- Цасавому шнапш обещцал... Давай-давай.
- На, бери, - Емельян протянул полицаю бутылку. В этот момент раздался свист, за которым последовал выстрел, и визгом наполнилась элеваторная площадь. Появились конные полицаи.
- Никого не выпускать! - услышал Емельян чей-то повелительный окрик.
- Попались! - вырвалось у Ермолая.
Никто не мог понять, что стряслось. Мужики забеспокоились, ропот покатился по повозкам. Кто-то пустил слушок: "Партизан и подпольщиков ищут..." Неуютно почувствовал себя и Емельян: а если вдруг дозналась немчура про его заряды? Кто его знает, может, в отряд проник их осведомитель и обо всем успел донести?
- Не суетись, Ермолай, - сказал Емельян напарнику, поминутно отлучавшумся к другим возам - "что там говорят?". - Садись на телегу и жди.
- Ага, сяду, - растерянно буркнул Ермолай.
- Так-так, садись и успокойся, - советовал Усольцев, но и самому тоже не мешало бы поспокойнее быть, однако давалось это непросто, ибо время неумолимо бежало, а это означало, что вот-вот внутри элеваторного чрева должен сработать взрыватель, и десятки огненных искр превратятся в пламя-пожар, и тогда всех, кто здесь есть, перестреляют. Надо скорее убираться подальше. И вот на тебе - полицейский заслон. Его запросто не проскочишь, не перепрыгнешь.
И снова понадобился шепелявый. Усольцев глазами всю площадь ощупал - нет его.
- Вишь, и наш пьянчужка тама, - вдруг подал голос Ермолай.
- Где ты его видишь?
- Вон, у кордона. Гляди-ка, тоже покрикивает.
Усольцев увидел шепелявого. Он стоял с автоматом у самого выхода с элеваторного двора и вместе с другими полицаями вершил какую-то операцию, о которой никто ничего не знал. Одних мужиков с подводами задерживали и велели ждать распоряжений, другим объявляли: "Проваливай!". Задержанные слезно умоляли отпустить, на что полицаи отвечали пинками да ударами прикладов. Очередь дошла до Усольцева и Ермолая.
- Откуда? - гаркнул толстомордый молодой полицай с рыжей челкой.
- Это мои! - вдруг выскочил из-за его спины шепелявый.
- Твои?.. Сколько привезли?
- Шесть мешков, - выпалил Усольцев.
- Не врешь?
- Правда, правда, - подтвердил шепелявый, и Емельян понял, что этот пьянчужка ничего не помнит.
- А еще зерно имеется?
- Наскребем, коль прикажете.
- И прикажу... Великой Германии надо, значит, прикажу! - орал полицай, чтоб все слышали.
Шепелявый подобострастно приблизился к толстомордому и что-то шепнул ему на ухо. Емельян заметил, как у крикуна сразу изменилось выражение лица: суровость улетучилась, а по тонким губам пробежала усмешка.
- Дуй с ними, - в голос произнес толстомордый. - Мигом... Жду...
Шепелявый пригнул на телегу и велел Ермолаю, сидевшему впереди, трогать. Когда выехали из ворот элеватора, Усольцев спросил:
- Куда?
- К тебе, в Жагалье, жа первашом. Жабыл?
- Никак нет, помню. Поехали! - бодро произнес Емельян и поинтересовался: - А этот горластый - кто такой?
- Нацальник! - многозначительно воскликнул шепелявый. - При ошобой полиции состоит в мештецке. Баглей Гриша. Вот он кто!
- Ясно...
- Ницего тебе не яшно... Ш ним шутки плохи - кокнет и глажом не моргне. - Шепелявый полез рукой за пазуху телогрейки и достал бутылку. - Не ушпел угоштить дружка-немца - шам хлобыштну.
Вскорости, опьянев, он уже мертвецки спал. Усольцев расстегнул у него кобуру и вытащил оттуда револьвер с полным барабаном патронов.
- Справная работа, - повеселел Ермолай. - Везем к себе аль пустим в расход?
- В отряд доставим... Сгодится...
- Для чаго?
- Толстомордого видел?
- Ну, бачив.
- Его надо заарканить. Гад из гадов...
- Тихо. - Ермолай приложил палец к губам, - этот учуе.
- Его колом не разбудишь. А услышит - не беда. Он в плену... И он же, - Усольцев показал на шепелявого, - будет нашей приманкой в ловле толстомордого карася.
- Ой, Емельянко, ты знов штось цикавае удумав!
- Есть идея, Ермолай... Пленим Гришку Баглея и суд партизанский устроим. Припомним гаду все его художества: расстрелы, оргии, насилия. И Соню Кушнир...
Назвав Соню Кушнир, Емельян дословно передал Ермолаю рассказ Михася про горькую судьбу девушки-комсомолки из райцентра, про пытки и произвол, чинимые фашистами и подонком-полицаем Баглеем. Казалось, что и поле, и лес, где телега уже снова тряслась на корневищах, притаились, чтобы тоже, как и Ермолай, услышать страшную быль...
И вдруг в этот печальный рассказ как-то внезапно ворвался грохот, от которого даже лошадь вздрогнула. Небо, затянутое тучами, враз озарилось.
- "Ум" сработала! - воскликнул Усольцев.
- Слава Богу! - облегченно вздохнул Ермолай.
- Не Богу, а тебе, Ермолай, слава!
- И уму! - Ермолай обернулся к Усольцеву и постучал ему по лбу.
Оба пожали друг другу руки, поздравляя с пожаром на элеваторе. Оказывается, и такое может быть, когда пожару радуются, когда огненный смерч снимает, будто целебный эликсир, с сердца боль и наполняет всего тебя новым зарядом энергии. Такое чувство, кажется, пришло к Емельяну впервые. И было этому состоянию объяснение, оно выражается одним словом - отмщение!
Точное слово. Верное и емкое. Оно, это слово, превратившись в действие, стало Емельяновым оружием. И оружием Ермолая, и майора Волгина, и политрука Марголина - всех, всех партизан и подпольщиков.
Емельян почувствовал себя так, словно он и не в лесу, и даже не на войне, а в своем Истоке, на вечеринке, в молодецком кругу с веселой частушкой на языке.
- Ер-мо-лай, - певуче растянул Усольцев, - ты частушки знаешь?
- Чаго, чаго?
- Ни чаго, а частушки, интересуюсь, знаешь?
- Ты што, спевать вздумав?
- Угадал. Душа песни просит! - И Емельян отчеканил частушку:
Шила милому кисет,
Пока мамы дома нет.
Мамочка за скобочку -
Я кисет в коробочку.
Емельян спрыгнул с телеги и пустился в пляс. А Ермолай удивлялся и хохотал: никогда не видел таким своего напарника.
- Ну и парень, ну и хват! - подзадоривал Ермолай.
Я милашечку свою
Робить не приставлю,
На колени посажу,
Целовать заставлю.
- Где ж ты таких залихватских частушек насобирав?
- На Урале, брат Ермолай, на Урале, - и новую частушку выдал Емельян:
Горы слева, горы справа -
На Урале мы живем.
Мы работаем на славу
И от всей души поем.
- Теперь твоя очередь, Ермолай. Спой белорусскую.
- Не, я николи не святковав. И не спевав. Нема голосу.
- Давай, давай! Не прибедняйся!
- Тольки не смейся.
- Не буду, давай!
Чаму ж мне ня пець,
Чаму ж ня гудзець,
Кали у маей хататцы
Парадак идзець?
- Это точно! Оттого и поем, что в нашем доме сегодня полный порядок, - элеватор огнем полыхает, - шагал рядом с телегой Усольцев. - Давай еще что-либо белорусское!
Ермолай тут же выпалил:
Янка сеяв кавуны,
А я журавины.
Журавины не взышли,
Кавуны пасохли.
Ка мне хлопцы не хадзили,
Каб яны падохли!
- Вот это врезал! - смеялся Емельян. - Ну еще припомни.
- Слухай вось гэту, - и Ермолай пропел еще частушку:
А ты, Янка, не гляди,
Што кажух прадрався.
То я с Феклаю моей
Усю ночку миловався.
- Ну, молодец! - хвалил Емельян, а Ермолай разохотился:
Продам бульбу,
продам жито,
Лишь бы было
шито-крыто...
- Усе, баста. Дале не помню. Спявай свои уральские.
- И запою. Эх, гармошечку бы! Сыграй-ко, Ермолай, на чем-либо!
- На оглобле?
- Давай на оглобле, коль можешь.
- Не, брат, оглоблей только по спине можно сыграть.
- Ну раз не можешь, тогда обойдусь без музыки.
Меня милай не целует,
Говорит, губастая.
Как же я его целую.
Филина глазастого?
Дернулся шепелявый и, нервно оторвав измятое лицо от пахучего сена, на котором спал, невнятно забормотал:
- Цо-цо... Хто это, хто?
- Все те же, - обронил Усольцев. - Слазь!
- Ты кому?
- Тебе, щербатый!
- Мне? - Рука шепелявого потянулась к кобуре.
- Не ищи, вот он! - Усольцев показал револьвер.
- Узнаешь? Это твой. Теперь мой... Слазь, кому говорю!
Шепелявый лениво выполз из телеги и остановился.
- Нет, нет, за нами топай! По колее... Погань!
Полицай понял, что он в ловушке, побледнел, затрясся и, всхлипывая, спросил:
- Партижаны?
- Они самые.
- Куды вы меня!.. Отпустите!.. А кажали в Жагалье...
- Топай и молчи... Посмотри вон на небо.
Шепелявый несмело приподнял голову.
- Назад поверни голову... Вот так!
- Шо то?
- Пожар, - в сердцах произнес Усольцев. - Ни бельмеса не смыслишь. Твой элеватор горит.
- Ну? - выпучил глаза шепелявый.
- Усех вас спалим! - сказал Ермолай.
- Мене отпустите, - молил шепелявый. - Я-то вас выруцил... Жабыли?
- Кому сказано: топай молча! - разозлился Усольцев. - Ты лучше фамилию свою назови, а то мы до сих пор не знаем.
- Щербак.
Усольцев расхохотался.
- Цего шмеешша?
- Сам щербатый, и фамилия под стать, - все смеялся Усольцев, а с ним и Ермолай. - Щербатый Щербак!