- Тебя сейчас может интересовать техника рисунка? - Анджей пожал плечами.
- А почему бы и нет? Это лучше чего-нибудь другого.
- Удивительная сила воли.
- А может быть, это, наоборот, слабость?
Снова выпили по рюмке "крови".
- Видишь ли, там, кроме всего, - Бронек впервые коснулся того, неизвестного им мира, - там, кроме всего, есть жизнь. А помнишь, что я сказал когда-то, когда Губерт купался в Висле? Как можно решиться на самоубийство, на убийство жизни?
Анджей вдруг взял Бронека за руку.
- Послушай, что я скажу тебе, - он серьезно посмотрел на него, - оставайся. Не возвращайся туда завтра… никогда. Мы тебе поможем.
Бронек рассмеялся.
- Какой ты наивный, Анджей. К сожалению, я должен вернуться туда, это решено. - А затем добавил: - Неизвестно только, приду ли я к вам сюда еще когда-нибудь.
В эту минуту панна Текла вошла сказать, что кто-то спрашивает Анджея.
- Может быть, это Губерт? - спросила Геленка.
- Нет, не Губерт.
- Жаль, - сказал Бронек. - Я с удовольствием повидал бы его.
Когда Анджей вышел, Геленка спросила:
- Зачем ты возвращаешься в гетто?
- Там мои родители.
- Ты хорошо знаешь, что твое присутствие родителям не поможет, - с обычной своей жестокостью сказала Геленка.
- Вероятно, но мне кажется, что я должен там быть.
- Но ведь ты совсем "не похож на еврея", как сейчас принято говорить, - сказала Геленка. - Спрятать тебя будет нетрудно.
- У меня не еврейский нос?
- У тебя и характер не еврейский.
- Вот, наконец-то сказано самое главное. Значит, ты считаешь, что у евреев какой-то особенный, еврейский характер?
- Ну, знаешь!.. - Геленка рассердилась.
- Так вот. Именно потому, что ты находишь мой характер не еврейским, я и должен вернуться в гетто. Понятно?
- Не совсем. Даже совсем непонятно. Темно до черта.
- Своими словами ты подтвердила, что я еврей, значит, мне следует идти туда, где все евреи, вот и все.
Геленка положила руку ему на плечо.
- Знаешь, - сказала она, - ты всегда был такой умный, я полюбила тебя за ум. Сумасшедшей всегда была я, а теперь вдруг ты впадаешь в истерику.
- Поживи с мое в том мире, тогда посмотрим, не потеряешь ли и ты окончательно рассудок.
- Так ведь поэтому мы и хотим вырвать тебя из того мира.
- Э, нет, извините. Хоть у меня и не еврейский характер…
- Истерик!
- … но там я почувствовал себя евреем. Должно же Сыть на свете какое-то чувство солидарности.
- Ты получишь великолепную возможность быть "солидарным" поляком.
- Это не так просто, как кажется. Тебе никогда не приходилось решать подобные вопросы.
- Я дочь пекаря…
- Сова, которая была дочкой пекаря…
- Не издевайся.
- Но ведь это не мои слова, это Офелия так говорит: "Сова, которая была дочкой пекаря…"
- Непонятен мне этот намек.
- Не понимаешь, что ты сова? - сказал Бронек и поцеловал ее.
- Я вижу, ты не хочешь разговаривать серьезно.
Они выпили еще по рюмке душистого вина. Бронек перестал улыбаться.
- Видишь ли, я не могу разговаривать серьезно. Всякий серьезный разговор сейчас не был бы ни интересен, ни даже серьезен. Он был бы трагичен. Я знаю, что это мой последний приход к тебе. И я как раз хотел просить тебя не говорить ни на какие серьезные темы. Будем говорить о самом главном: о живописи.
- Ты идиот, - беззлобно сказала Геленка. - Рушится весь мир, а ты заявляешь, что самое главное в мире - это живопись. Право, ты меня удивляешь.
- Видишь ли, с миром дело обстоит так, что сколько бы раз он ни рушился, все равно потом снова восстановится. Важны не дома, не школы, не музеи, важно главное - человек. А такой человек, как я, полнее всего выражает себя в живописи. Надо, чтобы человек выражал себя как можно более полно. И если я исчезну, то живопись ведь не исчезнет. Вот в чем мой оптимизм.
- Довольно банальный оптимизм, - Геленка презрительно улыбнулась.
- Конечно, это не ново, зато утешительно. Не очень большое, но все-таки утешение. А ты отнимаешь его у меня.
- Значит, я должна тебе поддакивать? Ты стоишь на пороге чего-то самого ужасного, а я должна говорить: "Да, Бронек, ты прав, на свете нет ничего важнее живописи".
- Можешь этого не говорить. Мне будет достаточно, если ты это поймешь и согласишься со мной.
- Дорогой мой, как могу я с тобой согласиться? Я просто не хочу, чтобы ты умирал.
- Можешь поверить, - с улыбкой сказал Бронек, - мне страшно не хочется умирать. Поэтому я и не покончил самоубийством.
- Как, как?
- Родители мои покончили с собой. Я сказал, что мне надо вернуться к ним. Это неправда, я возвращаюсь к другим.
- Поэтому ты не покончил самоубийством?..
- Да, я сказал когда-то Алеку и Губерту - Анджея тогда с нами не было, - я сказал: "Не понимаю, как можно решиться на самоубийство, на убийство жизни?"
- Но что значит твоя жизнь?
- Видишь ли, я не хочу продать ее дешево.
- Не понимаю.
- Нравятся тебе мои рисуночки?
- Нравятся, ну и что же?
- Видишь ли, я не просто приношу к вам мои рисуночки. В этих рисуночках я уношу кое-что в гетто. Для евреев.
- Продовольствие?
- Нет, не продовольствие.
- А что же…
- Ничего. Больше я ничего сказать не могу.
Он поцеловал ее. Геленка вырвалась из его рук, хоть и очень худых, но все еще сильных.
- Что ты задумал? Что ты хочешь сделать?
- Это не я. Я ничего не хочу делать. Я хочу жить.
- Но все же?
- Что? - Бронек сжал ее в объятиях. - Что ты хочешь сказать?
- Все-таки?
- Ты хочешь сказать, что все-таки там жить невозможно? Что там не жизнь?
- Нет, нет.
- Жизнь - всюду жизнь. Она всегда дорого ценится. Но ты права.
- Я ведь ничего не сказала.
- Но подумала… И ты права: жизнь там невозможна. Придется умереть, но не так, как мои родители.
Геленка выскользнула из его объятий, отбежала.
- Вы хотите бороться?! Вы?! - крикнула она, указывая на него пальцем.
Бронек схватил ее, обнял, закрыл рот поцелуем.
- Что это тебе пришло в голову? Борьба - это ваша привилегия, да, ваша, нееврейская привилегия. И погибать - бессмысленно и бесцельно - это тоже можете только вы, поляки… Как я мог, как я осмелился посягать на ваши дворянские, крестьянские и рабочие привилегии? Я, никчемный, еврейский буржуй…
Геленка колотила его кулаками по спине.
- Пусти!
- Не пущу, - спокойно сказал Бронек, - не пущу. - И добавил бесстрастным голосом: - Презренный еврей хочет изнасиловать сову, дочь пекаря.
II
Когда Анджей вошел к себе в комнату, он в первую минуту не узнал человека, ожидавшего его. В углу стоял высокий и словно закопченный Лилек. Он в нерешительности переступал с ноги на ногу, и по его напряженной позе видно было, что в любую минуту он готов бежать. Лилек нервно мял в руках и без того измятую кепку, а когда начал говорить, губы его задрожали.
- Анджей, - сделав усилие, вымолвил он, - я провалился. Негде переночевать. Нельзя ли у тебя?
Анджею стало немного не по себе. Он и сам не знал отчего.
- Ну разумеется, - сказал он. - Но почему ты стоишь? У тебя такой вид, будто ты собираешься бежать.
- Потому что, если здесь нельзя… - пробормотал Лилек.
- Садись, - резко сказал Анджей.
- Я целый день бегаю по городу.
- Надо было сразу прийти сюда, - как-то сухо сказал Анджей, но затем добавил мягче: - Садись, парень.
Лилек сел на кровать.
- Если позволишь, я бы сразу же лег, - сказал он просительно. - Всю ночь не спал.
- Ложись, конечно. - Анджей пожал плечами. - Что за церемонии!
- Я боюсь… за тебя, - сказал Лилек.
Он снял ботинки и лег на кровать, забившись к стене, в угол, как загнанный зверь.
- Что произошло? - спросил Анджей, садясь на стул.
- Я выполнял задание.
- Гнались за тобой?
- Нет, сам носился.
- А почему ты сказал, что провалился?
- Мне дали знать. Соседи. Возвращаться домой нельзя, там сгребли всех.
- Скверная история, - сказал Анджей.
- Что мне теперь делать? - спросил Лилек.
- Пока спать, - сказал Анджей. - Завтра все обдумаем. Хочешь есть?
- Нет. Пожалуй, нет. Пить хочется.
- Я принесу тебе чаю.
- Никто не должен знать, что я здесь.
- Только панна Текла. Это она тебя впустила?
- Старушка? Да.
- Никто ничего не будет знать. Принесу тебе чаю. Я сам.
- Как хочешь.
- Будем спать на одной кровати. Подвинься к стене.
- А тебе не будет неудобно?
- Да нет же.
Когда Анджей вернулся с чаем, Лилек уже спал. Не дождался, заснул, пока Анджей кипятил воду. К Геленке Анджей не пошел - не хотелось ни красного вина, ни разговоров с Бронеком. Час был еще ранний, но в доме все уже укладывались на ночь: каждый запирался в своей комнате. Анджей опустил маскировочную штору, зажег настольную лампочку. Попробовал читать, но как-то ничего не шло в голову.
Лилек спал, тяжело дыша. Анджей вытащил из-под него одеяло и хотел раздеть его, но Лилек отбивался во сне. Анджей оставил его в покое и вернулся к книге. Однако тишина замершего дома, примолкшей улицы усыпляла его. Глаза стали слипаться. Он разделся, пошел в ванную, умылся и вернулся в комнату. Тем временем Лилек, видно, проснулся, снял с себя одежду, сложил ее на стуле и снова улегся. Анджей лег рядом с ним и, погасив свет, тотчас же заснул.