- Тихо ты, ложись уже спать, скоро рассветет! -: не смолчал Сымон.
Так стал немецким старостой знаменитый колхозный бондарь Сымон.
3
Совсем иной ход приняли события в заречном колхозе "Ленинский путь". Еще перед тем как фашисты заняли городок, появился в деревне старый Матвей Сипак, о котором уже лет пятнадцать не было никаких вестей. В свое время его выслали по суду, как убийцу селькора. Ловкий кулачок так поставил дело, что на него работали и ветряки комитета взаимопомощи и кирпичный завод. Имел он своих людей не только в сельсовете, но и в районе и даже выше. Его богатое хозяйство превратилось каким-то образом в показательное культурное, в котором работало с десяток батраков. Хозяйство росло, росли аппетиты. Сипак подбивал комитетчиков на постройку паровой мельницы, обещал и деньги дать взаймы, и рабочей силой помочь, лишь бы шли ему хорошие гарнцевые сборы.
Но вот о махинациях Сипака начали появляться заметки в окружной газете, попадать в центральные. Сипак бросался то в район, то выше, чтобы как-нибудь замять неприятные разговоры. А тут пошли слухи, что "культурным хозяйствам будет скоро крышка". Весть принес верный человек из округа. Он помог Сипаку узнать имя того, кто так донимал его газетными заметками. "Писакой" оказался один комсомолец, почтальон из соседнего села, совсем невзрачный на вид хлопец, а такой вот прыткий.
Как-то ранней весной, когда пастушки впервые выгнали коров на пастбище, они нашли почтальона в лесу с пробитой головой в густом сосняке возле дороги. Почтовой сумки при нем не было. Эта сумка и подвела Сипака. Он все интересовался: кому и о чем пишут люди из села. Не успел перечитать всех писем, как его арестовали и отвезли в район вместе с сумкой и письмами.
С тех пор прошло много времени, люди забыли об этом деле, забыли и о Матвее Сипаке. И не сразу узнали его. Все гадали, что это за незнакомец появился перед зданием правления колхоза. Замасленный ватник, порыжевшие сапоги, шапка-ушанка и общипанная чахлая бороденка делали его не очень заметным. Человек и человек, мало ли ходит теперь людей по разным делам. Но поведение его сразу бросалось в глаза. Он стоял против крыльца и, прижмурясь, внимательно читал небольшую вывеску над дверью. На куске жести чьей-то старательной рукой были выведены слова: "Колхоз "Ленинский путь". Незнакомец, забравшись на крыльцо, даже пробовал ткнуть в вывеску палкой, то ли для того, чтобы увериться, хорошо ли вывеска прикреплена к доске, то ли по какой-нибудь другой причине. Потрескавшиеся, пересохшие губы, казалось, что-то шептали, или, может, просто Человек облизывал их языком. Узенькие щелки глаз горели на скуластом лице, которое казалось еще моложавым: пот и пыль делали менее заметными глубокие морщины, рыжая щетина скрывала ямки впалых щек. Человек повертелся на крыльце, зашел во двор, обошел все строения - клеть, хлевы, поветь, прошелся около хаты. Он осматривал все внимательно, как добрый хозяин, и если бы поблизости был кто-нибудь, то услыхал бы, как незнакомец разговаривал сам с собой:
- Это хорошо, что нижние бревна сменили, старые, видно, трухлявые стали! И опять же бревнышки новые в стене, это не лишнее! Но вот крышу обновить не мешало бы!
Человек толкнулся было в невысокую, крепкую дверь, что со двора, но дверь оказалась на замке, и он снова подался на крыльцо, на улицу. Сел на ступеньки, положил рядом дорожный мешок и, медленно свертывая цигарку, шарил глазами по соседним дворам, по улице, на которой не было ни души.
Старуха Силивониха, заметив из окна своей хаты человека на крыльце правления, позвала Силивона:
- Смотри, сколько времени сидит… Может, у него нужда какая к Андрею?
- Какие там дела в такое время? Да и где он Андрея найдет, если и я толком не знаю, где он ходит… Только ночью и увидишь его. У них же теперь совсем другая забота.
Когда Силивон говорил "у них", то имел в виду людей более молодых, чем он сам. И еще один смысл вкладывал он в эти слова. У них - значит у сельского актива, у коммунистов и комсомольцев. Много хлопот наделал фашист. Как лучше припрятать колхозное добро, имущество? Какую встречу наладить фашисту, чтоб стало ему жарко? Конечно, не оставляли в покое эти заботы и его, Силивона. Только не угнаться старику за молодыми. И так немало досталось ему и старой Силивонихе. Где теперь Игнат? Может, так же погиб, как погибла с ребенком дочка Ксаня? Обо всем рассказала несколько дней тому назад Надя Конопелька, которая наконец привела Василька в дедову хату. Жаль маленького, рано осиротел по милости фашистов… Да что маленькому? Играет вон с детьми на дворе. Хорошо, что маленький, не понимает еще… А старуха который день ходит как неприкаянная, все глаза выплакала.
Правда, в домашних заботах немного отходит сердце: то маленького надо накормить, то спать его положить, то приласкать… Жить ведь надо, не ложиться же в гроб живым. А как радовалась старая, ожидая нынешним летом дочку в гости, с зятем и внуком. Надеялась обзавестись еще одним внуком или внучкой. Дождалась вот!
Силивон вспоминает страшное утро, когда плыли по реке мертвецы. Может, среди них была и его единственная дочка, его маленький внучек… Как же ясное солнце смотрело в глаза детям, их матерям? Как не испепелило оно волчьи сердца тех, кто мыл свои руки в крови детей? Внучек мой, внучек!
Мысли ползут серой спутанной ниткой. Сердце как кремень у Силивона, но в сердце живая человеческая кровь. Искоса глянув на старуху, он стирает со щеки старческую скупую слезу. Но не спрячешь ее от Силивонихи. Она озабоченно говорит ему:
- Силивонка, сходи на улицу да покарауль этого человека. Видишь, уткнулся носом в окно, не оторвется! Еще какой-нибудь вред причинит. Говорят же люди, что в городах нарочно дома поджигали разные шпионы. Может, и это какая-нибудь гитлеровская погань?
- Выдумывай! Шпионы тебе снятся все.
Но все же взял свою увесистую ореховую палку и вышел на улицу. Незнакомец все еще смотрел, вглядывался в окно правления.
- Или по делу какому? - окликнул его Силивон. Тот повернулся, насторожился:
- Конечно…
- Может, у вас надобность есть к председателю?
- Человек без надобности не ходит. Конечно, надобность.
- А кто вы будете? Из каких мест?
- Мы? Кхе…- и человек явно улыбнулся. Улыбка скользнула по запыленной жесткой щетине щек и расплылась, исчезла в ощипанной кудельке бороды. Узенькие глазки плутовато моргали, буравчиками сверлили Силивона. И вдруг незнакомец засмеялся, всплеснул руками:
- Не с Силивоном ли Сергеевичем имею честь встретиться?
Силивон напрягал память, и вот оно пришло, давно прожитое, пережитое…
- Матвей? Мыста? - таким прозвищем наградили когда-то Сипака за его хвастливые слова: "Мы-ста все можем… мы-ста все сделаем…"
- Гм… Кому Мыста, а кому Матвей Степанович Сипак! - И даже бородку задрал.- С-и-и-пак! Вот что помнить ты должен.
И уже мягче, ласковей:
- Встретились, дай бог счастья! Я помню тебя, хорошо помню. Все помню… Ты еще тогда в пастухах ходил. Хороший был пастух! Ничего не скажешь! Должон и ты меня помнить.
Силивон растерялся от такой встречи и все не мог ухватиться за нужное слово. А Сипак сыпал и сыпал:
- Как же! Вы тут, видно, уже похоронили меня. Вы думали: нет Сипака на свете, свет ему клином сошелся. Нет… нет… нет… Сипака голыми руками не возьмешь! Сипак знает свой путь-дорогу. Ты его, это значит меня, хоть на голову поставь, ножки ему задери к небу, а ему еще лучше усмотреть, где что на земле и под землей деется.
- Вот ты какой…- со скрытой иронией тихо проговорил Силивон,- и говорить как наловчился, будто из решета сыплешь. Где это ты такую науку прошел?
- Светом научен. Жизнью. Она, эта самая жизнь, может иного так протереть, так перетрясти, что из него песок посыплется! А мы… Сипаки… мы породы жилистой - гужи из нас крути, не порвешь!
- Выхваляйся! И раньше выхвалялся: мы-ста да мы-ста… А жиле твоей - по всему видно - конец пришел, порвалась твоя жила - еще тогда, в те годы. О теперешнем времени и говорить нечего.
- Нечего, говоришь? Слепой ты, Силивон. Ты, кроме своего колхоза, и света не видел. Только и дороги у тебя что колхоз.
- Правильная дорога. Весь народ по ней идет, и смотри!
- Что "смотри"? Ты не видишь, что на свете делается, какая разруха великая началась по всем державам. И твоей дороге конец приходит, он пришел уже! Вот немец заявится в деревню, и от твоего колхоза следа не останется. Немец - он знает порядок, он на место все поставит, он настоящему человеку рад.
- Какому же это настоящему?
- Какому? А хотя бы вот и мне. Каждому человеку, который за порядок стоит, за твердый закон, за твердую жизнь, за собственную землю, за собственные мельницы.
- Вот ты куда гнешь! Не диво, что ты и на народ не больно надеешься, а больше… на немца… Немца, значит, ждешь?
- А на кого же мне надеяться? На коммунистов? Они у меня вот где сидят,- и Сипак провел рукой по горлу.
Помолчали.
Силивону становился противным разговор с человеком, которого он и прежде не очень уважал, считая его ловким хапугой, не упускавшим случая что-нибудь ухватить, отобрать, содрать с живого человека, если этот человек попал в беду. Силивон помнил, как в старые времена скупал Сипак землю задарма у солдаток, как оттягивал он надел земли у своей сестры-вдовы. Так и рассыпалась семья: сестра умерла, дети - родные племянники Сипака - пошли по миру побираться. А Сипаку все было мало, все греб под себя, как та курица. Извивался ужом после революции, и землю сохранил, и добро, бросался во все стороны, чтобы ухватить дурную копейку. Все ускользал от закона, пока не пришла наконец отплата.