Офицер выпалил весь запас привычных фраз, заранее подготовленных, и присматривался к лицам людей, к их жестам, к тревожным взглядам, которые бросали они на пламя пожара в конце деревни. Понял эти взгляды, оживился:
- Каждый, кто против нас, будет караться смертью! Кто не выполнит наше распоряжение - тому смерть! Кто укрывает красноармейца или коммуниста - тому смерть! Кто не сдаст оружия - будет повешен. Кто будет портить мосты и дороги - тот карается смертью! Кто будет наносить вред нашей армии - тот не будет жить на земле! Вы теперь люди Германии… Вас любит фюрер, он хочет вам добра…
Видя, как мрачнеют лица людей, встречая вокруг колючие взгляды, офицер вдруг переменил тон и уже не перечислял новые законы, а кричал в толп}
- Где ваши коммунисты? Где есть еще красноармейцы? На ответ даю пять минут… Солдаты будут стрелять!
По толпе прошел не то вздох, не то тихий шорох. Женщины подталкивали мужчин: да скажите ему, что он цепляется, какие там коммунисты? Некоторые дергали за рукав Сымона: вы же старший, говорите, вам поверят…
Старик Сымон выплел вперед.
- Господин офицер, не волнуйтесь! Разрешите ответить на ваши вопросы… Вы сказали, что освободили нас от большевиков… Где же мы их искать будем? А красноармейцев нет! Вот уже несколько дней, как отступили… А вы, господин офицер, не волнуйтесь! Мы вот встретились впервые, нам же неизвестно, что к чему. Вы рассказали о новом порядке, о смертной казни… А люди вот просят рассказать нам, чтобы знать, за что, за какие дела вы не будете карать смертью. Ведь все жить хотят. А относительно тех, господин офицер, кто против порядка, вы не сомневайтесь: если он, значит, враг… наш… так мы его не только вам сдадим, мы ему сами голову открутим. Так мы просим о порядке. Офицер слушал, поддакивал. Он стал немного спокойней, и, когда Сымон сказал о застреленном красноармейце, что он сын убитой женщины, что она не прятала его, а подобрала на поле, чтобы подлечить, офицер только буркнул себе под нос:
- Никто не должен противодействовать моим солдатам. Что делает наш солдат - есть закон! А о порядке…- И он, помолчав немного, спросил: - Кто знает немецкий язык?
Вопрос был очень неожиданный, кое-кто из женщин взглянул на Сымона.
- Ты знаешь язык? - обратился к нему офицер.
- Да где там… Немного понимаю… с пятого на десятое.
- А где научился?
- Да так оно пришлось,- нехотя ответил Сымон, не понимая, к чему клонит разговор офицер.- В плену был, во время старой войны.
- Это хорошо! Чрезвычайно! Я сейчас думал о старосте… Вам нужно старосту, через него и будете знать все порядки. Думаю, вот этот человек и может быть хорошим старостой. Я вас всех спрашиваю.
- Конечно, если уж надо, так надо. Как раз ему быть старостой. Соглашайся, Сымон!
Такой оборот дела окончательно сбил с панталыку старика и озадачил тетку Ганну, которая настороженно слушала Сымона, как бы он, упаси бог, не ляпнул чего лишнего. Собравшись наконец с мыслями, Сымон решительно замахал рукой:
- Нет… нет… Эта должность, господин офицер, не для меня! Стар я… Кто меня, скажем, слушать будет? Не по летам мне такими делами заниматься. Меня и наша власть от таких забот освобождала…
- Не может он, не может! - вмешалась и тетка Ганна, но ее резко оборвал офицер:
- Я не с тобой говорю! Молчать! - и даже сердито топнул ногой.
- Это жена моя, господин офицер! Так я и говорю, что не с руки мне на такую должность подаваться. А во-вторых, нам ваши порядки неизвестны… Как же мне к чему-нибудь приступиться? И что это за обязанность такая - опять же неизвестно… Не буду, нет… Не буду…
– - Как не будешь? Что приказывает немецкий офицер - закон, выше закона!
- Вы можете мне приказывать, господин офицер, а народу я не указчик. Мне народ может по горбу наложить, если я против его воли буду приказы давать… Нет… Не буду я…
Офицер молчал. Видно было, как постепенно он свирепел, красные пятна на его щеках расплывались все шире и шире, а пальцы руки нетерпеливо теребили лозовый прут, которым он то и дело хлестал по голенищам сапог. Что-то говорил ему переводчик.
И тут, как по команде, некоторые женщины начали всхлипывать, послышались голоса - сначала тихие, несмелые, потом они слились в один сплошной гул:
- Просим, просим тебя, дядька Сымон! Да не упирайтесь вы… Или вы хотите, чтобы все наши дома пожгли? Почему бы вам не быть старостой? Разве мы против?
- Не буду… Сказал,- значит, разговор окончен! Не хватало мне еще такого лиха, чтобы я на рожон против народа шел!
- Да не против же! А божечка… Мы же тебя просим! Или нам лучше будет, если какого-нибудь гада над нами поставят? - говорили и толкали друг друга в бока, чтобы лишнего не сказать перед немцем.
Тетка Ганна, настороженно посматривавшая то на офицера, то на своего Сымона, который вдруг оказался таким упорным, сама не могла придумать, как лучше выручить человека из явной беды. Не советовать же ему, действительно, в немецкие начальники становиться… И спять же, и народ должен какой-то выход искать.
Тем временем переводчик зло бросил Сымону:
- Ты знаешь, что означает невыполнение приказа офицера немецкой армии?
- Да скорей вы соглашайтесь, дядька. А родненький, да не подставляйте вы себя и нас под обух!
В толпе послышались женский плач, причитанья.
Сымон стоял молчаливый, сгорбленный. Потом встрепенулся, глянул на притихшую толпу, на немецких часовых, стоявших рядом, на солдат, шнырявших по дворам. Спокойно догорала в конце улицы хата Кленовичихи. Пламя уже не взлетало, как прежде, не взрывалось столбами искр, а тихо колыхалось под легким дуновением ветерка. Правда, оно сделалось более ярким,- наступал вечер.
- Скажите господину офицеру, что я не могу так… сразу… Я прошу господина офицера дать мне подумать. Может, день какой-нибудь или два,- ответил Сымон и смолк.
Офицеру это понравилось. Если человек просит подумать, значит, он не какой-нибудь шалопут, легкодум, а человек серьезный, основательный, с таким приятно иметь дело. Офицер отдал приказ, и вскоре грузовики, подняв облака пыли, помчались по дороге в город. Все с облегчением вздохнули.
Люди начали торопливо расходиться, чтобы скорей попасть в свои хаты. И все ощущали какую-то пустоту в душе, будто что-то оборвалось внутри от этой первой встречи с гитлеровцами. Вот он какой, фашист, они увидели его теперь своими собственными глазами.
Поздно вечером хоронили Кленовичиху и убитого немцами красноармейца.
Тушили пожар. Забросав песком и землей обгоревшие бревна, залив водой последние головешки, молча разошлись по хатам. Деревня стояла притихшая, словно погруженная в какую-то тяжкую думу.
Из своего тайника выбрался Дубок и вошел в хату. Там был уже Швед, решившийся навестить Сымона. Швед просидел весь день возле бани в густых зарослях ольхи, так как особого желания показываться на глаза немцам не имел и хорошо знал, что близкое знакомство с фашистами ничего приятного ему не принесло бы. Сымон сидел молчаливый, растерянный. Он чувствовал себя выбитым из привычной колеи. Фашистский приказ и все события дня окончательно лишили его душевного равновесия.
В хате долго царило молчание, каждый перебирал свои мысли, чтобы найти самые точные, нужные, которыми можно поделиться с другими людьми. Вдруг в сенях скрипнула дверь, и через порог, не ожидая особого приглашения, важно шагнул Конопелька.
- Что сидите, как куры на насесте? Уснули, что ли?
- Заснешь тут! - пробормотал Сымон.
- А чего же это вы так, как мухи дохлые? О чем разговор вели, что так притихли, онемели?
- Невеселые разговоры наши…- отозвалась тетка Ганна.- Может, знаешь новости?
- Слыхал, слыхал…
Павел Дубок и Швед рассказали Астапу Конопельке о последних событиях. Астап что-то шепнул на ухо Шведу. И тот сразу встал, даже пояс подтянул, поправил гимнастерку. Тетка Ганна глянула на него, подумала: вишь ты, нашел время прихорашиваться…
- Видите ли, дядька Сымон,- заговорил Швед,- придется вам подаваться в старосты, никуда не денешься!
- Ошалели вы все? - зло кинула тетка Ганна, удивленно поглядывая то на Шведа, то на Астапа Конопельку, который молча возился с кисетом, растирая на ладони жесткие листья табака.
- Так что становитесь на должность, берите власть! Такая вот думка у нас…- У Шведа даже лоб вспотел от этой небольшой речи.
- Что ты городишь? К чему твои слова, человече? - ничего не понимая, спросил Сымон.
- Вы будете старостой, вот к чему мои слова! И не мои только… Разве вы забыли, дядька Сымон, что я председатель сельсовета… представитель советской власти… Вы ее признавали и признаете, как мне известно. А если так, должны вы и ее приказы выполнять.
- Что-то несешь ты, человече, несуразицу… Где это видано, где это слыхано, чтобы советская власть ставила над народом немецкую погань… немецкое начальство…
- Истинную правду говорите, дядька Сымон! Не хотим мы погани! Хотим мы… советская власть хочет, партия наша хочет, чтоб были вы теперь старостой. Меньше будет горя людям. Фашисту будет скорей конец. Войне дни укоротим. Ганна слушала и охала.
- И вам совет, тетка… Трудно будет. Остерегаясь жить надо. И фашиста опасайтесь, и злого человека. Не очень пускайтесь в разговоры. Сами понимаете.
Совсем обмякла Ганна. Механически готовила сумку Дубку, тот собирался в дорогу. Спросила для приличия:
- Куда же ты хоть, сынок?
- Да куда-нибудь. Не спрашивайте, тетка! Может, увидимся еще не раз.
Он пошел вместе с Конопелькой и Шведом.
- Что только деется на белом свете, нет людям ни покоя, ни счастья в жизни! - все охала тетка, выпустив людей на улицу.