освободители…
Справа, над степью, проглянули в голубоватой дымке горы. Черноусый сержант, улыбаясь, показал на них Гурьеву:
- Трансильвания! Мой дом!
Машина выехала на широкую асфальтовую дорогу. Ветер сильнее забил в лицо. Замелькали мимо беленые дома и ограды встречных деревень, оранжевые бензиновые колонки, взорванные, с вздыбленными фермами, мосты через мутные пенистые речки - машина летела в обход, погромыхивая колесами по временным дощатым настилам. Промелькнул о бок дороги брошенный немцами аэродром - бетонные взлетные дорожки, полуразобранный самолет, железные бочки, валяющиеся на траве; показалась и через секунду осталась позади каруца с соломой, влекомая медлительными волами.
Вот машина останавливается, шофер выскакивает из кабины, спешит в сторону от дороги, к винограднику. За ним, прыгая из кузова, бегут остальные. Наспех срывают плотные, тяжелые кисти, покрытые налетом придорожной пыли, и, наполнив ими пилотки, торопятся обратно, роняя на ходу переспелые виноградины.
"– Наш… - смеется сержант, остановившись рядом с Гурьевым на краю дороги. - Три года не видал! Думал, вкус забуду…
А мимо бредут группами и в одиночку румыны в армейском обмундировании. Мундиры расстегнуты, на многих вместо форменных шапок - крестьянские соломенные шляпы, постолы вместо ботинок - верно, променяли на еду по дороге. Нет, не смог бы Гурьев раньше так спокойно смотреть на эти желтоватые мундиры… Правда, дом его цел, родные невредимы. Но разве и у него не отняла война многого? Оторвала от любимого дела, разлучила с Леной. Четвертый год он идет по фронтовым дорогам, и - надо твердо смотреть в глаза судьбе - кто знает - суждено ли ему вернуться? Однако вот в этих людях, устало бредущих по шоссе и приветливо кивающих ему, он не видит врагов. Нет, только радуется за них: по домам пошли!
Отходчив русский человек!
Вперемежку с солдатами идут крестьяне. Многие босиком, армяки домотканного сукна перекинуты через плечи, на спинах - тощие котомки.
Один из них, с черными щеками, давно небритыми, в рыжем армяке, в овчинной, колпаком, шапке и побелевших от дорожной пыли постолах, с пустым мешком за плечами, останавливается, подходит к сержанту и о чём-то робко просит, а когда тот утвердительно кивает головой, - садится на обочине, подальше от русского офицера. Сняв с плеч мешок, осторожно выбирает из него на ладонь какие-то желтые комочки и ест. Сержант, ловко выплевывая виноградные косточки, о чем-то спрашивает его.
- Ла каса, ла каса! - весело твердит крестьянин. - Букарешти - армата рошие! - Улыбка освещает его загорелое лицо. - Разбой капут!
"Разбой? - Гурьев припомнил одно из немногих знакомых ему румынских слов. - Ах, да, разбой - это ведь война!"
- Романия маре, мамалыга таре, - усмехается сержант, наблюдая, как крестьянин тщательно подбирает губами с ладони крошки. - Поговорка такая, - оборачивается он к Гурьеву, вопросительно глянувшему на него. - Великая Румыния, а мамалыга скудная.
Но вот все забираются в кузов. Торопливо карабкается туда и крестьянин, несмело садится в углу.
- С весны их на окопные работы угнали, - объясняет Гурьеву сержант. - Теперь домой добираются. Что ж, подвезем земляка.
Снова несется навстречу машине, словно втягиваясь под ее колеса, серая полоса шоссе. Далеко справа, над золотом полей, все яснее видны горы, мягко синеющие под накаленным небом.
- Красиво! - невольно восклицает Гурьев, повернувшись к сержанту.
- О, да! - улыбается тот. - Романия - как Франция.
- А я свою родину ни с какой другой страной и сравнить не могу.
- О, Россия!.. - Сержант хочет сказать ещё что-то, но умолкает, прислушиваясь к песне, которую завели солдаты в машине. Как бывает в дороге, песня возникла сама собой. Она ещё чуть слышна - кто-то первым начал напевать её вполголоса. Но вот вступают новые голоса, крепнут крылья песни, и она взмывает, обгоняя тех, кто поет её:
Сы се сбучуме ка валул
Набила фуриэ…
Гурьев узнал знакомый мотив:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна…
"И в нашем полку эту песню любят… - колыхнулось в душе. - Где-то сейчас однополчане? Может, уже в Бухаресте? Сколько ещё идти нам, освобождая земли и народы? Столько, пожалуй, что подумай сейчас - и не поверится…" Слушал песню, и странный ему самому восторг всё сильнее полнил душу: "Какое счастье быть освободителем! Это тебе приветливо машут крестьяне и крестьянки с придорожного поля. Вот какая-то черноволосая девушка, заслышав быстролетную песню, подбежала от виноградника к обочине с полным фартуком, и вот в кузов машины летят тяжелые глянцевитые гроздья, солдаты со смехом ловят их, а черноволосая машет рукой и, смеясь, что-то кричит.
"Хорошо нести людям радость мира…" Представилось: так же летит навстречу широкая лента шоссе, такие же по сторонам поля и виноградники, но это уже не Румыния. Синеют впереди горы… Уж не Пиренеи ли? А смуглые, бойкие француженки бросают в машины бойцам гроздья винограда и приветливо машут вслед, весело крича что-то…
Глава вторая
На пути к Мэркулешти
Попутными машинами Гурьев к полудню добрался до села, в котором находился штаб армии.
В отделе кадров круглолицый приветливый майор с двумя золотыми нашивками за ранения, взяв документы, посмотрел на него с завистью:
- Ваши-то далеконько ушагали…
Майор без проволочки оформил предписание. Гурьев спросил, по какой дороге можно скорее всего догнать полк. Майор провел его в соседнюю комнату, где ещё один майор - сухощавый, с висками, чуть тронутыми сединой, - что-то быстро писал, то и дело сверяясь с картой, разложенной во весь стол. Он был так поглощен делом, что в первую минуту даже не заметил вошедших.
- Старший лейтенант свою дивизию догоняет. По какому маршруту она идет?
- Минуточку, поглядим, - майор отложил карандаш.
- Смотрите, - показал он на карте, - наша армия шла, да и сейчас идет - на юг, по шоссе, вот тут. Но отсюда, в обход гор, шоссе круто поворачивает на север. Ваша дивизия в авангарде. Она сейчас уже на подходе к венгерской границе. На попутных машинах за два-три дня догоните.
- А если напрямик, вот так? - Гурьев провел пальцем вдоль черной тонкой линии, тянувшейся с востока на запад и обозначавшей проселочную дорогу. - Здесь раз в пять короче.
- Но машины не ходят по этой дороге: дальше, в горы, она совсем плохая.
- Разве никакие наши части не проходили этим прямым путем?
- Нет. Наступление шло на юг. Предполагалось, что пойдем дальше на Балканы, а то и к Средиземному. А теперь приказано повернуть на север.
- Напрямик, по проселочной, - скорее бы!
- Что же? Найдете попутчиков - доезжайте. Выиграете во времени.
- Попытаюсь. Кто-нибудь, наверное, и этим путем едет?
- Возможно. Противника на нем, конечно, давно нет. Да и не было, пожалуй. Немцы больших дорог держались.
Пришедший с Гурьевым майор с доброй строгостью посмотрел на него:
- Только держите ухо востро. По пути все жители вам кланяться и улыбаться будут. Но это ещё не значит, что каждый встречный - друг: могут с улыбочкой в такое место пригласить, что придется потом заносить вас в списки пропавших без вести… Бывали случаи… Так что смотрите. Оружие есть?
- Есть пистолет. В госпитале отбирали, да я сберег, - признался Гурьев.
- И правильно, что сберегли. Как же без оружия до своей части добираться? Время военное. Земля чужая…
- А каково сейчас положение на фронте? - спросил Гурьев майора, сидевшего у карты.
- Только что покончили с окруженной группировкой между Яссами и Кишиневом.
- Пленных вели, я встречал по дороге, оттуда?
- Оттуда. А знаете, сколько немецких соединений в "котел" попало?
На прощанье майор-кадровик дал Гурьеву свежую фронтовую газету. В ней был напечатан приказ Верховного Главнокомандующего с благодарностью войскам, участвовавшим в ликвидации ясско-кишиневской группировки. Гурьев пробежал глазами по тексту приказа, ища знакомые фамилии, и обрадовался: "Ого! Значит, и наш полк отличился". Фамилия командира дивизии упоминалась.
"Жаль, что я раньше из госпиталя не уехал…" И тоненькой иголочкой - мысль: "А Лена? Может, дождался бы… Но что теперь об этом думать".