Они оставили эти слова без ответа. Когда приехали на Кредитовую и извозчик остановился перед домом, Анджей расплатился и хотел было идти пешком на Брацкую, но Марыся удержала его за руку.
- Идем ко мне, - сказала она. - По крайней мере хоть выспишься.
V
После встречи с "Пиленом в кофейне "Люля" на Жабьей для Анджея наступили недобрые дни. До сих пор он как-то справлялся со своим душевным состоянием и спал спокойно. То, что происходило кругом, конечно, и прежде угнетало его, как и других, но теперь стало совсем невмоготу. Ему не хотелось задумываться над причинами, которые после поездки в Пулавы лишили его спокойствия. Помимо этих причин, слишком много разных обстоятельств переплелось вместе. Прежде всего отношения с Марысей. Он не мог сказать, что любит Марысю. Однако ее женственность, чуть-чуть искусственная, все больше притягивала его и вовлекала в тот образ жизни, который был ему противен.
У него не было ни минуты времени для серьезных размышлений. Работа в подразделении, где он был уже инструктором, вечера и ночи с Марысей, страх перед каждым днем и воспоминания, которые так хотелось поскорее стереть из памяти, - вот что составляло его жизнь, беспорядочную, торопливую и отвратительную. Так хотелось вырваться в Пустые Лонки! Казалось, стоит ему только посидеть ночью на крыльце, особенно сейчас, в начале зимы, когда голые и недвижные деревья своим шелестом не нарушают спокойного течения мыслей, и забудется все: война и кровь, этот ужасающий хаос вокруг и оторванность от всего мира - и он снова обретет себя.
Но это было невозможно.
Однажды декабрьским утром он вернулся домой. Низко нависли тучи, было темно, как бывает перед рассветом, хотя стрелка часов уже приближалась к восьми. На цыпочках вошел он в дом и поднялся по лестнице, на цыпочках прошел по коридору, словно и в самом деле была глубокая ночь, и открыл дверь своей комнаты.
С кресла (того самого кресла, в котором так любила сидеть мадемуазель Потелиос, прежняя обитательница этой комнаты) поднялась мать.
Анджей был не совсем трезв и не сразу собрался с мыслями. Однако овладел собой, сделав глубокий вдох, словно перед прыжком в воду.
- Мама!
Оля стояла перед сыном и молча смотрела на него.
- Как мало я о тебе знаю, - сказала она тихо.
- Ты меня ждала?
- Всю ночь ждала, всю ночь. - Мать произнесла эти слова как-то беспомощно и безучастно.
- Зачем?
- Хотела спросить тебя…
- Ну почему же ночью? - удивился Анджей. Он сел на кровать и стал переобуваться. Пора было идти "в район".
- Но когда же? - вдруг рассердилась Оля. - Тебя ведь никогда нет дома.
Анджей уже все понял. "Этого только не хватало!" - мелькнула мысль. Но притворился:
- О чем же ты хочешь спросить?
- Что тебе известно о смерти Антося? - с усилием сказала Оля, опираясь на поручни кресла.
Анджей свистнул.
- Ты, мама, подозреваешь, что я что-то знаю?
- Безусловно. Ведь ты ездил туда. Ты говорил, что видел его.
- Я его не ликвидировал! - сказал он со злостью.
- Анджей! - крикнула Оля. - Как ты можешь…
- А что? - спросил Анджей вызывающе.
- Как ты можешь произносить такие слова!
- А что, разве не может брат брата? В нашего время!
А про себя подумал: "Будто не все равно - я или моя любовница".
- Я ничего не понимаю. Как это могло случиться?
- Очень просто. Как только я выехал в Пулавы, появились немцы, окружили усадьбу, ну и перестреляли всех. Я рассказывал тебе уже сто раз.
- Да, но я не могу этого понять. Как они могли?
- Они могут и не только это.
- И почему в этот же самый день Валерий…
- Валерия немцы убрали - он уже не был им нужен. Это, наверно, он "продал" Тарговских и всех этих Скшетуских или Заглоб, которые там торчали.
Оля вздохнула.
- Ты стал такой… такой грубый.
- Ты хотела бы, мама, чтобы я сюсюкал?
- Больше ты мне ничего не скажешь?
- Ничего. Скажу только, что ты сентиментальна, как старая дева.
Оля возмутилась.
- Ну это уж просто подлость! - И пошла к двери.
Анджей сорвался с места.
- Мама! - закричал он, когда она была уже на пороге. - Мама!
- Что тебе? - обернулась мать.
Анджей схватил мать в объятия, крепко прижался к ней. Спрятал лицо на ее плече.
- Ты меня еще любишь, мама?
Оля положила руку на голову сына.
- Это я должна тебя спросить. Ты стал так далек от меня.
Анджей оставил ее, отошел к окну.
- Но ты ведь, наверно, понимаешь… - сказал он тихо.
Оля застонала, словно от боли.
- Дети не должны судить родителей.
Анджей повернулся к матери.
- Кто любит, тот имеет право судить.
Оля прижала руки к сердцу.
- Если вообще кто-нибудь имеет право судить на этом свете.
- А в тот свет я не верю, - сказал Анджей и добавил нервно: - Я не осуждаю тебя, мама, можешь быть спокойна.
Большие глаза Анджея смотрели на нее серьезно, с тем особенным выражением, которое ей никогда не удавалось определить.
- Я очень люблю тебя, мама, - сказал он глухо.
Оля резко вскинула руки, будто пораженная выстрелом, закрыла лицо и, шелестя шелковым халатом, быстро выбежала из комнаты.
С минуту Анджей стоял молча. Потом начал собираться, поглядывая на часы.
- На Мокотов к девяти уже не успею, - сказал он себе.
Но он не торопился. Стоя перед зеркалом, старательно натягивал перчатки и смотрел на свое отражение. Лицо его очень исхудало, глаза беспокойно блестели.
"Что сказал бы обо всем этом отец?" - подумал Анджей, отходя от зеркала.
Глава тринадцатая
Еще один концерт
I
Какими путями Брошек выбирался из гетто - известно было только самому Иегове. Когда он иной раз появлялся к вечеру на Брацкой, ни Анджей ни Геленка ничего не могли от него добиться. В ответ на все их вопросы он только загадочно улыбался.
Обычно он оставался ночевать. Ему отвели комнатушку рядом с комнатой Анджея, но Анджей прекрасно знал, что Броней проводит ночи у Геленки, и думал, что в доме все уже догадываются об этом. Однако он ошибался: ни панне Текло, ни Оле не приходила в голову мысль объяснять ночные визиты Бронека подобным образом.
Ничего не рассказывал Бронек и о своем пребывании в гетто, а настойчивые расспросы предупреждал словами: "Не хочу сейчас думать об этом". И все уважали его молчание, тем более что и правда никому не хотелось думать об ужасах, если все равно ничем нельзя помочь.
Такова была общепринятая "теория". Анджей не разделял ее, однако в последнее время был так занят, вернее, до такой степени оглушен событиями, что сам не замечал, как становился все более равнодушным. Он не любил встречаться с Бронеком. После смерти Марыси Татарской он все больше сидел дома и почти никогда не оставался нигде на ночь.
Вместо рассказов Бронек приносил из гетто свои эскизы и рисунки. Видимо, он нашел какой-то легкий путь из гетто. Предполагали, что он шел прямо через Сонды и что там у него был знакомый полицейский, который пропускал его. В общем все это казалось настолько фантастичным, что никто даже не пытался проникнуть в его тайну.
Итак, дорога была, по-видимому, очень удобна, если Бронеку удавалось даже проносить контрабандой большие листы картона. Он показывал их Анджею и Геленке. Оля и Спыхала обособились от молодежи, а панна Текла, не перестававшая вздыхать по Алеку, уединялась в своей комнате.
Молодые люди собирались в комнате Анджея и старательно делали вид, что во всем, что они совершают и говорят, нет ничего необычного. Иногда Анджей приносил откуда-то спиртное, и они довольно много пили.
В те дни в Варшаве появились разнообразные вина, вытащенные из старых подвалов; были и трофейные, вывезенные немцами из Франции, совсем не известные в Польше напитки (например, "Мари Бризар"). В бесчисленных комиссионках и кофейнях всегда можно было найти что-нибудь любопытное.
Однажды в каком-то ресторане бармен (до войны это был один из известных режиссеров кино) вытащил из-под прилавка бутылку старого рейнского, совсем особенного, какого не только Анджей, но, пожалуй, и Януш никогда не пробовал. У этого красного вина был такой аромат, что, когда откупорили бутылку, комната Анджея наполнилась запахом каких-то цветов.
Геленка назвала это вино "кровью героя" - Анджей терпеть не мог в сестре ее цинизма. Тем не менее все напились допьяна этой "кровью героя".
То было в середине апреля 1943 года. В этот вечер Бронек пришел более чем всегда оборванным и был до такой степени возбужден, что ему с трудом удавалось владеть собой и спокойно беседовать о живописи и искусстве. Он упрямо цеплялся за эти темы, желая скрыть то, что занимало его мысли. Невозможно было не напиться в таких условиях.
Рисунки Бронека ни в какой степени не были отражением его переживаний. Не рисовал он ни "мадонн из гетто", ни умирающих или умерших на улицах, не делал зарисовок кошмарного быта еврейского района. Правда, может, он и делал их, но не выносил из стен гетто.
Те, что он показывал Анджею и Геленке, изображали исключительно женские и мужские тела. Некоторые рисовались явно с натуры - об этом говорила их худоба, - но на большей части его картонов, больших и маленьких, лежали, раскинувшись, прекрасные тела девушек и юношей во всей красоте молодости, в ничем не нарушенном очаровании. Геленка рассматривала эти рисунки молча, но Анджей не мог сдержать своего удивления.
- Странно, - сказал он, - как можно сейчас больше всего интересоваться красивым телом?
- Просто поворот в технике к Гизу, - равнодушно ответил Бронек.