- Нет, спасибо.
- А может, съешь чего-нибудь?
- Съем.
Мужчина вынул из шкафа буханку хлеба, завернутую в бумагу колбасу и две кружки. Себе налил побольше, а Збышеку - чуть меньше.
- Выпей и расскажи о себе, Збигнев Зигмунтович.
- Зачем?
- Ну и суровый же ты парень! Хочу знать, как уполномоченный, с кем имею дело. Меня всегда, - добавил, отставляя кружку, - интересовали люди.
- Как будто бы не знаете, не имеете документов. О чем я должен рассказывать?
- О матери, об отце. Ты же здесь один. Лицо Збышека словно окаменело.
- По вашей милости, а не по своей воле я здесь один. Нас вывезли в июне сорок первого года, за несколько дней до начала войны. Мать была учительницей в Калише, но в сентябре тридцать девятого мы выехали к деду, лесничему, под Пинск. Дед умер, а нас вывезли… как семью лесничего.
Уполномоченный снова молча плеснул самогона в кружки.
- Мать заболела в эшелоне, и я остался один.
- Война, - заметил уполномоченный.
- Война! - воскликнул Трепко. - Тогда отпустите меня в армию. И скажите, что с матерью.
- Постараемся.
- Все стараются.
- Не веришь нам, Збигнев Зигмунтович?
- Не верю, - бросил парень. - Сколько я проработал в леспромхозе… Сколько раз просился!
- Дам теперь тебе работу полегче, в смолокурне.
- Я не ищу, чтобы была полегче.
- Хочешь еще выпить?
- Хочу.
- А что с отцом? - продолжал допытываться уполномоченный, но Трепко молчал. - Не хочешь говорить?
- Отца я почти не знаю, - ответил он наконец резко. - Собственно, даже не помню его. Родители разошлись, когда мне было шесть лет. Не подходили они друг к другу. Отец сидел.
- За что?
- За коммунизм.
- И где он теперь?
- Откуда я могу знать? - пожал плечами парень.
- Пойдешь работать на дегтярно-скипидарный завод, - решил уполномоченный поселка.
- Мне все равно куда, - ответил Трепко. - Если не пошлете в армию - все равно отсюда сбегу.
* * *
Это были пустые дни. Павлику впервые за многие годы нечем было заняться, и он чувствовал себя бесполезным человеком. По утрам - а просыпался он обычно очень рано - садился у окна в комнатенке Ани и видел спешащих на работу людей, стоящих в очередях за хлебом и газетами женщин, бегущих с портфелями в школу детей. Война определяла ритм жизни, придавала смысл работе на заводе, в госпитале, а он все сильнее ощущал свое одиночество и ненужность, как будто у него не было здесь ни друзей, ни сестры, как будто ему не предлагали работать в польской редакции радиокомитета. "Считаешь нашу работу бесполезной?" - спросил его однажды Тадеуш, "Я не гожусь для нее, - повторял Павлик, - я должен иметь конкретную работу, меня бесит ожидание". Ну чего в самом деле ждать? Победы, которая будет завоевана без их участия, которую они получат как подарок, чтобы вернуться обратно в Польшу? В какую? Его угнетали вопросы, на которые он не мог найти ответа, а рассуждения Тадеуша казались чересчур теоретическими, далекими от действительности, он назвал их когда-то политической фантазией, не свойственной коммунистам. Польша времен Кривоустого ? Демократия? Единство в борьбе с немцами? Какое это имеет значение теперь, когда враг стоит по-прежнему под Москвой и Ленинградом, а Польшу представляет буржуазное правительство Сикорского, признанное Советским Союзом? Где место Зигмунта Павлика?
Пробился на прием к одному из секретарей Куйбышевского комитета партии. Это был пожилой мужчина с неторопливыми жестами, тщательно взвешивающий свои слова. Он принял Павлика без демонстрации своей занятости, но и без особой теплоты.
- Я хочу от вас, товарищ Фролин, самого простого, - говорил Павлик, - чтобы мне дали какую-нибудь конкретную работу. Разве люди в тылу вам не нужны?
- Нужны, - подтвердил Фролин.
- В армию меня уже не возьмут. Не знаю, правы ли врачи, думаю, что нет; речь идет не только о здоровье.
- Этого вы не должны говорить, - буркнул секретарь раздраженным тоном.
- Так направите меня на работу?
- Нет, - сказал Фролин, - не направим. Вам предлагали работу в польской редакции радиокомитета.
- Это не для меня.
Фролин пожал плечами.
- Во время войны люди не выбирают своей судьбы.
- Вы же все обо мне знаете. - Павлик повысил голос. - Не доверяете мне?
Секретарь усмехнулся. Он был одет, как Сталин на портрете, в серый френч с отложным воротником, застегнутым под самой шеей.
- А что значит - доверять? - спросил он.
- Хотели послать меня в стройбат, но я добился направления в армию, хотя польских коммунистов посылали чаще всего именно в стройбаты.
- Люди везде нужны, товарищ Павлик.
- А если я вступлю в армию Сикорского?
- Воля ваша, - снова усмехнулся секретарь.
- А что вы, собственно, думаете о польских коммунистах, что это какой-то резерв?
- Если резерв, - сказал серьезно Фролин, - то ваш, а не наш.
После этого разговора Зигмунт понял, что ничего не добьется.
Зашел в ближайшую чайную выпить рюмку водки. Пил он редко. Артеменко, львовский партийный деятель, с которым он когда-то немного дружил, считал даже воздержанность Павлика свидетельством его неискренности или особой осторожности: "Ну и хитрец ты, хочешь оставаться трезвым, когда у меня шумит в голове. Ух, лях проклятый".
Входя в заполненный людьми зал, он вспомнил Артеменко. "Лях проклятый", - подумал и почувствовал, что эти сто граммов водки сейчас ему очень нужны. Он ничем не отличался от стоящих у стойки мужчин. Большинство, как и он, были в солдатских шинелях; терпеливо ждали своей очереди, вынимали из карманов шинелей измятые банкноты и зорко следили за буфетчицей, наполняющей стаканчики. За Павликом стоял красноармеец, опирающийся на костыли.
- Ты откуда? - спросил он, но Павлик не понял. - Где тебя ранили?
- Под Яхромой.
Тот покачал головой.
- А меня под Волоколамском. Паскудная жизнь! Два дня жду поезда, чтобы уехать домой, хотя, собственно, спешить мне некуда. Зачем бабе такой мужик? Но мне баба нужна. - Протянул руку за своими ста граммами и скрупулезно отсчитал деньги. - Водку можно, - продолжал, - только закуски нет. Для таких, как я, война закончилась, а другие умирают, даже страшно подумать, как долго будут еще умирать.
Павлик взял свой стаканчик и, ища место, направился в глубину зала.
- Зигмунт! - услышал он вдруг.
За столиком в самом темном уголке чайной Павлик увидел Тадеуша в обществе мужчины, который показался ему знакомым.
- Присаживайся, - сказал Тадеуш. - Товарищ Вирский, - представил он мужчину. - Знакомы, наверное, еще по Львову.
Теперь он вспомнил. Они встречались осенью тридцать девятого года у Войцеха; Вирский приходил в польской военной шинели. "Я должен вернуться в Варшаву", - повторял он все время. Он был учителем, его направили работать в одну из школ под Львовом, но долго он там не пробыл. Потом Павлик видел его в редакции "Новых виднокренгов" .
Выпил свои сто граммов, Тадеуш налил ему еще из стоящей на столе бутылки, водка шла хорошо. Подумал, что пойдет в конце концов работать в польскую редакцию радиокомитета. Как это сказал Фролин? "Во время войны люди не выбирают своей судьбы". И все же выбирают и потом, глядя с перспективы нескольких лет или даже месяцев, оценивают собственные решения, и хорошо, если могут себе сказать: "Иначе было нельзя" или "Именно так надо было".
- Не дали мне направления на работу, - обратился он к Тадеушу.
- Я так и предполагал.
- Предполагал?
Тадеуш не ответил.
- Товарищ Вирский, - сказал спустя минуту, - приехал сюда из колхоза, решил вступить в армию.
- И правильно делает, - констатировал Павлик.
- В польскую армию, - закончил Тадеуш.
Павлик разглядывал Вирского. Бывший колхозник казался значительно старше и его и Тадеуша - уже начал седеть, лицо в морщинах, в больших, глубоко посаженных глазах затаились беспокойство и, так по крайней мере считал Павлик, неуверенность.
- И что ты на это скажешь? - обратился Зигмунт к Тадеушу, - Может, действительно там наше место? А знаете, что с вами сделают у Андерса? - обратился он к Вирскому. - Посадят. Вынесут приговор за коммунистическую агитацию, и, может, даже еще посидите в советской тюрьме.
- Пускай посадят, - заметил невозмутимо Вирский. - До войны тоже сажали, но я все равно не выезжал из Силезии. Есть армия? Есть. Есть там коммунисты среди солдат? Наверняка есть.
- Ну и что ты на это скажешь? - повторил Павлик, глядя на Тадеуша. Он уже немного успокоился.
Тадеуш пожал плечами.
- Ты нужен здесь. Надо доказать, что забота о судьбах поляков в Советском Союзе - дело не только посольства.
- Судьба поляков, - рассмеялся вдруг Зигмунт, - судьба поляков!