Радван не уловил иронии, с какой это было сказано. Он боялся вести разговоры о политике, и ему показалось, что этой темы он и не касается, а рассказывает лишь о себе, чтобы представиться. Может, как раз на это и рассчитывала Аня? Но алкоголь уже ударил в голову. Екатерина Павловна запела неизвестную ему русскую песню, и ее грустную мелодию нетрудно было запомнить. Янка подхватила припев: "Уходили комсомольцы на гражданскую войну", затем пели "Эх, путь-дорога…" и другие песни. Он хотел затянуть песню, которую распевали в Кэткидане: ему вдруг показалось неуместным сидеть среди друзей своей девушки, рассказывать о Сикорском и слушать их русские песни. Отыскав руку Ани, прикрыл ее своей ладонью и почувствовал на себе взгляд Зигмунта. Екатерина Павловна стала рассказывать о гражданской войне. Радван понимал не все - только то, что был страшный голод, люди умирали, как мухи, а она с мужем и маленьким сыном мотались с одного фронта на другой, скитаясь по крестьянским хатам, где придется…
Поручник не обмолвился пока с Зигмунтом ни единым словом, они только чокались. Павлик опять наполнил стаканы, алкоголь, видимо, ударил и ему в голову, и его потянуло на разговор.
- Не в тебе дело, - неожиданно произнес он. - При чем тут ты! В сентябре тридцать девятого ты был не хуже других. Я не люблю вас, - повысил он голос, и Стефан почувствовал, как сжались пальцы Ани. - Вы всегда были и являетесь… - Павлик старался подыскать подходящее слово, - бичом Золотарника…
- Жеромского вспомнил, - тихо произнес Радван. - Ведь вы же не любите Жеромского. Но Барыка шел на Бельведер, а мы в Сентябре шли вместе на немцев…
- Тогда действительно все перемешалось, - сказал Зигмунт, - но кто несет ответственность за поражение? Вы, ваши правительства!
Радван вдруг разразился смехом; Аня убрала свою руку из его ладони.
- Наши?! Мои?! - воскликнул он. - Это не имеет никакого значения, мы оба служили в той же самой армии. Ты хочешь сказать, что я виноват больше, чем он? А кто это может определить? Только история может выяснить, кто был виноват: Рыдз, Бек, французы, англичане…
- Ничего ты не понимаешь! - Павлик махнул рукой и разлил по стаканам остатки виски. - Ничего ты не понимаешь, - повторил он, - не умеешь думать с классовых позиций. Да что говорить! Ты просто буржуазный офицерик.
- Я польский офицер. - Радван сказал это громче обычного. - Ты…
- Ребята, ребята!.. - вмешалась Янка. Он не думал, что она прислушивается к их разговору. - Давайте не повышать голос.
- Ладно, - внезапно успокоившись, прошептал Павлик.
- Мой отец, - сказала Екатерина Павловна, - служил сперва у белых. Ну и что из этого? А потом дрался с Деникиным, с белополяками.
- Его отец, - произнес Павлик, - и был белополяком.
- Зигмунт! - воскликнула Аня. Стефану показалось, что она вот-вот расплачется. - Какое это имеет теперь значение? Кому нужен этот разговор? Ты, правда, считаешь, - обратилась она к брату, - что вы со Стефаном такие разные и настолько далеки друг от друга?
- А ты как думаешь?
- Это только кажется… - вспыхнула Аня.
- Кажется? - вмешалась Хелена. - Поживем - увидим.
- Почему, - спросил Стефан, - мне не мешают взгляды Ани, а мои вам мешают?
- Дело не во взглядах, - произнесла Янка, - у вас разные судьбы.
- Разные? Мы стремимся к одному и тому же. - Стефан вдруг повернулся к Павлику, опустившему голову на руки и глядевшему на пустой стакан. - Ты бы хотел вернуться во Львов? - спросил он.
- Да, - машинально ответил Павлик. Но тут же спохватился: - Как это так? А украинцы? Захотят ли они нас? - Это прозвучало не очень убедительно.
Аня молчала. Радван, потягивая опротивевшее ему виски, задавал себе один и тот же вопрос: разочаровалась она в нем или нет? Как она отнеслась к этому вечеру и его разговору с Зигмунтом?
* * *
В толпе гостей из "Принстон-клуба" в Нью-Йорке Рашеньский почувствовал себя одиноким. Генерал Сикорский выходил в это время из зала, а Рашеньский выискивал среди тузов польской эмиграции и американских деятелей хоть одно знакомое лицо - не из тех, кто приехал с Сикорским из Лондона, а кого-нибудь из местных, кто бы смог помочь ему понять этот город, показавшийся ему каким-то странным по сравнению с другими городами, какие ему приходилось видеть на своем веку.
Лондон нисколько не удивил его, когда он приехал в Англию после того, как Сикорский отозвал его из России. Город выглядел холодным, военно-хмурым, ту-. манным, такой и представлял он себе столицу на Темзе. Встречались знакомые поляки, как и он - бездомные изгнанники. К нему относились с любопытством, чаще всего, как ему казалось, недобрым, поскольку он по-прежнему считал, что все будут разочарованы его рассказами, что от него ожидают не хладнокровных рассуждений, а ненависти. Он собственными глазами видел лагеря, голод, смерть, а в его рассказах так мало подробностей, от которых стынет кровь, как будто он забыл о них или старался забыть. А разве можно подчинить память политическим интересам, если даже признать их наиболее важными?
Однако его материалы печатали. Назначению в редакцию "Белого орла" он был обязан Верховному. Его считали человеком Сикорского, что давало ему полную свободу действий, но это таило в себе и определенную опасность. Предупредил его об этом по пьяной лавочке старый коллега из Варшавы, ротмистр Пазьдзецкий: "Сам убедишься в этом". Рашеньский не сомневался, что Пазьдзецкий прав. В это время в "Ведомостях" появилась его статья об анахронизме мышления.
"То, что ты называешь анахронизмом, - разозлился Пазьдзецкий, - характерно как раз для всего польского. Ты идешь дальше Сикорского. Мы не стремимся к каким-то новым мировым системам, наоборот, мы рассчитываем вернуться к старому и только ради того, чтобы дождаться этого, идем на такой финт, как дружба с Советами. В этом заключается тактика, и еще не известно, насколько она хороша и эффективна".
Командировку в Соединенные Штаты Америки во время мартовского визита туда Сикорского Рашеньский расценил как награду. Может, Верховный действительно хотел поручить именно ему описать эту длительную поездку в Америку. Он пока не мог представить, какими окажутся его репортажи, как передать своеобразие Америки, находящейся в состоянии войны, но жизнь которой все еще далека от войны. Рашеньский бродил по улицам Манхэттена, разглядывал витрины, заглядывал в бары, искал следы военных невзгод, тревог, с которыми встречаешься на каждом шагу в Лондоне или Москве, и не находил их; он чувствовал себя туристом, не представлявшим себе, что в сорок втором году в какой-то точке мира можно еще заниматься туризмом.
Среди тех, кто собрался в "Принстон-клубе", чтобы увидеть и послушать Сикорского, он чувствовал себя иначе, но все равно не в своей тарелке. Лондон был, однако, его домом; он вдруг вспомнил Марту, и ему показалось, что девушка, стоявшая неподалеку с полным господином, в котором он признал сенатора, очень похожа на нее. У нее были такие же зеленоватые бегающие глаза… О том, что Марта находится в Лондоне и служит в женской вспомогательной организации, он узнал именно от Пазьдзецкого неделю спустя после своего приезда. Он не мог поверить, что через минуту увидит ее. Они расстались на варшавском вокзале двадцать пятого августа; он стоял на ступеньках вагона тронувшегося поезда, она бежала рядом и повторяла: "Это ненадолго". Обручились в Юрате шестого августа, а бракосочетание… да, бракосочетание должно было состояться двадцатого сентября. Потом он писал ей из России письма, которые до нее не доходили. Марта уехала в Лондон с отцом, инженером филиала фирмы "Филипс" в Варшаве. "Теперь он в Шотландии, - рассказывала она, - и злится на бездеятельность офицеров: все им, черт побери, не хватает рядовых".
"Я верила, - плакала Марта, - что ты жив и здоров и находишься в немецком плену, а ты, оказывается, был в России…" В его лондонской квартирке, ставшей теперь их домом, в комнате стояли узкая кровать, столик у окна и старое глубокое кресло. Сидя скорчившись в этом кресле и укрывшись двумя шинелями, она любила вспоминать, как они пробирались через Румынию и Италию, о фашисте, угощавшем ее всю ночь сицилийским вином. Как настоящий знаток, во всех деталях расписывала, что бы она приготовила на ужин, если бы… Нравится ли ему, например, грибной суп со сметаной? А зразы с гречневой кашей? А блинчики с творогом? Как только закончится война, он сможет убедиться в ее кулинарных способностях. Глаза у нее начинали блестеть, она прижималась к нему. Открывали консервы, пили чай.
Обед в "Принстон-клубе" был отменный. С уходом Сикорского обстановка как-то сразу разрядилась. Прогуливаясь по залу с чашечкой кофе, со стаканчиком виски или рюмкой коньяка, можно было услышать обрывки отдельных фраз, обменяться парой слов с людьми, которые могут фигурировать в будущем репортаже.
Рашеньский остановился неподалеку от оживленно беседовавших мужчин. Один из них, ростом пониже, был весьма самоуверенным; другой, помоложе, больше слушал, на его лице редко появлялась улыбка… Рашеньский уже видел его на пресс-конференции - подвизается в каком-то журнале польской эмиграции.
- Ну что же мне вам сказать, - говорил тот, что пониже, и видно было, что польский язык дается ему с трудом, - каждый игрок играет по-своему, без хороших карт он ничего не добьется. То выиграешь, то пасуешь, чтобы проиграть поменьше. Надо Сикорскому договариваться с Россией? Надо. Никто за него с Москвой говорить не будет, продадут его подороже.