- Ну добре, тогда, как говорят, по рукам, - заключил командир и пожал Усольцеву руку. - Мы подумаем. А сейчас на отдых. Время позднее...
Отряд Петрени, как именовали формирование сами партизаны, был немногочисленным - всего семьдесят человек. Красноармеец Усольцев стал семьдесят первым. Начштаба, с которым он близко сошелся, так и сказал ему, что он открыл восьмой десяток. В отряде не было ни отделений, ни взводов, ни рот, он делился на три группы - разведывательную, диверсионную и истребительную. Может, так надо было, но Усольцеву такая структура не понравилась. Не воспринимал он гражданское слово "группа". Эту свою точку зрения он сразу же высказал капитану Бердникову, который сообщил Усольцеву, что он сначала будет находиться в разведывательной группе.
- А нельзя ли ее взводом именовать? - задал вопрос Усольцев.
- Взводом? Мы об этом думали. Укрепимся, скомплектуемся, пополнимся как следует и тогда перейдем на войсковую структуру.
А пока Усольцев оставался рядовым в разведгруппе и получил первое боевое, как определил сам Петреня, задание, суть которого состояла в следующем: надо выйти и установить контакт с действующим по соседству, в районе Залужья, отрядом "Мститель".
- Нам очень важен этот контакт, - наставлял командир Усольцева. - Действовать против оккупантов надо сообща, согласованно. Надеюсь, вы это понимаете?
- Вполне, - был ответ Усольцева.
Емельян отправился в дорогу с уже знакомым ему человеком - Ермолаем, тем самым возчиком, который доставил его в партизанский лагерь. Ермолай хорошо знал округу, за свою жизнь исходил все окрестные леса и села, мог с закрытыми глазами выйти на любой хутор. Такой напарник, свободно ориентирующийся на петлявых дорогах и тропах, устраивал Усольцева. Теперь он не опасался, что собьется с пути, заблудится. Командир сказал: "Ермолай хоть куда выведет..." Вот только хромота Ермолая не нравилась Емельяну, боялся, что далеко не наковыляет.
- Что с ногой-то? - спросил он напрямую Ермолая.
- Давнее дело... Воротами пришибло. Ну и покалечило... Да ты не беспокойся, она у меня што здорова...
- Вы уж извините, что спросил.
- Не стоит извиняться. Теперича я спытаю. Можно?
- Отчего же нельзя? Спрашивайте.
- Это правду кажуть, что ты, Емельяша, один всех германцев в Поречье под корень?
- Кто это кажет?
- Усе в отряде.
- Правда, шила в мешке не утаишь, - пословицей ответил Емельян.
- Так оно, - поддержал Ермолай и тоже пословицу припомнил: - Правда прямо идет, с нею не разминешься.
- Вот и договорились, - поставил точку Емельян и, указав на винтовку, висевшую за спиной у Ермолая, спросил: - Стрелять доводилось?
- Разок пульнул?
- По воробьям, что ли?
- Не, по ероплану.
- Не шутите?
- Шутил Мартын, да свалился под тын, - снова Ермолай пустил в ход пословицу. - А про ероплан я правду кажу. Летел германский над лесом, ну я и жахнул.
- Бац - и в сумку!
- Он кукиш мне показал.
Оба рассмеялись.
- Шутки шутками, но я не любопытства ради поинтересовался вашей стрельбой. Надо быть готовыми и огонь открыть.
- Коль надо, - твердо произнес Ермолай, - вдарим!..
Пока шли лесом, вели разговоры, жизнь былую вспоминали. Ермолаю уж больно понравились Емельяновы речи про Урал, про Хозяйку Медной горы да Данилу-мастера. Потом и он разоткровенничался. Сиротливая у него жизнь - один-одинешенек. В молодости, когда цел и невредим был, в красавицу фельдшерицу влюбился. Городская она, в Поречье после ученья приехала. Гордая такая, стройная, коротко стриженная. Увидел ее Ермолай и сердцем прикипел, а она - ноль внимания. За учителя замуж вышла.
- Веришь, Емельяша, я будто чумой захворал. Свет не мил. И топиться побежал к Харитонову дубу...
- К дубу?
- Растет у нас у берега речки дуб-сирота, вроде меня, кличут Харитоновым, - с хрипотцой в голосе пояснил Ермолай и поведал печальную историю.
В стародавние времена, когда в этих местах помещик-барин господствовал над всеми, в Поречье жил хлопец-богатырь, курчавый да ладный, единственный сын повитухи Иванихи. И полюбил он, Харитоша, дочь барина Янину. Миловались они потаенно до тех пор, пока свирепый отец не выследил их и не запер в покоях дочь.
Долго горевал Харитон, осунулся, почернел от горя. Но однажды прорвался он в бариновы покои и, схватив Янину на руки, как пушинку, вынес на волю. Барин учуял и собачью погоню учинил. А Харитон с Яниной к реке подались и - страшно сказать! - с крутого берега в самую кручу бултыхнулись. И поглотила влюбленных навеки Птичь-река... Убивалась Иваниха. Каждый день к берегу ходила - все в воду глядела: не покажется ли ее Харитоша? Потом у той кручи дубок посадила, который Харитоновым нарекла, и каждый божий день навещала его... Давно уже нет Иванихи, а дуб ее, который люди зовут Харитоновым, растет себе и растет. Один сиротливо стоит у реки. Рвут его ветры, стегает дождь, сечет град, но Харитонов дуб глубоко забрался корнями в землю и не страшны ему невзгоды.
- Мы с тобой, Емельяша, направление держим к Харитонову дубу. Там и переправимся через Птичь.
Хотел было Емельян спросить Ермолая, как это он живой остался, ведь тоже надумал было топиться, да решил промолчать - не стоит старую рану бередить. Но про фельдшерицу-красавицу все-таки спросил: как, мол, жизнь ее сложилась?
- Не ведаю. С очей сгинула. Вместе с учителем у Сибирь подалась...
Вскорости они действительно вышли к дороге, за которой лес начинался и тянулся до самой реки, где и возвышался дуб-исполин.
- Вона, смотри-ка, Харитоша стоит, - обрадовался Ермолай. - Ветками шевелит, будто нас кличет.
Емельян увидел тот дуб. Но и странную картину его глаз поймал. Левее дуба стоит повозка, пасется корова, и двое мужиков женщину не то куда-то толкают, не то волокут.
- Видите? - спросил напарника Усольцев.
- Бачу. Штось неладное...
- А ну-ка, поближе подойдем. - И Емельян, а за ним и Ермолай, согнувшись, перескочили через дорогу и оттуда ползком добрались до кустов, росших на лугу, и уже отчетливо увидели немцев, волокущих женщину к дубу.
- Стрелять нельзя, - шепотом говорил Емельян. - Пуля и ее может задеть. Подождем.
Ждать пришлось недолго. Немцы силой дотащили женщину к дубу и, веревкой обмотав ее, привязали к стволу. Потом, накинув корове на рога поводок, повели ее к повозке.
- Мой, что впереди коровы, а вы, Ермолай, берите на мушку заднего. Только скотину не цеплять.
Ермолай лежа прицелился и одновременно с Усольцевым нажал на спусковой крючок. Хлесткая автоматная дробь и винтовочный выстрел эхом прокатились по лугу. Немец, шедший позади коровы, с воплем рухнул на траву, а передний, бросив поводок, кинулся к телеге. Емельян дал еще очередь - и немец распластался у колеса.
- За мной! - скомандовал Усольцев, рванув к дубу.
Женщина изо всех сил голосила:
- Родненькие, спасите! Тольки коровушку не убивайте! Пожалейте...
Усольцев еще издали заметил, что ермолаев немец трепыхается, - значит, живой, - и побежал прямо на него. А фриц, скрючившись, вопил.
- Встать! - скомандовал Усольцев немцу, но тот, видимо, не понимал, чего от него хотят, продолжал лежать. Ермолай взял фрица за ворот шинели, недвусмысленно показав, что надо подниматься.
Усольцев подошел к женщине и распутал веревки, которыми она была привязана к дубу. Женщина кинулась в ноги Емельяну:
- Спасибо, родненький... Дай вам Бог здоровья!
- Вставайте... Не надо в ногах валяться. Мы ведь свои...
Женщина узнала Ермолая и еще громче запричитала:
- Родненький ты мой, спаситель... Ты ж мене знаешь... Лукерья я. Гаврилы-шорника женка... Век буду помнить... И коровушка цела... А проклятые чего вздумали - на бабу беззащитну двое. Отбивалась як могла, а потом кажу, что я хвора... Яны ж зусим ачумели и привязали мене к дубу. Додумались, дурни...
Немец, поднявшись с земли, весь колотился. Он держался руками за окровавленную шею и молил о пощаде.
- Нихт тотен... (Не убивайте...)
- Што он лопоче? - спросил Ермолай.
- Хрен его знает... Погоди, кажется, просит не убивать.
- Дайте, я этого паскуду стукну, - подняла кулак Лукерья.
- Не надо, - остановил ее Емельян. - Его уже Ермолай стукнул. Надо шею ему перевязать. Может, найдется у вас кусок материи.
- Яму? Да няхай он сдохне!
- И я так скажу, - поддержал Лукерью Ермолай. И Емельян в душе согласен был: пустить бы этого негодяя в расход - и дело с концом. И было за что. Но нет, стукнуть его - пара пустяков, но, однако, не в том дело, может сгодиться. В отряд доставим, "языком" будет. Так и сказал Ермолаю.
- Твоя правда, Емельяша, - согласно кивнул головой Ермолай и скоренько пошагал к повозке, где лежал убитый немец, откуда и принес кусок холстины.
Емельян обмотал немцу шею, за что тот кланялся и спасибо говорил, и все быстро сели в повозку, чтоб скрыться в лесу. А Лукерья недоумевала:
- Куды ж я теперьча, родненькие?
- С нами, в партизаны, - разъяснял ситуацию Усольцев. - В деревню вам нельзя соваться.
- С коровой в партизаны рази можно?
- Будете ее доить и нас молочком поить.
- Буду, родненькие, буду, спасители мои!
В лесу остановились. Посчитали трофеи: лошадь, телега, два автомата, ну и, конечно, "язык".
- Неплохо! - сказал Усольцев и, обращаясь к Ермолаю, добавил: - Лично командиру доложите и все передайте. И "языка" в целости чтоб доставили...
- А сам куды? - в растерянности спросил Ермолай.
- К той же цели. Теперь дорогу знаю - через Птичь, а оттуда, кажется, и Залужский лес виден. Не так?